Те, Кого Ждут

сон в полдень

Предисловие к третьей публикации

Посколь­ку автор тер­петь не может про­из­ве­де­ния совре­мен­ной вол­ны так назы­ва­е­мой «новой искрен­но­сти», текст уже после пере­ра­бот­ки для онлайн-пуб­ли­ка­ции про­шел через само­цен­зу­ру. Фраг­мен­ты, содер­жав­шие «откро­вен­ные» (создан­ные за 20 лет до ука­зан­но­го мас­со­во­го поме­ша­тель­ства) сце­ны, пол­но­стью пере­пи­са­ны или выре­за­ны. «Пор­но-Таран­ти­но» може­те более не искать.

С ува­же­ни­ем,
Автор-меч­та­тель.

Ты ли любишь?

Чет­вёр­тый день топо­ля пылят снеж­но­стью.

Сду­вать с тебя пушин­ки, вздра­ги­вая, не смея осквер­нять дыха­ни­ем.

Вды­хать пушин­ки, при­льнув­шие к тво­им губам – в этой гиб­лой, глу­хой аллее ты отче­го-то чув­ству­ешь себя излишне воль­ной.

Впи­вать твои пере­ли­вы: от пле­ча и к талии – наив­но наде­ясь на дол­гий, длин­ный, тёп­лый ливень – лишь бы пла­тье, влаж­ное, вли­лось в неуло­ви­мые лож­бин­ки: высту­пи­ли линии изно­жья: нена­дёж­но, обман­чи­во: при­пу­шен­ные лёг­кой кру­же­лью – но небо брыз­жет на пле­чи брон­зо­вой пылью – вла­га­ет в душу лишь жаж­ду – мы пря­чем­ся под струи полу­мра­ка в полу­пу­стом кафе…

Слу­шать, как из-под пля­шу­щих паль­цев капа­ют пья­ные зву­ки – линк! ланк! лонк! – от пале­вых кла­виш сло­ит­ся дур­ман: зву­ча­щее маре­во, и чудят­ся лан­ды­ши – в пол­но­лун­ную пол­ночь так чут­ко дышит­ся: мер­ца­ю­щим луче­ни­ем зрач­ков, вол­на­ми волос – а в них купа­ет­ся мой пер­стень, всплы­ва­ет: змея впи­ва­ет­ся в изя­ще­ство цвет­ка, в самую чашеч­ку – сереб­рит­ся змей­ка вдоль тво­ей улыб­ки – не лови так жад­но, не сце­ло­вы­вай искры с маль­чи­ше­ских паль­цев – я стес­ня­юсь: слов­но сам Рах­ма­ни­нов залас­кан в нали­тую луной поли­ров­ку роя­ля: насмеш­ли­во сле­дит: я стес­ня­юсь – так жалост­ли­во: жеста­ми пле­нён­ной коро­ле­вы: оттал­ки­ва­ешь руки, рву­щие шну­ров­ку – я выз­во­ляю: из пле­на пла­тья – и кор­шу­ном, стрем­глав, про­ва­ли­ва­юсь в небо…

Вот что хочу вос­кре­сить. Ина­че топо­ля про­сто опле­ши­ве­ют. Я жив, пока я пред­став­ляю вос­кре­ше­ние…

Неслыш­ный, он поки­да­ет свя­ти­ли­ще сла­вы, вспы­ли­вая клу­бы туч – и грусть воло­чит­ся по пусто­ши неба, сме­тая звёз­ды моро­ся­щей пеле­ной – а в тучах пре­зри­тель­но посви­сты­ва­ют вслед и щелч­ком плю­ют насмеш­ки мол­ний: «Отре­че­нец!» В разо­стлан­ную хмарь нич­ком валит­ся вечер. Все часы мира зами­ра­ют. При­хо­дит ночь серд­ца, без лун и звёзд – даже лилия, Колы­бель Бога, ста­но­вит­ся цвет­ком Тьмы, наив­ность и невин­ность – нена­ви­стью. Те, кто уме­ют ждать – уме­ют видеть сквозь мглу – в рас­кры­тый зра­чок ночь бро­са­ет воро­ха сво­их лилий – Те, кто уме­ют дове­рять, смы­ка­ют веки в кро­меш­ной тьме – они наде­ют­ся на рас­свет новой жиз­ни – они зна­ют, что пер­вый же луч рас­кро­ет Колы­бель, бело­снеж­ную.

