Варнак. История в девяти сценах

Действующие лица: Варнак и его окружение – Мила, Христина, Лазарь; Слово, Жест, Око. Исполнителей считаю плагиаторами.

Исто­ри­че­ская справ­ка: Влад Цепеш (про­ка­лы­ва­тель, сажа­тель на кол), он же Дра­ку­ла (дра­кон, дья­вол), пра­вил в 1456–1462 и 1477 гг. на пре­сто­ле Валаш­ско­го Кня­же­ства, в Румы­нии. Во вре­мя одной из битв с тур­ка­ми уда­лил­ся от вой­ска, взой­дя на воз­вы­ше­ние, холм, что­бы обо­зреть поле сра­же­ния. Был при­нят при­бли­жен­ны­ми за тур­ка и убит. При жиз­ни огнем и мечом насаж­дал хри­сти­ан­ский поря­док. Одна­жды во двор его забе­жал, спа­са­ясь, убий­ца; Цепеш убил ворвав­ших­ся пре­сле­до­ва­те­лей, объ­яс­нив: «Так дол­жен погиб­нуть вся­кий, кто, слов­но зло­дей, втор­га­ет­ся в дом вели­ко­го госу­да­ря. В моих вла­де­ни­ях я судья: я пре­даю и я про­щаю». Слу­чи­лось это, когда он жил в пле­ну у вен­гер­ско­го коро­ля.

Влад Вар­нак (раз­бой­ник, убий­ца) – житель наше­го вре­ме­ни.

«Пья­ный корабль» – автор Артюр Рем­бо. «Сле­пи мою мас­ку» – фра­за из пове­сти «Пре­сле­до­ва­тель» Хулио Кор­та­са­ра. «Хри­сти­на» – тело Гос­подне.

Легенда о Цепеше, воеводе валахов

(Из запис­ной книж­ки Вар­на­ка, где леген­да пред­ва­ря­ла Азбу­ку Гибе­ли)

Влад гово­рил так:

– Не быть в зем­ле моей ника­кой скор­би. Ни чер­нец, ни епи­скоп не смей отвра­щать лицо наро­да мое­го от Жиз­ни.

А кто усерд­ство­вал в спа­се­ньи, тех воз­во­дил на крест. Сам же под­ле рас­пя­тия ста­вил сто­лы, и пиро­вал, и весе­лил­ся, взгля­ды­вая на муче­ни­ков:

– Что ж, высо­ко ль стра­да­нье твое? Ныне с радо­стью ль встре­ча­ешь Веч­ность? Помя­ни меня пред Ним – про­во­жа­то­го тво­е­го, – вдруг, взъярив­шись, про­ты­кал ничтож­ным тело, и сле­дил жад­но, как отле­та­ет дух – слов­но бы видел все Пути.

…И собрал божьих людей, и так ска­зал:

– Кто обна­жит душу Жиз­ни? В чем есть Любовь и Нена­висть Ее? В чем будет Путь ваш? Ведь ныне поки­даю вас. Кому остав­лю Жизнь, воз­люб­лен­ную мою? Яви­те же муд­рость наслед­ни­ков Тро­на.

И кто не смел отве­тить – тому выры­вал язык, со сло­ва­ми: «Будь веч­но нем пред вели­чи­ем Гос­по­да тво­е­го»; а кто не смог – тем выре­зал веки, гово­ря: «Свет видишь, а све­то­ча не зришь – ищи же, не смы­кая глаз»; сре­ди же бес­по­кой­ных духом нашел себе дру­жи­ну: «Свет­ло­му Кня­зю очи­стим же тро­пы заре­вом гне­ва».

Был при этом посол от пат­ри­ар­ха, из Визан­тии, и ужас­нул­ся:

– Пра­ве­ден ли суд твой, гос­по­дарь?

Влад, улыб­чив, отве­чал:

– Я лишь Кон­во­ир.

Враз озлил­ся:

– Под­ве­сить бол­ту­на за язык – цер­ков­но­му коло­ко­лу в глот­ку! Оба славь­те меня, стра­ха смер­ти зво­на­ри.

Вои­нам же гово­рил вот что:

– Знаю, Смерть нам так­же от рук его мило­сти­вых; и кто най­дет Смысл в Кни­ге Сей – не горесть най­дет; но Гибель – ее стра­шусь, как стра­шит­ся зод­чий разо­ре­ния хра­ма души сво­ей – ведь Гибель от рук чело­ве­ков. И вот, кто дума­ет: «На Смерть идем» – тот остань­ся здесь. Ныне же откры­ваю Азбу­ку Гибе­ли – за дело рук сво­их

И повел сво­их людей, и был бой…

И был бой. И посре­ди бит­вы Вла­ду почу­ди­лось, буд­то наста­ла тиши­на, такая, что ни один голос не взы­вал к нему, буд­то бы так стал сво­бо­ден, что неко­му вести его, слов­но тело изгна­ло душу, и крик ее рас­тво­рил­ся в небе: «Побеж­даю ли, Гос­по­ди?»

И слов­но закрыл Кни­гу Жиз­ни, все познав, чему рече­но сбыть­ся, и бро­сил­ся к небу. Здесь настиг­ли его, и под копьем про­шеп­тал:

– Я лишь Кон­во­ир Тос­ки… от Рож­де­ства Хри­сто­ва… к Вос­кре­ше­нию Его.

Сцена первая. Я и вы

Чужие горо­да урод­ли­вы, конеч­но, но сме­шок, бро­шен­ный тебе в спи­ну, тоже что-нибудь да зна­чит. Затерт во льдах недель, поник­шей тенью я бро­жу, напря­жен­но вгля­ды­ва­ясь в лица, и серд­це зате­ка­ет кри­ком: «Там, сре­ди рав­нин, оста­вил труп твой, душа моя!» Я вслу­ши­ва­юсь, всмат­ри­ва­юсь… Нет, вы чуж­ды мне и обли­ком, и мыс­лью.

Лег­кой посту­пью иду я – неуло­ви­мы шаги мое­го насла­жде­ния – Жизнь, любов­ни­ца моя, что рож­да­ет мне чув­ства, тре­бу­ет быть шум­ным и гру­бым, быть про­сто­лю­ди­ном – я не наме­рен пота­кать при­выч­кам – я тво­рю яд для чут­ко­го уха. Я рас­ска­жу вам о вдре­без­ги раз­би­том сме­хе.

Это уже смеш­но. С бал­ко­на нель­зя плю­нуть, что­бы назав­тра чья-нибудь оскорб­лен­ная душа не вскры­ла себе вены. После с бла­го­род­ной яро­стью поло­щут язы­ки зана­весь Памя­ти – зво­на­ри на пани­хи­де по мне – дра­го­цен­ную зана­весь, из кото­рой скро­ил я шутов­ской наряд для новой пар­тии в игре, где козырь – при­леж­ные улыб­ки и жар­кие объ­я­тья, а рубаш­кой карт – оне­мев­шие вены про­дрог­ше­го горо­да. Нетруд­но про­иг­рать­ся и про­мо­тать соб­ствен­ность: в вашем шал­мане чест­ная игра – при­знак вырож­де­ния. Что ж, види­мо, я мерт­во­рож­ден – пре­зри­тель­ным при­щу­ром встре­чаю ско­мо­ро­шьи пляс­ки. Я стою, злой шут­ник, над бес­край­ней зеле­нью ваших лиц сукон­ной выдел­ки, на кото­рые ложат­ся тени состо­я­ний. – Я под подо­лом Тиши­ны насла­жда­юсь Отвра­ще­ни­ем.

Я поста­вил на кон Серд­це; в жару лихо­ра­доч­ной Щед­ро­сти раз­ме­тал­ся на ложе горо­да; Радость рас­по­ло­со­вал бичом Боли вширь и вглубь: «Голо­си! Рас­сы­пай­ся тре­ля­ми, ты, необъ­ят­ная!»  – и в одну из страст­ных ночей мир довер­чи­во при­льнул, скло­нив голо­ву, обна­жив сон­ную жилу – сыг­рал мой джо­кер! Из реза­ной вены, из судо­рог, нер­вов я упи­ва­юсь бла­жен­ством – испи­та блед­ность лиц, этот город мне чужд.

Сцена вторая. Улица

Я зады­ха­юсь тол­пой, я захлест­нут тол­пой, я оку­тан тол­пой, как оку­тан памя­тью мозг, и во мра­ке вспы­хи­ва­ют улыб­ки вос­по­ми­на­ний, и в искрах Боль кует лез­вие Нена­ви­сти. Схват­ки Безумья, отхо­дя­щие воды Чест­но­сти – ликуй­те! Родят­ся сле­пые стрел­ки Спра­вед­ли­во­сти, и рыжий шут, рас­стре­лян­ное солн­це, рух­нет, раз­дро­бив позвон­ки гори­зон­та.

Незна­ком­ку про­во­дить все­гда при­ят­но, тем более, если неболь­шой ее рюк­зак руки не тянет, идет она быст­ро, шаг не сби­ва­ет, на вопро­сы отве­ча­ет охот­но – это наблю­даю я, сле­дуя за стран­ной пароч­кой, и да, поче­му бы ей не пой­ти к нему, ее кава­ле­ру, ведь уста­ла с доро­ги, и денег на гости­ни­цу нет, и теп­лая постель, лас­ко­вые руки, а ина­че в доро­ге не про­жить, и позд­но – небо заплы­ло синя­ком ночи, наг­ло ска­лят­ся фона­ри зла­ты­ми плом­ба­ми – я вры­ва­юсь в эту пасть, кру­ша всю гниль, пры­гаю на пле­чи, хохо­чу, спа­си­бо, спа­си­бо, даль­ше я сам, конеч­но мы зна­ко­мы, спа­си­бо, пошли.