– Воро­ха сво­их чего?

– Лилий.

– Недур­но. А ещё?

«Я подо­брал Клю­чи От Всех Две­рей. Я подо­брал поте­рян­ное Смер­тью», – у две­ри выстав­лен орган­чик – бро­сай монет­ку, писк­нет диск, скре­жет­нёт: «Джэн­глинь Джэк, хау ду ю ду да да ду»¹, – Кэй­вом² здесь упи­ва­ют­ся – и каж­до­му вхо­дя­ще­му вли­ва­ют в ухо тони­ку гру­сти: «Do you love me?»³. Ты ли любишь? – кто щепе­ти­лен и чопо­рен, кто раз­нуз­дан и лют – тех здесь не ждут.

Да, попро­шу заме­тить – у вхо­да выстав­лен орган­чик, и оша­лев­шие от город­ско­го гула, вва­ли­ва­ясь, стря­хи­ва­ют с плеч навяз­чи­вую тьму, поспеш­но роют­ся в кар­маш­ках, кошель­ках, рас­ши­тых порт­моне… Успо­кой­тесь. Никто здесь не всле­жи­ва­ет­ся в ваше состо­я­ние. Вас тре­во­жит ночь? Никто не высле­жи­ва­ет, какую дань вы пла­ти­те бес­сон­ни­це. А в нашем гру­бе­но­рье ночь навяз­чи­ва, пута­ет­ся в ноги бас­но­слов­ны­ми шлю­ха­ми и кос­но­язы­ки­ми попро­шай­ка­ми, а есть ведь еще и люди, нико­гда не видев­шие соб­ствен­ных теней. Осо­бая такая раз­но­вид­ность кро­тов-кро­во­со­сов. Не бес­по­кой­тесь – у нас их не ждут.

Что вы, какие кок­тей­ли! У нас не быва­ет кок­тей­лей – в меню не преду­смот­ре­ны пута­ни­цы и случ­ки. Всё самое ясное – рус­ская вод­ка, фран­цуз­ское шам­пан­ское, вен­гер­ские и мол­дав­ские налив­ки. Детям? Вы с детьми? На весь вечер? Очень лест­но! Как насчёт мол­дав­ских ска­зок – о Полу­ноч­ни­ке, о желез­ном вол­ке, похи­ща­ю­щем невест, о Фэт Фру­мо­се, обру­чив­шем Солн­це? Так вам на вто­рой этаж, в Тихий Зал. Что буя­ни­те? Этот ост­ро­ли­цый сти­хо­плёт, вооб­ще-то, не зака­зы­вал кок­тейль. Он ска­зал «Bloody Mary»⁴. Толь­ко – блуд отдель­но, Мэри отдель­но. Его не тронь­те. Это Вла­дов. Дани­ил. Андре­евич, конеч­но. Он, он это при­ду­мал. Он при­ду­мал на Кар­пат­ском буль­ва­ре местеч­ко «Для тех, кого ждут».

И ты, зеле­но­гла­зая гор­дяч­ка, ты уже вхо­дишь, нет, в глухую коло­коль­ную моль­бу: «Do you love me?» – ты не всто­нешь сво­их коло­коль­цев: «Да, люб­лю, дол­го­ждан­ный». Ты всё ещё про­би­ра­ешь­ся меж­ду сто­ли­ков к стой­ке, и бело­снеж­ным обла­че­ни­ем напрочь отсвет­ля­ешь вкрад­чи­вых аро­мат­ни­ков. Ты всё ещё стес­ня­ешь­ся отвлечь пле­чи­сто­го бар­ме­на, взве­ши­ва­ешь на ладо­ни меда­льон, вспу­чен­ный чекан­кой, а Милош, и не вслу­ши­ва­ясь в строй стро­фы, уже при­це­ни­ва­ет­ся – взять в заклад твой обе­рег? Или вле­пить пощё­чи­ну, что­бы не сме­ла про­да­вать закля­тых любя­щи­ми талис­ма­нов? Или уже рас­пах­нуть навстре­чу губы улыб­кой: «Вам нико­гда не гово­ри­ли – ваш про­филь надо бы чека­нить на моне­тах?»

И Вла­дов, пти­цей выби­ва­ясь из хмель­но­го забы­тья… Как страш­но вновь ска­зать: «Зоя, я когда-нибудь ослеп­ну от тво­их наря­дов»? Как страш­но вновь встре­чать­ся с несбыв­шей­ся меч­той.

Зоя, озо­ло­чен­ная солн­цем Зоя, твоё рыжее безу­мие не мерк­нет нико­гда: «Я знаю толь­ко одно­го фаль­ши­во­мо­нет­чи­ка – лже­про­ро­ка Дани­и­ла. Да, вот, фаль­ши­во­мо­нет­чик! Без меня ты веч­но раз­ме­ни­ва­ешь­ся на мелоч­ных баб. Ну, здрав­ствуй, что ли, серд­це­ед чёр­тов?»

– Да хоть моз­го­клюй, лишь бы не спи­но­грыз, – Милош Бор­ко нико­гда не жеман­ни­чал при встре­чах…

__________________

¹ Композиция Jangling Jack c альбома австралийского музыканта Ника Кейва «Впуская любовь» (“Let Love In”)

² Смотри пункт 1

³ Do You Love Me, part 1 и part 2 – песня с указанного альбома

⁴ Кровавая Мэри – крепкий напиток, водка с томатным соком

– Ты послу­шай толь­ко, Зоя!

Встре­чи, раз­лу­ки – слов­но вол­ны: бьют­ся, бьют­ся о берег души – рушат­ся кре­по­сти: воз­ве­дён­ные пред­ка­ми, обла­го­ро­жен­ные тобой – и шелест голо­сов в отли­вы оди­но­че­ства смы­ва­ет облом­ки – как хруп­ка твер­ды­ня гор­до­сти! Я люб­лю тихие отме­ли – где янтар­ные бусин­ки сре­ди пес­чи­нок вос­по­ми­на­ний – где при­чуд­ли­вые рако­ви­ны шеп­чут гим­ны гро­хо­ту бурь… Золо­то свер­ка­ю­щих улы­бок – на кон­чи­ках паль­цев моих; искор­ки гнев­ли­вой яро­сти опа­ли­ли мне рес­ни­цы; покро­вы души моей изъ­еде­ны молью сер­дец нена­вист­ни­ков, молив­ших о воз­мез­дии – тре­пет памя­ти! Касав­ши­е­ся слиш­ком суро­вой тка­ни тво­ей впле­та­ли в неё ниточ­ки радо­сти, встре­ва­ли иго­лоч­кой гру­сти, лади­ли мне судь­бу насла­жде­ни­ем – одо­ле­вать её заста­вы, длить неждан­ную неж­ность – насла­жде­ние тво­рить и быть тво­ри­мым – я наде­юсь: мой лик запе­чат­лён: печа­тью – на листах исто­рии сер­дец… Я знаю гор­дость оди­но­чек, пред­ста­вя­щих вери­тель­ным гра­мо­там друж­бы Герб.

– Что это?

– Не Что, а Кто! То есть… Это всё! Что, кто, поче­му, зачем — всё в одном име­ни! И в одном лице, конеч­но. Это Сла­ва. Это ведь брат мой, это мой разум и серд­це моё, но в дру­гом теле, в дру­гой жиз­ни, пони­ма­ешь? Это я, но в дру­гой жиз­ни, дру­гой я! Это ведь и моя будет кни­га, нет, для дру­го­го меня это будет кни­га!

– А для тебя?

– Он – это я. Но я‑то не он, я её не писал, и для меня это не кни­га, это Минус Кни­га!

– Подо­жди, ты что-то пута­ешь. Милош, плес­ни ему ещё. Минус дозу в минус ста­кан. Что полу­чит­ся, Вла­дов?

– Или минус раз­го­вор, или плюс сон. Нет уж, нет уж! Нет уж, я издам его! Пред­ставь, толь­ко пред­ставь – это не облож­ка, это оклад! Дубо­вые дощеч­ки с кожа­ным покро­вом, чер­ней­шим, узор­ча­тое тис­не­ние, и – рельеф­но, золо­ти­стым, сол­неч­ным – Вяче­слав Вла­дов, Дове­рие, Сла­вия! Не – «изда­тель­ство «Сла­вия», про­сто – «Сла­вия»! Ёмко, крат­ко, вели­ко. Мы шрифт раз­ра­бо­та­ли – руни­че­ский, буков­ки слов­но деви­чьей рукой вывя­за­ны, бума­га – тек­сту­ри­ро­ван­ная, вор­си­стая, слов­но гобе­ле­но­вое полот­но, это не том сти­хов, это – фоли­ант! Не пота­щишь в мет­ро, не впих­нёшь в Интер­нет – это не чти­во, это люби­мая соби­ра­ла пись­ма и сбе­рег­ла для наслед­ни­ков!