Сцена третья. Гостиница

Ночь рас­ки­ну­лась, бес­стыд­но пред­ла­га­ясь – вце­ло­вы­вал­ся в щели улиц, впи­ва­ясь в мякоть ваших тел, а наут­ро шелест, тихий, лег­кий – шеству­ет, сме­тая пыль, оза­ре­ние; нет, не жди, я не оста­нусь, я сме­юсь ясным утром, виз­ги, рев, что ж за пле­мя? Чем ода­ришь – не вер­нешь, любишь меня? Так погло­ти без остат­ка, мною согре­та, вы цве­ты, что рас­кры­ва­ют буто­ны пред­вест­ни­кам Солн­ца, вся жизнь – ожи­да­ние его, един­ствен­но­го чуда. Так ли я неправ? Впро­чем, образ кова­рен, он лишь при­зрак сути – ты гово­ришь: «про­сто ски­та­лец, мытарь» – я злюсь, жало­стью изжа­лен, нет, я Стран­ник, стро­ки дорог, учусь читать в серд­цах, после будет Ясность, огнен­ная точ­ка.

Нет, я три­хо­мудр, я спать с тобой не буду. Пожа­луй. Что, не понял? Любишь такую пого­ду? Про­мозг­лость? Так раз­ли­чи Зависть и Гнев – мы про­хо­жие в воню­чем каба­ке – жижа крыш, рату­ша Уду­шья, жизнь суди­ли­ще, каж­до­му нужен Сви­де­тель – буду­щий заступ­ник, кто не поз­во­лит под­ре­зать кры­лья, да, соблазн обре­сти лег­чай­ший полет, лети, душа, лети, вый­дем, отрях­нув прах в поис­ках спа­се­ния, весь мир сошел с ума – они, несо­мнен­но, узна­ли что-то о Люб­ви, эти эль­фы, пью­щие нек­тар чужих душ, но дело не в люб­ви, а в том, что я отдаю тебе день­ги и доку­мен­ты, отправ­ляю снять номер, нет, я здесь постою, у вхо­да в гости­ни­цу, поку­рю, да, оставь рюк­зак, и пока ты ходишь, я успе­ваю посмот­реть в нем, в чем дело, да, я так и думал…

– У тебя есть кто-нибудь?

Да. Тихая улыб­ка посе­ща­ет забот­ли­вой подру­гой. Нет, на поезд денег нет. С утра пой­дем по трас­се. Пока­жу тебе нечто. Ты нуж­на мне.

– У тебя свое дело есть? Чем ты вла­де­ешь?

Пере­ли­сты­ваю азбу­ку гибе­ли я, злой шут­ник, демон доро­ги. Будем гово­рить, неваж­но, о чем – Ниц­ше, «Киндберг», тео­рия игр, занят­но, ну-ка, «сле­пи мою мас­ку», жен­ское чутье, кто я? Мерт­во­рож­ден­ный ребе­нок? Наив­ный ста­рик? Гово­ри, гово­ри, ты вли­ва­ешь голос в кубок тиши­ны, я пья­нею, все про­сто – руны обла­ков, кова­ный лик на небо­сво­де, надо най­ти воз­вы­ше­ние – точ­ку упо­е­ния лику­ю­щим голо­сом жиз­ни, най­ти созву­чие в душе. Там Радость взой­дет в зенит, и шквал, вихрь, что еще? А так ли важ­но, там, бро­шен в изрось рав­нин, я вижу закат, бли­зок зем­ле, сот­ни тысяч але­ю­щих птиц, про­сти – встре­во­жил вест­ни­ков Тво­их, а здесь все мел­кие став­ки, орды тихонь, чван­ли­вые акте­риш­ки, что не тер­пят сви­де­те­лей жуль­ни­че­ства, здесь я в цен­тре пау­ти­ны, Арах­на-ночь выса­сы­ва­ет страх, о Мать Заря, то ли дочь твоя – огнен­ный цве­ток – высту­пи­ла Бес­тия, в пасти под­не­ся, сорвем вуаль оба­я­ния, спол­за­ет с плеч сет­ка дней, ман­тия тьмы сми­на­ет­ся, склад­ки упа­ли, погло­ти меня!

Я уже не сплю, а бешен­ство еще не улег­лось, солн­це все не вос­ста­ет, я слеп­ну, в сумер­ках кни­гу жиз­ни не пишут, горечь кни­ги внут­ри, ска­жут: «Сры­ва­ясь в про­пасть безу­мия, вон­зил нож в твердь, чью-то спи­ну». Что ж, гос­по­да, вид­но, вы не вели войн за выс­ший свет и не зна­е­те при­зна­ков смер­ти дезер­ти­ров, все­гда так было и все­гда так будет, я вест­ник пер­вый и послед­ний, кочев­ни­ки духом топ­чут зем­ли Вла­сте­ли­на Мило­сти, бит­ва за Чер­тов Трон, Трон Вла­сти, погост дове­рия, пого­сти­ли и будет, пора соби­рать­ся, все­гда так будет. Дав­но, навер­ное в дет­стве, схо­ро­нив род­ню, думал: «Что? Боль­ше, чем ниче­го, не будет?» Что за пого­да – вой­лок туч глу­шит крик, сен­тябрь убьет, пора соби­рать­ся, про­пах­ший потом порог посте­ли, кару­сель селе­ний.

Сцена четвертая. Отъезд

Вар­нак зади­ра­ет встреч­ных про­хо­жих, заспан­ных, кве­лых, вьет­ся, хохо­чет, дерз­кий, маня­щий, маль­чи­ше­ские выход­ки, сеть откро­ве­ний, шеп­чет, скло­ня­ясь – нежит­ся Мила, лег­ко, бес­тре­вож­но, сжи­ма­ет коле­ни – томи­тель­на сла­дость, влаж­на, открыть­ся! Возь­ми меня в клет­ку, укрою собой! Вдруг росчерк горе­чи мельк­нул – ссу­ту­лил­ся, сник – ей хочет­ся выпла­кать, уткнув­шись в пле­чо, род­ное, ведь тоже засту­жен сквоз­ня­ком неза­слу­жен­ных обид, вдруг страх – тягост­ный, стыд­ный – ей лег­че сбе­жать, чем сно­сить маль­чи­ше­скую довер­чи­вость – он хищен, вла­стен – и Мила послуш­но заби­ра­ет­ся в каби­ну оста­нов­лен­но­го гру­зо­ви­ка.

Сцена пятая. Городок

В горо­диш­ко, шур­ша­щий шепот­ка­ми, исте­ка­ю­щий пато­кой язви­тель­ных усме­ше­чек: «Ну, ну» – ворва­лась вата­га. Гудя­щий как улей авто­бус нес­ся по тихонь­ким ули­цам и жали­ли из его окон оби­та­те­лей убо­гих, при­дав­лен­ных небом доми­шек. Доро­га лег­ла мимо церк­ви.

– О, Мила! Стой­те, стой­те, сколь­ко мы долж­ны? Ну что вы оби­жа­е­тесь, бес­плат­но? Ну, спа­си­бо.

Высо­кий, худо­ща­вый, чуть суту­ля­щий­ся моло­дой чело­век в курт­ке из чер­ной гру­бой мате­рии, с боль­шим капю­шо­ном, напо­ми­на­ю­щим мона­ше­ский кло­бук, с рука­ва­ми, широ­ки­ми настоль­ко, что в них он почти по локоть пря­тал руки – этот моло­дой чело­век, набро­сив на голо­ву капю­шон, наблю­дал за пере­ме­ще­ни­я­ми камуш­ка, под­тал­ки­ва­е­мо­го его, моло­до­го чело­ве­ка, ногой, обу­той в высо­кий, туго зашну­ро­ван­ный боти­нок на тол­стой, мяг­кой подош­ве. Каму­шек нехо­тя под­пол­зал к кра­еш­ку рясы моло­до­го свя­щен­ни­ка, уже пол­не­ю­ще­го, невы­со­ко­го, про­вор­но­го, с жаром убеж­дав­ше­го немно­го подо­ждать. Не хле­бом еди­ным.

Вре­мя от вре­ме­ни девуш­ка, допол­няв­шая эту печаль­ную ком­по­зи­цию из трех фигур, все же отры­ва­ла взгляд от остав­шей­ся поза­ди церк­вуш­ки, недав­но вос­ста­нов­лен­ной, ози­рая пора­жен­но рав­но­душ­ное небо, залеп­лен­ное туча­ми, и вдруг он, он – послуш­ник оза­ре­ния! Не раз­де­ляв­ший ее мол­ча­ли­во­го вос­тор­га моло­дой чело­век под батюш­ку пнул камень.

– Ну, ясно.

Повер­нул­ся и пошел.

Мила торо­пи­лась, дого­ня­ла, да ты что, да как, слу­шай, поче­му ты еще жив, этот мир тебя не сто­ит, стой, кто это? ааа, ооо, ууу, ыыы, зна­комь­тесь, Влад Вар­нак. Да, тот самый. Да, спа­си­бо, мне понра­вил­ся этот ком­пли­мент. Поверх домов выстра­и­ва­ют цепь дома.

Шумят, сме­ют­ся. Под ногой Вла­да шушу­ка­ют­ся листоч­ки, а ты искрен­но веру­ешь? А я все­гда гово­рю: «Есть Бог, и Бог есть Любовь», ого, с вами сле­ду­ет вести себя пре­дель­но осто­рож­но, вы выбал­ты­ва­е­те тай­ны, а еще, по-мое­му, надо верить себе, все­гда и во всем. Даже так? Даже если хочешь убить душу? Влад огля­ды­ва­ет голые реб­ра аллеи. Мор­щит лоб, что-то надо вспом­нить, где мы идем? Зем­ля на шаг дала отпор. Влад отшат­нул­ся, взмах­нул рука­ми, про­ва­ли­ва­ясь в небо.

– Мила, мы едем одни. Пошли за мной.

Недо­умен­но пере­гля­ды­ва­лись, сбив­шись в куч­ку. Вы оста­лись поза­ди. Вас боль­ше не будет. Я вам не зави­дую.