– Маль­чи­ки, вы ничуть не изме­ни­лись.

…ведь я ничуть не изме­нил­ся, я всё ещё трезв, отно­си­тель­но трезв, я ещё отно­си­тель­но ясно чув­ствую и мыс­лю, я всё опи­шу тебе, Сла­ва, дух мой, дру­гой я, сам узна­ешь, како­во это – изо дня в день про­пи­ты­вать­ся настро­е­ни­я­ми Минус Кни­ги, ведь она живая, она гово­рит сво­им язы­ком о минус мире. Стран­ный язык, при­чуд­ли­вый – сбив­чи­вый рас­сказ чело­ве­ка, испы­тав­ше­го Нечто, с чем он нико­гда ещё не стал­ки­вал­ся, нико­гда не пере­жи­вал ниче­го подоб­но­го, ни от кого не слы­шал рас­ска­зов о схо­жих ощу­ще­ни­ях, кото­рые не втис­нешь в про­кру­сто­во ложе понят­но­сти, скром­но­сти выра­же­ний – так сто­ит ли повест­во­ва­те­лю быть уме­рен­ным в сво­ём вос­тор­ге, в сво­ём отча­я­нии? Когда тебя прон­за­ет мол­ния, когда она, как огнен­ная змея, про­скаль­зы­ва­ет от теме­ни до кон­чи­ков паль­цев – смо­жешь ты с полу­сго­рев­шим серд­цем рас­суж­дать о при­ро­де гроз? Най­дут ли общий язык тот, кто ужа­лен зме­ёй, и зме­е­вед? Ста­нет ли отрав­лен­ный копать­ся в спра­воч­ни­ках ядов? Зачем? Что­бы что? Что­бы успеть в пред­смерт­ной запис­ке опи­сать при­чи­ну сво­ей гибе­ли? Неправ­да. Ложь. Ско­рее, он опи­шет свои послед­ние пере­жи­ва­ния и то, о чём ещё спо­со­бен вспом­нить – и пусть на сове­сти наслед­ни­ков оста­нет­ся испол­не­ние заве­ща­ний. Когда стал­ки­ва­ешь­ся с неве­до­мым, выкри­ки­ва­ешь то, что само лег­ло на язык, выго­ва­ри­ва­ешь­ся так, как кри­чит серд­це. И пусть Минус Кни­га гово­рит сама за себя, я не наме­рен ей мешать при­ме­ча­ни­я­ми и пере­во­да­ми на язык учеб­ни­ков грам­ма­ти­ки. Я…

– Вла­дов, а денег тебе хва­тит? А гоно­рар Вадим­ке? Ты же обе­щал. Дол­го мы гоно­ра­ра дожи­дать­ся будем?

Охтин хва­та­нул ртом воз­дух.

– Дани­ил Андре­евич, ещё «Блуд­ли­вой Маши»?

Охтин толь­ко помо­тал голо­вой и ткнул лоб в стой­ку. Руки свис­ли.

– Дани­ил Андре­евич, похва­лись!

– В рас­кры­тый зра­чок ночь бро­са­ет воро­ха сво­их лилий.

– Пре­крас­но. Пре­крас­ная небыль.

– Зачем мне быль, если ты – моя сказ­ка?

Зоя, Зоеч­ка, Зоень­ка, они назы­ва­ют это ушной рако­ви­ной, так напи­са­но во всех сло­ва­рях. Если это – рако­ви­на, то шёпот твой – вол­не­ние моря в ожи­да­нии солн­ца, шёпот твой – посре­ди шти­ля эхо бури: «Вла­дов, не пей боль­ше, уедем отсю­да, пока не позд­но, уедем вдво­ём, сего­дня или нико­гда».

– Дани­ил Андре­евич, что замер? Ты не умер? Сдох­нешь – похме­лять­ся не при­хо­ди.

– А ты мне крест в серд­це вбей.

– Пар­ни, вы думай­те, что гово­ри­те!

– Это мож­но. Вот, напри­мер, я думаю: как и огонь, жизнь добы­ва­ет­ся тре­ни­ем. Тре­ние – про­ти­во­дей­ствие. Дей­ствие – любовь. Ста­ло быть, секс про­ти­вен люб­ви.

– Не знаю, что чему про­тив­но, но запом­ни, Вла­дов – Вади­ма я люб­лю, и зач­ну ему ребён­ка един­ствен­ным спо­со­бом.

– Ну и зачем тебе ребё­нок?

– Я хочу про­дол­жить­ся в нём.

– Ты – видишь его сны? Кор­мишь его гру­дью, ты – чув­ству­ешь вкус сво­е­го моло­ка? Он вотрёт­ся в тело неве­сты, ты – почув­ству­ешь, как он изо­льёт­ся? Про­дол­жить­ся в нём? Облечь­ся в све­жее тело? Неправ­ду ска­за­ла, ой неправ­ду!

– Я хочу любить его, пока жива.

– Он – чужой?

– Он – мой.

– И ты вопло­тишь в нём свою меч­ту о луч­шей жиз­ни? Ты вос­пи­та­ешь в нём вопло­ще­ние меч­ты?

– Наде­юсь.

– Что­бы любить, ты созда­ёшь люби­мое. Ты порож­да­ешь руду, сырец, ты насы­ща­ешь её досто­ин­ства­ми, ты фор­му­ешь, лепишь – пре-об-ра-жа-ешь по сво­е­му усмот­ре­нию. Он – твой, твой соб­ствен­ный, ты вла­де­ешь им. Он про­ти­вит­ся тво­им жела­ни­ям, тво­им устрем­ле­ни­ям, он сби­ва­ет­ся с пути, кото­рый ты счи­та­ешь пра­виль­ным – ты направ­ля­ешь, нака­зы­ва­ешь, уго­ва­ри­ва­ешь – ты вли­я­ешь. Он – твой воин, он заво­ё­вы­ва­ет добы­чу, он поко­ря­ет жизнь, он при­но­сит сла­ву поро­див­шей его – ты власт­ву­ешь. Власть, вли­я­ние, вла­де­ние. Про­сти меня, это не любовь, это не жела­ние люб­ви, это жела­ние вла­сти, про­сти.

– Но я же жерт­вую сво­ей кро­вью ради него? Раз­ве жерт­во­вать не зна­чит любить?

– Вой­на за власть не обхо­дит­ся без жертв.

– Вла­дов, ты или бес­сер­деч­ный дурак, или гений. Постой-ка, ты ж ведь был женат! Уж ты-то, мне каза­лось, жерт­во­вал чем ни попа­дя.

– Видишь ли, Зоя: жерт­ву­ешь серд­цем – а хоте­ли бед­рыш­ко косу­ли, при­но­сишь неж­ность – а хоте­ли хрен сло­на, они всё врут, Зоя, врут, они сожрут меня, высо­сут мне серд­це, Зоя, они врут о люб­ви!

– Ну что ты, Охтин, не плачь, ты что? Люди смот­рят.

– Девуш­ка, я дав­но при­слу­ши­ва­юсь к ваше­му раз­го­во­ру, уж изви­ни­те за любо­пыт­ство. Брось­те вы это­го соп­ли­во­го алка­ша! Каж­дый моло­дой мудак мнит себя вели­ким худож­ни­ком и сме­ет бол­тать об Эро­се. Он оскор­бил ваше мате­рин­ское чув­ство – сам, види­мо, не пом­нит, как появил­ся на свет. Вы назы­ва­е­те его то Вла­до­вым, то Охти­ным, кто он? Эй, пьян­чу­га, ты себя-то пом­нишь? Кто тебя родил?

Вла­дов под­на­ту­жил­ся. Вла­дов сжал вис­ки, накреп­ко, что­бы под­нять со стой­ки голо­ву береж­но, не шелох­нув раз­ли­тую под века­ми жижу – не дай Бог взболт­нуть! – взбур­лит, нахлы­нет, вырвет наизнан­ку – вырвет­ся из-под серд­ца змей. «И всех вас сожрёт». Это­го Вла­дов боял­ся. Глаз открыл толь­ко левый – пра­вым сле­дил за бур­ля­щим в боло­те зме­ем.