Сцена шестая. Кабак

Мы сидим в при­до­рож­ной заку­соч­ной, нер­во­треп, сереб­ряк, шур­шат ста­ка­ны по стой­ке – вод­ка. Пей! Рас­слабь­ся, не пода­вай виду, это зве­рье чует страх за вер­сту. Вла­де­лец угрюм, косит­ся брезг­ли­во, рыжие пат­лы – подо­бие све­та, сто­ит при­щу­рить­ся – тыся­чи бле­сток сып­лют­ся, льют­ся, колы­шет­ся лето, оку­тав маре­вом тело… Лето. Летом, вздер­нув на при­до­рож­ных стол­бах тос­ку, прой­дут кара­ва­ны к рос­сы­пям дюн, к ска­ли­стым зали­вам, нет, это не роман­ти­ка, не зонт фан­та­зий, кому сво­бо­да – зама­раш­ка, удач­ли­вая чадом, льдом, реаль­но­стью – тот меня не пой­мет – реаль­ность бред, иллю­зия, сумер­ки разу­ма, все зави­сит от спо­со­ба вос­при­я­тия – чем чище око, тем яснее, сле­пым в доро­ге места нет, живым отсю­да не уйти, лип­нут лок­ти, паль­чи­ки на гра­нях, при­ми чашу, совра­тив­ший мир на про­кру­сто­вом ложе, обру­бив­ший косты­ли род­ства и друж­бы, а жизнь подат­ли­ва, черес­чур, зади­ра­ет юбку перед каж­дым власт­ным, какая еще роман­ти­ка? Если душа во тьме блуж­да­ет, изред­ка изме­ня­ет с солн­цем – настиг­ну, справ­лю брач­ный пир, а может, триз­ну. Миле пере­хва­ти­ло гор­ло, губы дро­жат, под­бо­ро­док тря­сет­ся: «Да, а смерть? Смерть, по-тво­е­му, не реаль­ность? У меня дру­га заре­за­ли в пив­ну­хе в Пите­ре, все­го лишь за одно сло­во, за одно гру­бое сло­во, что? Как?» «Да? Это что. Мой зна­ко­мый соба­ку выгу­ли­вал, дога, и в цен­тре горо­да, на пло­ща­ди, в самом цен­тре горо­да, уви­дел лошадь. Пове­шен­ную лошадь. Соба­ка поду­ма­ла: «О, лошадь!» И умер­ла. Усты­див­шись сво­ей гени­аль­но­сти». Бар­мен ухмыль­нул­ся. Мила, слез­ли­ва, путая лям­ки, хва­та­ет рюк­зак. Вар­нак, щурясь, раз­гля­ды­ва­ет ста­кан на свет. Зака­дыч­ная подру­га. Кара миа. У меня был друг, Лазарь, да, еврей, Лазарь – Жнец Печа­ли. А я был Кон­во­ир Тос­ки от Рож­де­ства Хри­сто­ва, это нас Хри­сти­на так назы­ва­ла. Быва­ют такие души, их нуж­но при­гу­бить, ина­че скис­нут, вот мы ее и при­гу­би­ли, име­ли спя­щую радость, нерож­ден­ное весе­лье, выяс­ня­ли, от кого из нас ей делать аборт, чей выки­дыш уви­дит свет, мы мно­го чего дела­ли, пока вы жили. Мы гоня­лись за при­зра­ка­ми высо­ких целей, страв­ли­ва­ли анге­лов, под­но­си­ли цве­ты покой­ни­кам, ино­гда Хри­сти­на ныла, мы реза­ли ей вены – люб­ви полез­но выпус­кать дур­ную кровь, заши­ва­ли суро­во­стью, обо­ня­ли аро­ма­ты выс­ше­го све­та, и одна­жды Лазарь уви­дел точ­ку, огнен­ную точ­ку, затос­ко­вал, вдруг сорвал­ся и уехал в дерев­ню, рас­пи­сы­вать храм. У нас все­гда так было – я искал образ, он писал его, он все­гда гово­рил, что жизнь – жест отча­я­ния, пол­ный агрес­сии. А я – что нуж­но допи­сать азбу­ку гибе­ли, что­бы иметь пра­во ска­зать, чем была твоя жизнь, и чем она мог­ла быть. Кто ж там знал, что он нар­ко­ман? Одна­ко в храм его не пусти­ли. А когда мы с Хри­сти­ной его нашли, было уже позд­но – кто-то заре­зал свя­щен­ни­ка, вынес ико­ны, а чужа­ков нигде не любят, осо­бен­но в дерев­нях, мы ухо­ди­ли по трас­се, и зна­ешь, так весе­ло – то за три дня ни одной маши­ны, а то вдруг столь­ко фар, столь­ко фар, так ясно ста­ло, а он был уве­рен – это за ним при­шли, так радо­вал­ся, так пла­кал, а Хри­стине рот порва­ли, навер­ное, она мыча­ла, крях­те­ла, а пар­ни-то все моло­дые, азарт­ные, а Лазарь-то уже бла­жен­ный был, зачем ему ико­ны? Бла­жен­но­му Бог на ухо шеп­чет. Так и не нашли. Зато потом Лазарь и Хри­ста жили душа в душу, пока его не выле­чи­ли. Вот тебе твоя люби­мая реаль­ность. Поло­жи ее в гро­бик и хнычь над ней, сколь­ко вле­зет.

Шум голо­сов. Сут­ки без сна. Кру­ше­ние надежд. Мир отплы­вал. Остав­лен Вар­нак на ост­ро­ве строк. Что – я? Ска­жем так – я хочу перей­ти порог, за кото­рым ручей­ки чувств родят водо­пад, гор­ную мощь, пей! Мила ластит­ся: «Чтоб перей­ти порог?» Вар­нак скри­пит зуба­ми: «Нет, чтоб в пути не замерз­нуть». Мила при­льну­ла, слад­ким, лег­ким стру­ит­ся по телу, шофер­ни жад­ные взгля­ды, Мила мле­ет. А отдать тебя им? Елозь по лос­ку сто­леш­ниц, сучи нож­ка­ми, зады­ха­ясь: «Ах! Ах!», всхли­пы­вая, всхрю­ки­вая, меж­ду ног кло­ко­чет, зре­ет, взрыв! Мила ищет на кар­те, пута­ясь – воло­сы трасс, кол­ту­ны дере­вень, «в двух кило­мет­рах отсю­да раз­вил­ка». Да тише! О, Боже, что за дура! Все, нарва­лись! Вот уже под­хо­дит, веж­ли­во, вкрад­чи­во: «Дале­ко ли вам ехать? Пить пье­те, а за про­езд не запла­ти­ли, как так?» – а час назад вез, хохо­та­ли, сму­щал­ся: «Ну ты, парень, ост­ряк!» Выса­жи­вал, замер­ли: «День­ги? Ну так вот, нет». Зата­и­лась сво­лочь в тиши, хозя­ин рас­цвел, оскла­бил­ся, гни­ло­зуб, воню­чим дыха­ни­ем обдал: «Думай, парень, чем пла­тить, думай, быст­рее, я что, шутить буду?» Окно – авто­бус. Лязг зубов, орет ора­ва, им в ноги стол, сле­дом кто-то сунул­ся, хряст­нул пин­ком дверь, завиз­жа­ли, при­дав­ле­ны.

Кабак выдох­нул нас и доро­га впле­ла в свои косы.

Сцена седьмая. Перекресток

Шер­ша­вый асфальт выбо­ин­ка­ми ряб. Раз­лох­ма­че­ны нит­ки вал­ков соло­мы. Ввысь вдав­ле­но небо в рам­ке гори­зон­та.

– Это холст.

Вар­нак на кор­точ­ках, пока­чи­ва­ясь, курит. Под­бо­ро­док на коле­нях, взгляд тускл. Тре­пет­ная над ним, за спи­ной, обви­ва­ет, паль­цы змей­ка­ми сколь­зят. Рас­сы­па­ла лег­кие искор­ки каса­ний.

– Это холст. И блуж­да­ют бес­цвет­ные тени.

– Хочешь кра­сок?

– Я хочу его под­жечь.

Над ним встал столб. Пере­кре­сти­лась доро­га. Ветер затих. Им любо­пыт­но.

Сцена восьмая. Дорога

Ты скло­ня­ешь­ся над кар­той, поправ­ляя воло­сы. Поряд­ком каре пле­ня­ют, хму­ришь­ся, что за черт! Насуп­лен­ное небо, всю­ду хмарь, мор­щи­ны мате­рии, два­дцать четы­ре стар­ца пре­ста­вят­ся, вста­вай, лад­но, пошли в наш удел, «свое дело», ска­жешь тоже, что у тебя за язык? «Чем вла­де­ешь», сама-то – что несешь? Конеч­но, жиз­нен­ный путь – при­умно­же­ние соб­ствен­но­сти, что за бред – выби­рать доро­ги? Здесь без­лю­дье, мы вяз­нем в глу­ши, блуж­да­ю­щие огонь­ки фар над тря­си­ной, «не взя­ли!» – вере­ни­цей нер­вов, измож­де­ние заса­сы­ва­ет, толь­ко бы не спо­ткнуть­ся, не поте­рять рав­но­ве­сие, сон погло­тит, я боюсь не выка­раб­кать­ся, швы мол­ча­ния разо­шлись.

– Мы не на ту трас­су вышли.

А вокруг тиши­на, такая тиши­на, что толь­ко замоч­ки на курт­ках, позвя­ки­вая, не дают сой­ти с ума.

– Ско­ро совсем стем­не­ет.

Мы пле­тем­ся, не чув­ствуя ног, и да, все! Взо­рви при­до­рож­ную пыль! Тан­цуй, тан­цуй, за солн­це и за дождь, за что-нибудь – гром, град, шаро­вая мол­ния, что угод­но, толь­ко бы не эта муть, пога­ное бель­мо – иссох­шая ста­ру­ха Смерть не при­зна­ла – и даль­ше бре­дут отро­дья Сво­бо­ды, дро­бясь лба­ми о быль.

Я спра­ши­ваю – где кар­на­вал огня? Здесь толь­ко пьянь насы­тит лако­мой звез­дою – вспух­нет брю­хо.