Из-за пле­ча Кре­сто­вой тара­щил­ся пат­ла­тый боро­дач.

– От ваших Эро­сов пах­нет потом, мас­лом и мясом. Вы про­сто орда при­хот­ли­вых похот­лив­цев. Бор­ко, воды на баш­ку, воды! Я жив, я ему жилы выре­жу!

Кто ска­зал, что Охтин не пом­нил роди­те­лей? Дани­ил Андре­евич не вспо­ми­нал. Милош впер­вые нахму­рил­ся – бульк! трак! – стук­нул нали­тым ста­ка­ном так, что Зоя спо­хва­ти­лась, схва­ти­ла ста­кан, про­тис­ну­лась-таки меж­ду сопя­щи­ми пар­ня­ми и ткну­ла Вла­до­ву вод­ку пря­мо в гор­до выпя­чен­ный под­бо­ро­док.

…и под­твер­ждаю, что в 22 часа 53 мину­ты по мест­но­му вре­ме­ни Милош Бор­ко (уро­же­нец Бел­гра­да; ста­тус бежен­ца офи­ци­аль­но при­сво­ен служ­бой имми­гра­ции Чер­но­холм­ской губер­нии по лич­но­му хода­тай­ству гос­по­ди­на Шпа­ги­на; в свя­зях с ино­стран­ны­ми спец­служ­ба­ми не заме­чен) про­из­вёл пред­на­ме­рен­ные тело­дви­же­ния, пере­ме­стив­шись из-за стой­ки при­над­ле­жа­ще­го ему бара «Для тех, кого ждут» к нахо­див­ше­му­ся перед стой­кой в нетрез­вом состо­я­нии граж­да­ни­ну Вла­до­ву, и, вкрат­це, заявил:

– Дани­ил Андре­евич, хоро­ший наш, мину­точ­ку тво­е­го вни­ма­ния! Дани­ла! Я тебе вот что сове­тую: ты объ­яс­ни это­му, с поз­во­ле­ния ска­зать, худож­ни­ку, что такое пуле­вое настро­е­ние, но объ­яс­няй доход­чи­во, веж­ли­во, внят­но. Хоро­шо? Ох, пре­лесть какая! Нет, Вла­ди­ми­ров­на, спо­кой­но, сядь.

…а граж­да­нин Вла­дов напра­вил­ся в сопро­вож­де­нии неиз­вест­но­го граж­да­ни­на вглубь слу­жеб­ных поме­ще­ний ресто­ра­на «Для тех, кого ждут»…

…а граж­дан­ка Кре­сто­ва Зоя Вла­ди­ми­ров­на, при­быв­шая с неиз­вест­ной целью из горо­да Бело­ре­чье, разд обнаж раз­об­ла­чи­лась, со след при­со­во­ку­пив при этом:

– Что ты всё – «Дани­ил Андре­евич, Дани­ил Андре­евич», я как зва­ла его «Вла­дов», так и буду звать, не надо, толь­ко не сто­ит мне пере­чить, не надо. Милош, повесь там у себя мой жакет, пожа­луй­ста. Что за жуть! К чему такая жара? О чём они там вооб­ще дума­ют?

– О судь­бах мира всё, небось, по небес­ной-то при­выч­ке.

– Толь­ко не сме­ши: о судь­бах мира! Олу­хи царя небес­но­го! Где тут у вас дума­ют о смыс­ле жиз­ни?

– Это дело сто­я­щее. Пошли, пока­жу.

…но даль­ней­шее наблю­де­ние не пред­став­ля­лось воз­мож­ным, посколь­ку пря­мо пере­до мной воз­ник­ли сна­ча­ла груп­па мол­ча­ли­вых людей в чёр­ном, потом какие-то синие кру­ги. С моих слов запи­са­но вер­но.

Последние капли

Это было «вот и всё». Ина­че не ска­жешь. Как ещё ска­зать?