Доро­га пуста.

Мы нищие на бес­край­ней папер­ти.

Я шака­лом лакал колю­чий воз­дух пустынь – свет­ло­рож­ден­ный фее­ри­ей яро­сти – встре­тил, пле­щет шел­ком рас­све­та, отмы­кая камень серд­ца мое­го – сорвал лох­мо­тья кра­со­ты – ничем не при­кры­тый стыд неба осле­пил. С тех пор блуж­даю в непро­гляд­ной тьме, ищу упо­е­ния в судо­рож­ном тан­це тела – и лишь изред­ка смот­рю на мир гла­за­ми мол­нии. Мне неку­да спе­шить, но я мчусь, чер­чу чер­ное небо, мчусь, пото­му что вслед с поро­га ска­лит­ся отча­я­ние, и Смерть над­мен­но, вели­ча­во про­тя­ги­ва­ет руку к поце­лую. Я мчусь и рух­ну там, где безу­мие рас­пах­нет при­вет­ли­вые две­ри. И ты нуж­на мне, пото­му что нет ниче­го страш­нее, чем остать­ся в оглу­ша­ю­щей тишине.

Я чер­паю при­горш­ня­ми пыль, прах про­шед­ших здесь – лицо оку­наю в пепел сго­рев­ших лет – и смех ваш ясен мне, гибе­ли бег­ле­цы – я тени желан­ных при­нял в гла­за – средь детей Мне­мо­зи­ны мель­ка­ешь и ты, душа моя – кри­ком прон­зил глаз согля­да­тая – хлы­ну­ла ночь – глу­мясь, под­сту­пи­ла тишь – я зады­ха­юсь мра­ком.

Я пере­ли­сты­ваю Азбу­ку Гибе­ли.

Нет цен­но­стей, кро­ме тех, что выко­ва­ны серд­цем, зака­ле­ны волей, чека­не­ны разу­мом. Кто ищет цен­но­стей обще­че­ло­ве­че­ских, тот жаж­дет видеть их без­лич­ны­ми – ведь ничто не стра­шит так, как ответ­ствен­ность за соб­ствен­ность.

Я желаю ясно­сти. Меня, себе, собой – лишь скло­не­ния от Я и пред Я. Посе­му: я не верю «себе», ведь и окис­лы души, и мелоч­ность, и фальшь – от меня; не пре­одо­ле­ваю «себя» – я не мастер кувыр­ков и не воюю с зер­ка­ла­ми; нет, я вла­дею соб­ствен­но­стью, и оце­ни­ваю, и при­умно­жаю, и делюсь, и про­чая, про­чая.

Чело­век есть руда, что сле­ду­ет обо­га­тить. Рудя­ные зале­жи чистой кро­ви. Воля к вла­сти соб­ствен­но­сти. Пусть буду я наслед­ством для луч­ше­го, чем я!

Пут­ник волен кро­ить полот­ни­ща доро­ги, но кня­зем над ним – созда­тель пере­крест­ков, демон, спро­ва­жи­ва­ю­щий калек духа, обле­ка­ю­щий в саван без­лю­дья, усми­ряя рубаш­кой без­мол­вия тебя, обе­зу­мев­ший в бит­ве с бес­по­щад­ной ясно­стью сво­е­го поло­же­ния, состо­я­ния – ты холоп в воло­сти голо­сов, сби­ва­ю­щих с пути тебя, сын Тре­во­ги – и вот сире­ны, слад­ко­ре­чи­вые, про­рван­ны­ми чирья­ми речи­сто­сти – осо­знать самость, дру­гость, познать себя – овла­деть соб­ствен­но­стью, гово­рю я вам, и при­том, заме­тим, лич­ной – и кня­жить в сво­их вла­де­ни­ях. – Образ мыс­ли или мысль?

Кочев­ник духом, поки­нув­ший пустошь в поис­ках, где про­рас­тет семя кра­со­ты? Слов­но князь на сбо­ре дани – за душой нема­ло чуже­стран­ных монет, иной купец сочтет их за фальшь – лишь ред­кие спут­ни­ки пони­ма­ют стран­ное наре­чие – зарь­ся, вар­нак, лег­кой добы­чей! – Образ жиз­ни или жизнь?

О, бла­го­род­ство! Эсте­тизм чувств и мыс­ли так назы­ва­е­мых ари­сто­кра­тов духа – как ни печаль­но, но зача­стую лишь флирт, не столь­ко с миром, сколь­ко с чест­но­стью пред ним. Слав­лю вас, вир­ту­о­зы поз, геро­е­гла­зые! – Нет, я не поже­лал эту каприз­ную блядь.

Оди­но­че­ство – оглу­ша­ю­щая тиши­на, в кото­рой внут­рен­ний Голос пута­ешь со все­лен­ской Гар­мо­ни­ей, и стран­но хору наблю­дать поту­ги ото­рвя­ги пере­крыть рев мира.

«Скуп серд­цем оди­но­кий!» – твер­ди­ли мне куп­цы и ста­рьев­щи­ки. – «Кому, вер­хов­но­му Меня­ле копишь? Долг отдать?» – и вот я делю вам зла­то серд­ца – соб­ствен­ность – вот дева Совесть, вот чест­ность, род­ня уста­ло­сти – разум, хищ­ный зверь, исто­щен – в дебрях добра ни добы­чи, ни пада­ли – рас­хи­щен запо­вед­ник – то про­шлись потро­ши­те­ли могил, наслед­ни­ки цен­но­стей – вид­но, дья­вол за них? Ни труп­ный яд, ни при­зра­ки не ско­сят! Чест­ность – оприч­ник спра­вед­ли­во­сти, отро­дье рав­но­ду­шья, тон­ко­ше­им стер­вят­ни­ком оце­ни­ва­ет твою мощь и под­жи­да­ет часа.

Упи­вать­ся чув­ством – дур­ная при­выч­ка. Одна­ко, не познав­ший буй­ства опья­не­ния не отве­дал креп­ко­сти духа, не загля­ды­вал в погреб стра­стей! Неве­ли­ка сила – вла­деть собой под стра­жей разу­ма, ведь созна­ние – лишь при­чуд­ли­вый вит­раж в тем­ни­це духа – при­чи­на пре­лом­ле­ния све­та тво­е­го и мое­го изло­ма. – Отво­ришь ли окно новым вест­ни­кам? В тво­ей стае гар­пии не заклю­ют ли вест­ни­ков радо­сти? Я пред­ла­гаю отве­дать и ядов, дегу­ста­тор чувств! Нач­нем охо­ту, князь, открой гла­за соко­ла! Усто­ять про­тив иску­си­те­ля лег­че, чем вку­сить кро­ви зла – пере­гры­зешь ли шею чер­но­му вест­ни­ку? Что, хищ­ный зверь, вожак стаи звон­ких голо­сов соб­ствен­но­сти, пово­дишь оча­ми? Ты, Князь Сре­ди Зве­рей, тер­за­ешь ли свою стаю, от голо­да, или ищешь новых троп к новым уго­дьям? Не разо­рва­ли бы псы твои тебя, о Разум! Так что тебе угод­но? Ска­жи мне свою весть, и я ска­жу, кто ты!

Я воз­вы­шал­ся; был подав­лен плос­ко­го­рьем и впа­дал в высо­кий штиль; забы­вал, что бла­го­род­ство – рож­де­ние бла­га.

Надеж­да на бла­гой исход или ожи­да­ние наше­ствия надежд – раз­ни­ца вку­сов кня­зя духа и смер­да его.

И мне гово­рят: «Ты слаб нести небо! Надеж­да боже­ствен­на!» Ну что же… В тех кра­ях, где никто из вас не бывал – чер­ное солн­це; доро­га – нетро­ну­той неве­стой; воз­дух – про­ни­зан ясным и спо­кой­ным зву­ком. И неку­да спе­шить. Когда уже не чув­ствую ног: «Боже, поку­рим?» «Где ты, вле­ко­мый кли­ком моим?» «Я в раю, ведь я один», – отве­чаю я тихо.

Перед смер­тью все­гда так.

Ты – повод очнуть­ся, пред­лог свя­зать фра­зы, «было» и «будет», огнен­ный цве­ток – мать-и-блядь, кру­жись во мра­ке душ, жар­че, ярче, тан­цуй на углях сер­дец, на пеп­ле дней, ина­че пре­ло­мят бес­плод­ные, сор­ные, толь­ко так – улы­бать­ся под бичом, дер­зить безу­мию, играть с миром, как в пер­вый день тво­ре­нья, сей­час пока­жу…

Вар­нак сжал вис­ки. Вда­ли гро­мад­ный колош­ма­тил в небо, серд­це ходи­ло ходу­ном, рва­лось на волю, кри­ча­ли пред­ки, тре­буя отве­та, копо­ши­лись вокруг в пере­ле­с­ке, у пере­крест­ка, шипе­ли: «Чем воз­гор­дил­ся, чем?» Это дождь, про­сто дождь, Мила опья­ня­лась пляс­кой, тан­цуй, тан­цуй, взгляд стыд­ли­во льет­ся по откры­то­му вет­ру телу. Небо глу­хо роп­щет, при­тя­нул ее плю­щом мощей, мы томь Боре­ем окро­пим, будем сорить берил­ла­ми рос, плачь, запи­на­ясь, в ритм, осо­кою рез­кой каса­юсь плеч тво­их, мхом, кро­на­ми, взмо­рьем сте­лю нам укром­ное… Запом­ни, как бар­сом по яру­сам звезд я схо­жу, сажаю тебя на мое пле­чо, и шагаю выше пога­шен­ных мною звезд, сквозь ужас ночи…