Вла­дов вывел куд­ря­шеч­но­го боро­да­ча на какие-то задвор­ки и зад­вер­ки. Где-то гудел Кар­пат­ский буль­вар, моло­жа­вый веч­но­жи­тель. Там про­гу­ли­ва­лись, выгу­ли­ва­ли, ухо­ди­ли в загу­лы – здесь, в коря­вых чер­но­холм­ских пере­ул­ках, шаста­ли похмель­ные отгул­ки. Там рас­кла­ни­ва­лись и пожи­ма­ли руки. Здесь Вла­дов, скры­тый измо­ро­сью суме­рек, навис пре­зи­ра­ю­щим при­зра­ком:

– И кто ты такой?

Как Дани­ил и ожи­дал – Куд­ря­шов, сво­бод­ный худож­ник. Вла­дов назвал­ся.

В при­тих­шее небо вон­зи­лось: «ниил», – и лоп­ну­лось мол­нией. Что-то чем-то лоп­ну­лось – и пле­тью хло­быст­ну­ли водя­ные струи. «Нече­го меня под­стё­ги­вать, – обо­злил­ся Вла­дов, – я не про­рок и не гонец, я на зем­ле посто­я­лец».

У ног Вла­до­ва суе­тил­ся визг­ли­вый чело­ве­чек: «Я же не знал, я при­ез­жий, не знал!» «Сво­бо­ден, – сквозь обод губ сами собой рож­да­лись зву­ки, – пока сво­бо­ден. Копи здо­ро­вье».

Зоя вер­ну­лась. Что изме­нит­ся? Что будет? Что было? Что есть?

Охтин, вымок­ший тихо­ня, сгла­ты­вал слё­зы. Пла­кал. Как пла­чут ико­ны, не в силах боль­ше видеть бес­плод­но сго­ра­ю­щие жиз­ни. А ведь Зоя с огне­вы­ми блёст­ка­ми в еги­пет­ских гла­зах, – когда-то Зоя тая­ла перед Вла­до­вым, как све­ча перед ико­ной. Пла­меч­ко её жела­ний: жад­ное, неуём­ное – не зады­ха­лось и не гас­ло, но Охтин видел – оста­лись послед­ние кап­ли. Послед­ние кап­ли мяг­чай­шей неж­но­сти. Ско­ро род­ник радо­сти совсем иссяк­нет. Охтин сгла­ты­вал слё­зы и чув­ство­вал: влаж­ная тьма – это всё. Сле­дом к серд­цу под­сту­пит пустын­ная сушь. Оста­нет­ся толь­ко мираж вос­по­ми­на­ний. Оста­нет­ся толь­ко при­зрак.

Вла­дов не боял­ся при­зра­ков. Нет. Ни капель­ки. Ему ли, зачин­щи­ку при­зрач­ных пля­сок, боять­ся гроз­ных неви­ди­мок? Если есть чему вспом­нить­ся – сто­я­щее вспом­нит­ся, само собой всплы­вёт из ому­та памя­ти…

С чего сле­зить­ся? Что слу­чи­лось? То и слу­чи­лось – сно­ва воз­ник при­зрак люб­ви, гото­вой вос­крес­нуть.

Вла­дов не стал ждать вос­кре­ше­ния.

Охтин: «Тебе выби­рать! Ста­ну перед тобой – как зер­ка­ло тво­их наме­ре­ний».

Дани­ил открыл дверь.

Вла­дов, куда ты пле­щешь?! Не горюй, Вла­ди­ми­ров­на, Милош, что, куда с ножом, спа­си­те, режут, стой спо­кой­но, вот и всё, юбка без вер­ха, и сни­ми ты свой лиф, тебе ж дышать нечем, ух ты, бога­то, наде­вай-ка свой жакет, чуд­нень­ко.

Ну что, губи­те­ли, дове­ли до гре­ха, дер­жи­те и это, Мило­шу в лицо кру­жев­ное, неж­ное. Рыжая, бес­сты­жая пти­ца-зой­ка, вспорх­нув­шая на стой­ку бара, туфель­ки на стой­ке, настой­чи­во набо­еч­ки клё­ка­ют. Сне­жа­на, я звал тебя Сне­жа­на, я знаю, как дол­го не тают сне­жин­ки на тво­ей гру­ди, как в лютую метель стыд­ли­вы­ми сле­за­ми – но я не вкра­ды­вал­ся про­меж тебя, неж­но­сти без ниж­но­стей, дер­зо­сти без низо­сти, что ж ты, Зоя-тан­цов­щи­ца, не пря­чешь брон­зо­ве­ю­щих богатств, я убью твою юбку, о бл…

Очевидное-нежеланное

«Обле­ку тебя ладо­ня­ми!» – про­орал Охтин и при­тих.