Мне­мо­зи­на, фырк­нув, уда­ли­лась – про­дол­жать речь не име­ло смыс­ла. Мила упа­ла на коле­ни, всхли­пы­вая: «Это сказ­ка, это бред­ни». «Да, а что не бред­ни? А, да, вспом­нил! Я вер­нул­ся вес­ной, и Хри­ста радо­ва­лась: «Ты при­нес солн­це!» Все было хоро­шо – заут­ре­ни, обед­ни, в ужин помин­ки, и све­чи, све­чи, све­чи, всю­ду – в каж­дой ком­на­те, да, это сказ­ка о Цепе­ше, наша люби­мая, им труд­но верить, сказ­кам. Лазарь писал сти­хи: «Охрип – это серд­це исхо­дит гор­лом – что тол­ку в близ­ких? Когда пой­дет огнен­ный дождь, кто ладо­ня­ми сло­жит нетлен­ный шатер? Что тол­ку в разу­ме? Бес­по­щад­ная ясность», и еще что-то. Он рас­пи­нал птиц, и гово­рил, что пони­ма­ет Цепе­ша, обе­дав­ше­го в окру­же­нии тру­пов, поса­жен­ных на колы. Это я еще тер­пел, но одна­жды… Он сто­ял в двер­ном про­еме, рас­ки­нув руки, и Хри­ста при­би­ва­ла ладо­ни к кося­ку. На гру­ди висе­ла таб­лич­ка: «Страж­ник Врат Веч­но­сти». Пред­по­след­ней связ­ной фра­зой было: «Я понял, Влад, что зна­чит быть живым Сви­де­те­лем – не мешать тан­цу Жиз­ни». Он не хотел впус­кать меня в квар­ти­ру, тре­бо­вал рас­крыть ему Сло­во, рас­крыть как цве­ток, как душу мира, как нечто вос­кре­ша­е­мое и вос­кре­ша­ю­щее. Хри­ста была ему имен­но как обе Марии в одном лице. Это еще Вей­нин­гер заме­тил, это скуч­но. Я люб­лю гром­кие сло­ва, они застав­ля­ют кос­но­языч­ных заткнуть­ся, и я про­из­нес. А он захо­хо­тал: «Ты дал мне ключ, речью из него я усып­лю любую стра­жу и буду с Ним, рань­ше тебя». И я, я вдруг даже пове­рил, что так оно и будет, это зависть, и я…

– Ключ к Две­рям.

Влад оскла­бил­ся во тьме:

– Спа­си­бо. Я знаю, что ты не дура. Не надо мне напо­ми­нать. Нет. Это мерт­вым. Живым – ясность, что не поз­во­лит заблу­дить­ся. Это бред­ни, да, не зна­ю­щим смер­ти. Эти­ми бред­ня­ми я вылав­ли­ваю еще спо­соб­ных петь. Это купол в Хра­ме Тиши­ны, где я тан­цую с Кра­со­той, – Влад замолк.

Сума­сшед­ший дождь пла­кал­ся, ревел, рев­ни­вец, лопа­ясь пузы­ря­ми у ног. Миле пока­за­лось, буд­то зонт фан­та­зий Вла­да сорва­ло вдруг вет­ром, и разом рух­ну­ла тол­ща воды – дождь при­да­вил. Вокруг топ­та­лось, сви­сте­ло, било наот­машь по щекам, и не было сил встать с колен, и оста­ва­лось лишь верить, что все это бред, что нет трех кре­стов, трех рас­пя­тых душ там, на хол­ме, и не было слыш­но, как неви­ди­мый во тьме Диш­ма, про­кляв мир, издох. Вдруг ветер оне­мел, и раз­нес­лось: «Сего­дня же будешь со мной», – Миле ста­ло страш­но – Влад при­слу­ши­вал­ся к шагам дождя, слов­но гото­вясь прыг­нуть, впить­ся в ночь, отбить кого-то у туч, кон­во­и­ру­ю­щих небо, и Он, с тру­дом раз­ле­пив нали­тые смерт­ной тяже­стью веки, про­шеп­тал с кре­ста: «Где любя­щие меня?» Замер мир, и в тишине слыш­но было, как жалост­ли­во карк­нул стер­вят­ник, жав­ший­ся к стол­бу, воло­чив­ший лома­ное кры­ло. Вот в зрач­ках его отра­зи­лось бес­по­мощ­ное тело, обес­кров­лен­ное, он потя­нул­ся клю­вом к раз­би­тым ступ­ням. Гля­дя на его неле­пые прыж­ки, злоб­но засме­ял­ся юно­ша, скло­нив­ший­ся над бес­смыс­лен­но бор­мо­тав­шей, пол­зав­шей в гря­зи девуш­кой: «Вот она, душа мира!» Зауныв­но взвыл ветер, и не уви­дел нико­го, кро­ме дво­их, и не при­знал их, и пре­дал дух свой Отцу. Ина­че и быть не мог­ло – гони­мые пика­ми мол­ний раз­бе­жа­лись, оста­лась голая рав­ни­на, сты­ну­щая, сто­ну­щая, пла­чу­щее небо хлы­ста­ло ярост­но зем­лю, оста­лись двое, над чем тут гадать, Иуда и Мария, веч­ные спут­ни­ки – тот, кто воз­вел на крест, и та, что меч­та­ла о нис­хо­дя­щей лас­ке, но что-то еще было неяс­но, впро­чем, не все ли рав­но? Вот при­спи­чи­ло вспом­нить эту рос­пись в церк­ви! Вла­ду, конеч­но, ясно, он – вот, в глу­бине капю­шо­на тле­ет ого­нек, он курит до оду­ри, глу­шит тос­ку, курт­ку он пере­шил из мона­ше­ско­го бала­хо­на, выпро­шен­но­го у свя­щен­ни­ка. Отпа­ры­вая длин­ню­щие полы ножом, ото­бран­ным у Лаза­ря, полос­нул себе по руке, под­став­ляя ладонь захо­дя­ще­му солн­цу, шеве­лил паль­ца­ми, сле­дил, как края раны дви­га­лись, шеп­та­ли капель­ка­ми кро­ви. Сме­ясь, сле­дил, как жад­но лака­ла жизнь слад­кое, теп­лое, как, опья­нен­ные, отва­ли­ва­лись от души брю­ха­тые самоч­ки, как пучегла­зые муд­ре­цы, попис­ки­вая, нале­та­ли в поис­ках свет­лой души, и бились, ослеп­лен­ные мель­чай­ши­ми лучи­ка­ми, пора­жен­ные вели­ко­ле­пи­ем наря­да жиз­ни – солн­це, без­мя­теж­ное, блуж­да­ло в саду, окру­жав­шем цер­ковь, в глу­бине кото­ро­го маль­чик лет шести рас­пи­нал на ство­ле ябло­ни полу­за­ду­шен­но­го бело­го голу­бя – высу­нув от усер­дия кон­чик язы­ка из упря­мо сжа­тых губ, ста­ра­тель­но вко­ла­чи­вал гвоз­ди в еще тре­пы­хав­ше­е­ся кры­ло, и вдруг, разо­злив­шись, разом при­кон­чил пти­цу, вса­див ей в грудь послед­ний гвоздь. Чего-то ожи­дая, при­сел, впе­рив взгляд в туш­ку, нащу­пал в жух­лой тра­ве ябло­ко с под­би­тым боком, ров­ны­ми белы­ми зуб­ка­ми впил­ся в мякоть, брыз­нув­шую беле­сым соком. Влад при­рос к крыль­цу. Моло­дой батюш­ка подо­шел сза­ди к нему: «Вы, даже, может быть, гений, но поче­му так бес­страст­но пише­те? Веру­ю­щим нуж­но чув­ство, чтоб за душу цеп­ля­ло, а у вас какая-то непро­яв­лен­ная абстракт­ная идея». Слов­но не слы­ша, Влад сле­дил за мель­кав­шей сре­ди дере­вьев чер­ной кур­точ­кой и вдруг нев­по­пад отве­тил: «Это худож­ник. Он важ­нее, чем про­шлое». Под­нял­ся, сжал кулак, мор­щась от нуд­ной боли, съяз­вил: «И ска­зал он, что это хоро­шо. И кто при­ба­вит к сло­ву, или отни­мет у сло­ва кни­ги сей, у того отни­мет уча­стие в кни­ге жиз­ни. Вы все такие говор­ли­вые, про­сто мрак, ска­жи­те мне, что есть любовь? Нет, как сами зна­е­те, и я заре­жусь пря­мо здесь, этим самым ножом, ну? Мол­чи­те? Пра­виль­но. Нехер играть с жиз­нью и сло­вом. Пусти­те, мне рабо­тать пора», – и шаг­нул в сумрак хра­ма… И как толь­ко ухит­рил­ся при­ку­рить? Дым пал навз­ничь, при­бит, Милу тря­сет под про­мок­шей накид­кой, в тот день, день его два­дца­ти­ле­тия, от вол­не­ния, от стра­ха, чуть не отня­лись ноги, когда дари­ла Кни­гу: «Подо­жди, не под­гля­ды­вай, вот, да, тебе, Новый Завет!» «Спа­си­бо. Хри­ста я знаю. Дво­их дру­гих раз­бой­ни­ков – нет». Гля­дя на све­ден­ные ску­кой ску­лы, Мила взвизг­ну­ла: «Сгно­ил, ты душу мне сгно­ил, кто она, кто? Что, тоже с нее нату­ру пишешь?» Влад тогда помед­лил с отве­том, обжег взгля­дом, и, преж­де чем про­пасть на год, про­из­нес спо­кой­но: «Она – тело Гос­подне». Хлоп­ну­ла дверь, и плы­ла, плы­ла зем­ля под нога­ми, мок­рой гли­ной выскольз­ну­ла, и шеп­та­ла, захле­бы­ва­ясь лив­нем и сле­за­ми: «Спа­сен, спа­сен!» Вдруг луч све­та брыз­нул Гешту в лицо, и, пора­жен­ный, не веря слу­чив­ше­му­ся, смот­рел на Него вар­нак Варав­ва, избег­нув­ший кре­ста, и выдох­нул: «Кого Ты спас?» И все вдруг вста­ло на места – и дряб­лое, раз­би­тое дождем тело Гешта, и пер­вые после­гро­зо­вые степ­ные пти­цы, нес­шие на кры­льях розо­вую кисею, ввысь устрем­лен­ные кре­сты, прон­за­ю­щие бере­мен­ное све­том небо – небо, гро­зив­шее рух­нуть туч­ным брю­хом на голо­ву Вла­да. Про­нес­лись пти­цы, кос­ну­лись кисе­ей рас­све­та губ Хри­сти­ны, и дым­ка, лег­кая дым­ка заво­лок­ла ее гла­за, скры­ла мир, и оза­рен­ная, под­ня­лась она – и визг тор­мо­зов ее за пле­чо.

Фары хле­щут тьму. Теня­ми пенит­ся, стек­ло, рушит­ся шумом шин. Ты дро­жишь, схват­ки стра­ха – мы вре­за­лись в ночь, иско­ре­жив сон, сто­нет вет­ром, щерит­ся спа­си­тель, наси­луя доро­гу, кор­чит­ся она бес­по­мощ­но, вих­ля­ет­ся, обор­ки обо­чин шур­шат, в пла­тье сна заплу­та­ли, в кру­же­ве виде­ний иго­лоч­ки боли, кра­дет­ся страх в плю­ше­вых нос­ках, согля­да­тай. Сква­жи­на памя­ти, я не хочу при­ни­мать кре­ще­ние, при­мешь! Ибо ска­за­но: «Вбей­те мой крест в пусты­ню серд­ца и с вос­хо­дом отме­рю вам новые часы», трях­ну­ло, сон цепок, нена­сы­тен, в глу­би­ну, нет, батюш­ка, боюсь воды, мор­дой в тазик, тер­пи, нехристь, тер­пи, рвет лег­кие, взмет­нул­ся хри­пом – руку дай! Но гла­за, гла­за горят, сквозь зубы: «Сдашь? За дозу сдашь?» И веслом, хруст пле­ча, вода уно­сит, три­жды, наре­каю, раб божий, по коря­гам, крест при­ми, разум мок­рой соба­чон­кой, не дро­жи, с днем рож­де­ния, све­чи, све­чи, све­чи, обслю­ня­ви­ли ста­ру­хи, что вы ное­те, она же воз­но­сит­ся, прочь от гро­ба! Зверь взре­вел, виз­жит зве­ре­ныш, отшат­нул­ся поп, изо­дран, прочь ста­ру­хи, тиши­на, без­звуч­но ходит страх, не кач­нет­ся пла­мя свеч, в сумер­ках оскал, и рядом, всю­ду, губы могил, пере­гной, туч­ный, пучат­ся тучи серым, жид­ким, чер­ты ухо­дя­щей хле­щут из тьмы, через реку мост лег – и это все­го лишь полу­ста­нок, без­люд­ный, где поезд утром оста­но­вит­ся лишь на одну мину­ту.

Сцена девятая. Полустанок

Допу­стим, вы свя­то вери­ли в бла­гой исход и вас оста­но­ви­ли на пол­пу­ти к покою. Сло­во про­тив вас, небо не сви­де­тель, клясть­ся нечем. Вы име­е­те пра­во сохра­нять мол­ча­ние и вспо­ми­нать, вы постав­ле­ны к стен­ке тиши­ны и с это­го момен­та несе­те ответ­ствен­ность за сло­вес­ные выкру­та­сы. Луч сле­пит вас, вы под­ма­сте­рье на рестав­ра­ции обра­за и подо­бия, ваша Муза, объ­ект вожде­ле­ния, решив отдох­нуть, скры­лась где-то во тьме у гори­зон­та и пала в руки Масте­ра. Вы слы­ши­те, как Жизнь, всхли­пы­вая, бьет­ся и нако­нец, выры­ва­ясь, гнев­но кри­чит: «Ну, Гос­по­ди, мне в этой позе неудоб­но!» – «Ай… ай… А я думал – так тебе боже­ствен­но». Допу­стим, вы осме­ли­лись и реши­ли трес­нуть наг­ле­цу, что насла­дил­ся вашей Жиз­нью, по мор­де. Счи­тать ли небо секун­дан­том – это уже вопрос Веры. И вот его вест­ни­ки выяс­ня­ют – кто это с вами? Поче­му ваш друг пря­чет руки, а ваша воз­люб­лен­ная, отсту­пая в тень, закры­ва­ет его сво­им телом? Поче­му на вашем лице печать отча­я­ния, пло­хо зату­ше­ван­ная наг­ло­стью? А может, вы Сфинкс, раз мыс­ли­те бас­ня­ми и алле­го­ри­я­ми? Зна­чит, Вам хоро­шо. Зна­чит, вы не от мира сего. Со Вла­дом все ина­че – он мнет­ся перед невесть отку­да взяв­шим­ся дорож­ным пат­ру­лем. «Сер­жант, в чем, соб­ствен­но, дело? Доку­мен­ты в поряд­ке, какие пре­тен­зии?». Память отме­ре­на, взве­ше­на до шага, до взгля­да, до зву­ка – читай, как с листа, всю исто­рию с момен­та отъ­ез­да хоть это­му, раз­гля­ды­ва­ю­ще­му пас­порт, хоть вто­ро­му, за рулем, без­успеш­но вопя­ще­му в мик­ро­фон рации, даже и еще раз мож­но, тре­тье­му, что выби­ра­ет­ся из маши­ны – груз­ный, седо­ва­тый, в поно­шен­ной кожан­ке.

– Так, девуш­ка, а что у вас в рюк­за­ке, что вы в него так вце­пи­лись?

Вар­нак зева­ет, явно наме­ре­ва­ясь отку­сить пат­руль­но­му голо­ву. Даль­но­бой­щик, выса­див­ший их, оштра­фо­ван­ный за все воз­мож­ные нару­ше­ния мыс­ли­мых и немыс­ли­мых норм, уже умчал­ся черт зна­ет куда, мате­рясь и тря­сясь на выбо­и­нах.

– Да, Мила, пода­ри сер­жан­ту пару там­пак­сов, пусть жене отве­зет.

Мила, спро­со­нья не пони­мав­шая, в чем дело, блед­не­ет. У всех тро­их лица оди­на­ко­вы – на череп натя­ну­та кожа. На дне рюк­за­ка паке­ти­ки с белым порош­ком нали­лись тяже­стью. Если бы не Влад, прыг­нув­ший на пле­чи, тот парень объ­яс­нил бы, как себя вести в подоб­ных ситу­а­ци­ях. Седо­ва­тый све­тит в лицо фона­рем – злой усмеш­кой пере­ре­зал Влад гор­ло, гор­ло памя­ти – поза­ди Лазарь жал­ся за спи­ной Хри­сти­ны, вое­вал седо­ва­тый с раз­бе­гав­ши­ми­ся от доро­ги теня­ми насиль­ни­ков, что-то вопил, палил в воз­дух, в ответ лишь Хри­ста пузы­ри­ла кро­вью из раз­би­то­го рта.

Участ­ли­во так, тихо: «Вы Влад Вар­нак? Что мол­чи­те, я вас узнал. Помни­те, где стан­ция? Пово­рот будет, и еще мет­ров две­сти. Счаст­ли­во добрать­ся».

Влад сде­лал пер­вый шаг и поду­мал, что ико­ны Лаза­рю были как ребен­ку игруш­ки. Миле оста­ва­лось толь­ко мол­чать, вре­ме­на­ми она зажи­ма­ла горев­шие уши застыв­ши­ми рука­ми, и Вла­ду вдруг ста­ло смеш­но, хоте­лось вер­нуть­ся, послу­шать, как в машине седо­ва­тый рас­ска­зы­ва­ет, что это худож­ник, у него в про­шлом году на этом месте дере­вен­ские бабу выеба­ли целым ско­пом, и дру­жок с ним был, чок­ну­тый, похо­же. На них пове­си­ли убий­ство свя­щен­ни­ка сра­зу, как поту­ши­ли храм, как вспом­ни­ли, что какой-то полу­ду­рок все умо­лял при­нять его служ­кой, и еще были двое чужих, черес­чур встре­во­жен­ных, да вооб­ще этот горо­док, Гол­г­ви­но, на дерев­ню боль­ше сма­хи­ва­ет. Дурач­ка потом пой­ма­ли, на реке, а Вар­нак сам взял­ся цер­ковь вос­ста­но­вить, баб­ки ему в ноги кла­ня­лись. Но у этой стер­вы соп­ли­вой что-то было в меш­ке, точ­но.

Я опять насла­жда­юсь жиз­нью. Про­шу меня не пре­ры­вать. Пусть она поста­ны­ва­ет.

Слыш­но – в подъ­ез­де в бешен­стве пну­ли дверь. Хри­ста бро­си­ла кни­гу – Кор­та­сар, Киндберг, кру­ше­ние надежд, убить себя в авто­ка­та­стро­фе, слюн­тяй­ство какое-то. При­слу­ша­лась. Да, вот, ворвал­ся Влад, бьет­ся в сет­ке дней, тес­но, душ­но, зачем ты пьешь? Ты мно­го пьешь, не слы­шит. Все ясно, опять ни гро­ша, опять из кня­зей в грязь, ни одной про­дан­ной кар­ти­ны, бесит­ся Влад: «Это как с Цепе­шем точ­но, мы взо­бра­лись так высо­ко, там Веч­ность, там не живут, всем чужие, нико­му не по душе, все хотят уви­деть, услы­шать отра­же­ния себя, а поставь им зер­ка­ло – сдох­нут с пере­пу­гу или убьют, сви­де­те­лей не тер­пят». Хри­ста смы­ка­ет ему губы поце­лу­ем, под­тал­ки­ва­ет к окну – смот­ри, смот­ри, небо с тобой, оно слы­шит – опе­ча­лив­шись, скло­ни­лось небо рыжей голо­вой: «Зачем ты пил? От нер­вов, да? Опять буя­нил? Каж­дую выстав­ку так».

– И всем, конеч­но, цити­ро­вал Азбу­ку Гибе­ли, – ехид­но встав­ля­ет Лазарь.

– Ты не пони­ма­ешь, она как остов кораб­ля, ладьи, от сло­ва лад, и либо вре­мя несет тебя, либо ты ладишь новое рус­ло.

– Ну и конеч­но же, в кон­це вся­кой реки водо­пад. Плы­ви, гиб­ни, а я хочу в гавань, – Лазарь шарит по кар­ма­нам, доста­ет завет­ный паке­тик – какие-то девоч­ки добы­ва­ют ему ЛСД, веч­но вьют­ся вокруг, под­да­ки­ва­ют-сте­лят­ся, – мой Пья­ный Корабль идет на покой. Ты, Влад, сме­шон. Ты Лету­чий Гол­лан­дец сре­ди бес­плот­ных теней, сре­ди сво­их обра­зов, они тебя уду­шат когда-нибудь, вот уви­дишь, а я не хочу, мне мой Сви­де­тель маяк засве­тит ско­ро. Ты кре­ще­ный? – Лаза­рю рыжий шут рас­сы­пал куд­ри по пле­чам, тос­ку­ют вме­сте о чем-то.

– Насиль­но. Как мать схо­ро­нил, так и окре­сти­ли. Баб­ке вте­мя­ши­лось – ты, нехристь, в моги­лу свел. Я еще паца­ном был, боял­ся. Гово­ри­ли, надо всю жизнь крест нести, а вдруг после тоже рас­пнут?

– Я тебе в отцы гожусь, Влад. Меня Сви­де­тель ждет.

– И вылу­пишь­ся ты, Лазарь, как бабоч­ка, из спе­ле­нав­ше­го тебя вре­ме­ни, и поле­тишь на сле­пя­щий свет. Я твой сви­де­тель, и я, может, не про­щу! А вот ска­жи мне… Сжег бы ты храм, напри­мер, сво­ей души, если бы в нем насле­ди­ли? Убил бы самое свя­тое за изме­ну сво­им иллю­зи­ям?

– Влад, что тебе Мила пода­ри­ла? – Хри­ста про­хо­дит к окну, обле­чен­ная теп­лым вечер­ним све­том, и даже тень, и та воло­чит­ся за нею.

– Себя.

– И что, опять пла­ка­лась, вер­нись-остань­ся? Да уж, пода­ро­чек, – хмы­ка­ет Лазарь.

– А серьез­но?

– Еван­ге­лие.

– Все мы вос­хо­дим на гол­го­фу в поис­ках радо­сти, выс­ше­го све­та, и все мы без­да­ри пред лицом Масте­ра. Я свою радость най­ду – не отдам. Убью, а не отступ­люсь, – Лазарь высы­па­ет на язык белый поро­шок из бумаж­но­го паке­ти­ка, запи­ва­ет. – Шаг, взгляд, звук. Все это про­яв­ле­нья Его…

– Толь­ко тво­ей нату­ры, и боль­ше ниче­го.

– Я не хочу всех этих тво­их замо­ро­чек, Влад. Я устал, – Лазарь отки­ды­ва­ет­ся к холо­диль­ни­ку, паль­цы бес­цель­но блуж­да­ют по сто­лу, нащу­пы­ва­ют нож. Хри­сти­на све­ши­ва­ет ноги за окно, тихо улы­ба­ет­ся, скло­няя голо­ву к пле­чу, вскарм­ли­вая гру­дью свет. – Мы вряд ли что еще родим, Влад. Ты хотел бы над­ре­зать мир и посмот­реть, как он устро­ен, а? Срав­нить, одной ли вы кро­ви?

– Я толь­ко этим и зани­ма­юсь.

– Вот-вот. А я не хочу, мне неин­те­рес­ны зако­ны мира, я верю себе, все­гда и во всем, – Лазарь уже дале­ко, обсту­пи­ли виде­ния, тан­цу­ю­щие тени, Хри­ста спры­ги­ва­ет с под­окон­ни­ка, обви­ва­ет его шею, им неко­гда, они заня­ты, про­ры­ва­е­мая рыв­ка­ми ее тела тиши­на.

Тиши­на – зверь, что спит, пре­сы­щен Жерт­вой. Вот още­ти­нил­ся дет­ски­ми вскри­ка­ми, воп­ля­ми роже­ниц. – Вна­ча­ле был крик.

Тиши­на – зверь, что погло­ща­ет детей сво­их. Вот още­нил­ся леги­о­ном голо­сов, при­зы­ва­ю­щих, изго­ня­ю­щих. – После была доро­га.

И вот, вышел в бре­ду. Кто меня звал? Путь в ожи­да­нии Сына. Кто любя­щие Его? Лишь избе­га­ю­щие смер­ти. Гибе­ли бег­ле­цы. Стро­ки дорог. Бук­ви­цы лиц. – Я есть Аль­фа и Оме­га, нача­ло и конец.

– Он есть! – Лазарь кри­чит, мечет­ся меж стен, сечет воз­дух, машет рука­ми. При­слу­ши­ва­ясь к телу – лопат­ки ходят, ходят, что-то меж них было, рань­ше когда-то, что? Это вот, как вот здесь она, пря­мо перед тре­тьим гла­зом, точ­ка, яркая такая, и сле­пит, сле­пит! Лазарь мечет­ся, Вар­нак на раз­би­тую голо­ву воду из ков­ша льет: «Заткнись, ублю­док! Хри­ста! Хри­сти­ноч­ка, воды хочешь? Пить, пить?»

– Нет. Я пес­ню слу­шаю.

– Какую?

– Пес­ню тво­ей души, Влад. Твой Голос. Я ее слы­шу, пото­му что люб­лю тебя, Влад.

– Лазарь, слы­шал? Это все про­сто. Ты, уймись! Хри­ста, возь­ми­те фуфай­ки. В том вон шка­фу, и спать ложи­тесь, спать. Я ско­ро вер­нусь. Хри­ста, в углу вон печь, видишь? Я дров при­не­су, а то замерз­нем, а ты за ним сле­ди, лад­но?

И про­ва­ли­вал­ся Влад в пусто­ту, и каза­лось ему, что это мерт­во ска­лит­ся мать, шеп­чет губа­ми Хри­сти­ны:

– Влад, поце­луй меня, Влад. Что было, то долж­но быть, а Цепеш ваш слиш­ком уж нена­ви­дел и все думал, что избав­ля­ет мир от урод­ства.

Вздрог­нул Влад и шаг­нул за порог.

Утром они вый­дут к реке, най­дут лод­ку, и Лазарь, пря­чась за Хри­сти­ну, будет шеп­тать:

– Я его боюсь, боюсь, он уто­пит или про­даст, у меня доза оста­лась, они ведь тоже пыта­ли, не луч­ше ли мир­ро пожерт­во­вать, да день­ги при­об­ре­сти?

Хри­ста с кор­мы скло­нит­ся, омы­вая руки, нале­тев­шая чай­ка под­хва­тит ее душу, уне­сет, тучи кры­лом про­рвет, огнен­ной боро­дой хлы­нет бель, она обер­нет­ся, сме­ясь: «Влад, Отец наш!» – Лазарь взмах­нет веслом, про­сто­нет Влад, взбур­лит вода, и канет Вар­нак в без­дну до вес­ны.

Вар­нак выша­ги­ва­ет, шар­кая, закаш­лял­ся, схарк­нул кро­вя­ни­стое, тягу­чее. Стро­ну­лось и пове­ло голо­ву, закру­жи­ло до тош­но­ты, тан­цуя, небо, но сипит Вар­нак, упря­мо уста­вив­шись на скольз­кий от росы и сукро­ви­цы щебень: «Не каприз­ни­чай, пусти, пусти!» Тан­це­ва­ло небо и бро­си­ло. Вва­лил­ся в сумрак, при­ще­мив осле­пи­тель­ный шлейф – вырва­лась, хлоп­нув две­рью, и при­ник­ла к щелям настыр­ной рев­ни­ви­цей заря. Высту­пил, оси­ян­ный, впредь све­та, сорвав зана­весь с кре­сто­ви­ны рамы, роясь, обле­пи­ли свет­ля­ки – и струй­ки дыма и тума­на пере­те­ка­ли через пле­чи.

Плы­ли золо­тые капель­ки сквозь сон, сквозь сыро­ва­тый воз­дух, из раз­би­то­го стек­ла вли­ва­лись в губы, тор­мо­шил ее за пле­чо, и, бла­жен­но жму­рясь, оку­ну­ла Хри­сти­на паль­цы в свет.

– Лазарь! Очнись, Лазарь!

Край века при­под­няв, выгля­нул Лазарь не из этих дней:

– Ты меня вос­кре­сишь?

– Вос­кре­сит, вос­кре­сит, – под паль­чи­ка­ми Хри­сти­ны раз­бе­жа­лись ручей­ки волос, жид­кие, гряз­ные. Отныне Хри­ста навсе­гда с мла­ден­цем на руках. Тянул Вар­нак из души зано­зу, тянул из-за пазу­хи рас­сох­ши­е­ся дос­ки, и вздрог­ну­ла Хри­ста, при­жа­ла Лаза­ря к гру­ди, зави­дев заля­пан­ные овраж­ной гря­зью лики. Тан­це­ва­ло небо, и, спо­ткнув­шись, нахму­ри­лось.

Ска­ка­ли насмеш­ли­вые чер­ти­ки в заплыв­ших кро­вью гла­зах Вар­на­ка:

– На, на! С таким порт­ре­том не собьешь­ся, любой ука­жет, где Его най­ти. За меня там засту­пись, ты, чудо­тво­рец, я ж не иудей!

Хохо­чет пла­мя, жрет дре­ве­си­ну, сте­лет дым рос­ным полем пери­ну вет­ру, мол­чит Лазарь. Пря­ча взгляд, горит род­ная радость, что-то шеп­чет Хри­ста, при­па­дая к ногам, сле­зы с пылью заме­ши­вая, гре­ет руки Вар­нак, улыб­ка спол­за­ет, пря­чась в мор­щин­ках горе­чи:

– Я люб­лю ее, холод­ную и вет­ре­ную, непри­ступ­ную, она идет, не каса­ясь зем­ли, моя Ясность. А ты отступ­ник, изверг, ищи теперь себе бра­тьев! – Кла­ня­ет­ся Вар­нак кост­ру, взду­ва­ет пла­мя, искры ведут хоро­вод, в тучах шипят. – Будешь делить с ними… хри­сти­ну. Лад­но, дове­ду вас домой, дове­ду. Что ж вы вста­ли? Пой­дем­те, до смер­ти дале­ко.

Серый купол кло­бу­ком укрыл. Пет­ли доро­ги жда­ли. За гори­зон­том блуж­дал вос­па­лен­ный взгляд. В зрач­ки пусто­ты впе­рив­шись, бро­сил Лазарь сквозь зубы: «Ты иуда», – и нес тос­ку, согнув­шись под ношей, и суе­ти­лась рядом она, и пал в жару, и слыш­но было, как орал вар­нак, хле­ща рас­про­стер­тое тело: «Пол­зи, сво­лочь, пол­зи! Небо смот­рит!»

Сига­ре­ты тают одна за одной, обжи­гая губы, ого­нек высвет­ля­ет бак с затх­лой водой, двух­створ­ча­тый шкаф с пере­ко­сив­ши­ми­ся двер­ца­ми, отку­да выво­ло­че­ны были какие-то фуфай­ки и обрыв­ки оде­ял. На кро­вать реше­но было даже не смот­реть.

– Укрой­ся, око­ле­ешь! – Нет, Хри­сти­на брез­го­ва­ла тряп­ка­ми: вдруг вши, какие вши, отку­да люди, здесь поез­да-то толь­ко с пере­пу­гу оста­нав­ли­ва­ют­ся, дерев­ни повы­мер­ли, ну лад­но, а ты, я жив, нет, спать, а, потерп­лю.

В тумане сна Вар­нак нащу­пы­вал тро­пин­ку и про­яс­ни­лось.

Остав­лен без дру­жи­ны, узник оди­но­че­ства, вое­во­да Влад Цепеш на выте­сан­ном из кам­ня троне высил­ся над морем холоп­ских спин.

– Прав­ле­нью мое­му конец. Зав­тра буду я низ­ло­жен. Про­си­те, чего хоте­ли бы, и дам вам по силе моей от богат­ства мое­го.

Под­нял от зем­ли гла­ву самый сме­лый:

– Гос­по­дарь, сде­лай, чтоб не про­сить нам более у неба пода­я­нья. Дай немощ­но­му на здо­ро­вье, алчу­ще­му по голо­ду его, ски­таль­цу при­ста­ни­ще, нам, вала­хам, смер­дам тво­им, на сча­стье.

Не меш­кая, отве­тил Влад:

– Возь­ми­те тесу и поставь­те до зака­та храм, и, освя­тив, наладь­те по чис­лу ваше­му сто­лы и ска­мьи, и возь­ми­те от при­па­сов моих, что надоб­но.

И в уроч­ный час холоп­ско­го весе­лья запер­ты были две­ри хра­ма, и подо­жгли, и никто не ушел живым. Дева, что была средь сви­де­те­лей под­жо­га, под­нес­ла Вла­ду маков цвет, цвет забве­ния, со сло­ва­ми: «Страш­на муд­рость твоя, вла­ды­ко! Нет более в Вала­хии несчаст­ных!»

Влад велел шуту про­зва­ни­ем Совест­ли­вый вытол­кать ее вза­шей. И заду­мал не под­чи­нить­ся низ­ла­гав­шим его, изве­дав напо­сле­док чужих земель, и решил оста­вить дом свой, и бил­ся Влад в ока­ме­нев­шее небо, и рас­са­дил Вар­нак кулак об сте­ну.

Из бумаж­ни­ка зме­и­ной кожи с вытер­той над­пи­сью: «И к зло­де­ям при­чтен», – пода­рок Милы ко дню два­дца­ти­ле­тия, милая без­вку­си­ца – Еван­ге­лие – под­гнив­шие его листы, отсе­чен­ные от серд­ца, от режу­щей глаз сво­им видом облож­ки, после доста­лись Лаза­рю, в изруб­цо­ван­ных узо­ра­ми короч­ках пря­та­лись выцвет­шие лики узни­ков памя­ти, выудил из них Влад кар­точ­ку, захва­тан­ную мно­же­ством паль­цев, завист­ли­вых, нерв­ных. И еще, еще, выдрал стра­нич­ку с загну­тым угол­ком из блок­но­ти­ка, истер­зан­но­го – изре­че­нья пучегла­зой муд­ро­сти, бук­ви­цы, бук­ви­щи ску­чи­лись, сби­лись, дро­жат под рукой, полос­нуть бы огнем! Взы­вай­те в кор­чах к веч­но­сти! Впе­ре­меж­ку с номе­ра­ми дру­зей на час, девиц на ночь – пере­спать, обо­греть­ся, и впе­ред, неот­ступ­ное: «Что зав­тра? Зачем зав­тра?» Со мной ты не вол­но­ва­лась. Упо­кой­те память! Отбро­сил прочь, в пле­сень стен, в ошмет­ки гря­зи со стоп­тан­ных боти­нок, где и поло­же­но быть про­шло­му.

Пере­счи­ты­вал день­ги, на билет не хва­тит, нет, в лихо­рад­ке тря­сет рас­свет, сыро­стью оку­тан. Остав­лю тебе, вот. И пач­ку сига­рет. Обхо­дись, как я, ничем. Буду пла­кать­ся про­вод­ни­кам, может, не выса­дят. Сига­ре­той согрет, сумер­ки, дым уже заме­тен. Лома­ная веслом Лаза­ря клю­чи­ца ноет. Если Мила проснет­ся, будут виз­ги, будет рев. Спро­си, спро­си: «Зачем? Ты ж был в фаво­ре у жиз­ни?» А тес­но­ва­то у Хри­ста за пазу­хой. И пот­но. И Лазарь. Я джо­кер, мое дело сыг­рать, тебе, вид­но, тоже под­вер­нул­ся удач­ный слу­чай, свих­нув поря­док, встрях­нув уклад и все талан­ты, среб­рен­ни­ки, рух­ну­ла сво­бо­да на коле­ни, моя рабы­ня, про­дал ее за бес­це­нок, смот­рит зло, да, что везешь-то? При­по­ро­шат сля­коть моз­га белой пылью из тво­е­го рюк­за­ка, девоч­ка с засне­жен­ной улыб­кой, вес­ны снов, нет, уволь­те, луч­ше рост­ку пре­ло­мить­ся, чем семе­ни сгнить. Весь мир – зал ожи­да­ния, смер­ды Надеж­ды, смер­дам что угод­но, кро­ме бес­по­щад­ной ясно­сти, что за про­кля­тье? Выши­бу небо! Вновь в пелене, или толь­ко спе­ле­на­ли, или ты не наро­ди­лась, радость моя, или чах­нешь, отрав­ле­на моло­ком тума­на…

Вар­нак вце­пил­ся в под­окон­ник, выгля­ды­вая состав. Мила под дра­ным ват­ни­ком воро­ча­ет­ся, сполз, что ты, смот­ри-ка, жар­ко ста­ло! Все, под­хо­дит, еле тянет­ся, вре­мя, это вам вре­мя – ремень смер­ти, вож­жи живым, а мне вре­мя – немо­ты штиль и слов вес­ла, толь­ко так, ина­че тиши­на уду­шит. Вар­нак кра­дет­ся, пере­ка­ты­вая ступ­ни, с пяточ­ки на носо­чек, с пяточ­ки на носо­чек. Здесь Хри­сти­на поте­ря­ла душу. Укра­ду твой образ на память – ты спишь, скор­чив­шись в углу, раз­дав­ле­на доро­гой. Род­ня тебя уже не ищет, быв­шие любов­ни­ки скре­же­щут зуба­ми, и все пото­му, что я ска­зал одна­жды – не при­не­су тебе мир на блюд­це, не уло­жу спать наших детей – убью себя ни за что, тебя? Я‑то что, сен­тябрь убил! Там, на ули­це, где я тебя встре­тил, с пар­нем о чем гово­ри­ла? Толь­ко бы выжить? Надей­ся! Мне пла­тят – остав­ля­ют пару доз для Лаза­ря, ему в наш мир уже нель­зя, ему здесь делать нече­го, а я? Я ищу таких, как ты, по всем доро­гам, и – звяк­ну­ла мелочь, в ушах зашу­мев.

Занавес дыма

Ну и все. Толь­ко без исте­рик. Спишь и спи. Все рав­но не пой­мешь, что так про­сто было взять твой рюк­зак с гру­зом порош­ка, пото­му что на вок­за­ле Хри­сти­на будет ждать, будет выис­ки­вать меня в тол­пе при­ез­жих, пото­му что в про­зрач­ные пере­ли­вы про­то­ки сна погру­же­но твое лицо. Я остав­лю поце­луй на тво­ем пле­че…

Вар­нак вздрог­нул. Непри­гляд­ность всей сце­ны пора­зи­ла его – ведь нико­гда еще не при­хо­ди­лось ему оправ­ды­вать­ся перед миром. Мила шевель­ну­лась под гру­дой тря­пья, и в шоро­хе почу­дил­ся ему шепот, слов­но бы сот­ни лиц, ста­ра­тель­но сти­ра­е­мых им из памя­ти, заше­ле­сте­ли при­зрач­ны­ми губа­ми, злоб­но, мсти­тель­но погля­ды­вая из нена­вист­ных ему суме­рек, наме­ре­ва­ясь выне­сти при­го­вор пре­дав­ше­му мир. И, слов­но раз­ли­чив немой вопрос, Вар­нак, выче­ка­ни­вая зву­ки, удив­лен­но отве­тил: «А Любовь? Любовь – тво­ре­ние кра­со­ты, тобой зача­той!» И вышел вон.