Вод­ка выру­ча­ла Мило­ша, когда ему было гни­лост­но на душе, вод­ка выру­ча­ла Зою, когда поце­луи Вла­до­ва уже вея­ли у вис­ка, но вод­ка нико­гда не выру­ча­ла Охти­на Дани­лу – напро­тив, ста­но­ви­лось душ­но и тош­но, и боль­но было знать, что Зоя заму­жем, что муж обо­жа­ем, что двое детей нико­гда не узна­ют забот без­от­цов­щи­ны – и боль­но было знать, что Зоя нико­гда не отва­жит­ся на – и сам он уже не риск­нёт, хотя бы даже втайне, оби­деть чем-либо её мяг­ко­гла­зо­го порт­ре­ти­ста.

Думая об этом, Охтин сно­ва ста­но­вил­ся Вла­до­вым, и смур­нел, и севе­рел, и зве­рел, и вышвы­ри­вал с ночью при­шед­ших постель­ни­чьих, как он назы­вал сосе­док по сну. Длин­но­но­гие постель­ные при­над­леж­но­сти боя­лись Вла­до­ва, толь­ко это поче­му-то его вовсе не радо­ва­ло.

Сего­дня Вла­до­ва боял­ся Охтин. Боять­ся было чего – всё на месте, все вещи при хозя­ине, весь Охтин при себе – ста­ло быть, ниче­го не пода­рил: не слу­чил­ся празд­ник, не свер­ка­ла щед­рость – это души­ло. Непри­я­тен был пол под лопат­ка­ми, зам­ше­вые туфель­ки у само­го вис­ка, чьё-то пла­тье под затыл­ком, всплеск у век – чьё, чьё, страх. Вдох, встать!

– Очнул­ся, шалу­ни­шеч­ка?

Пле­чо околь­це­ва­ла змей­ка – по шел­ко­ви­стой к локот­ку стру­ит­ся – и лодоч­кой ладо­шка так рас­ко­ван­но сплы­ва­ет – меж солн­цем налив­ших­ся, спе­лых – спу­та­лось каш­та­но­вое буй­ство. Охтин сомлел. Дани­ил рас­стро­ил­ся: «Что-то я теряю спо­соб­ность опи­сы­вать жен­ское тело». Вла­дов съяз­вил: «Опи­сы­вать, под­гля­ды­вая за кра­со­та­ми – это позор».

– Девуш­ка, вам пора выме­тать­ся.

– Вы мне долж­ны. Я вам долж­на. Вдруг это любовь?

– Спа­си­бо. Лест­но. Выме­тай­тесь.

– Не обо­льщай­тесь. Вы не кра­си­вы. Где-нибудь в пере­ул­ке, на пере­крёст­ке – я бы не влю­би­лась. Про­филь шута, взгляд одер­жи­мо­го, речь прав­до­люб­ца, голос нежен­ки. Адский кок­тейль! Я вас боюсь. Вы оба­я­тель­ны. Вас надо зако­но­да­тель­но заста­вить мол­чать.

[само­цен­зу­ра 2021]

– А я раз­ве Вам зако­но­да­тель­но что-то дол­жен?

– Вы опла­ти­ли почти год обще­ния, но послед­них обя­за­тельств я ещё не дава­ла.

Охтин, оша­лев­ший, сглот­нул слю­ну:

– Вы о чём?

– Вон, на сто­ле – читай­те.

Дроб­но, пуза­ты­ми буков­ка­ми:

Не собла­го­во­ли­те ли Вы, суда­ры­ня, через день, четы­ре­жды в неде­лю услаж­дать мой взор Ваши­ми при­хот­ли­вы­ми повад­ка­ми вку­пе с при­чуд­ли­вы­ми выход­ка­ми, не остав­ляя при этом в оди­но­че­стве атри­бут мое­го само­лю­бия, без излиш­них, впро­чем, натис­ков и про­ис­ков? Если сни­зой­дёт на то Ваша воля, то и я пре­кло­нюсь данью неве­ли­кой, но осно­ва­тель­ной. Откла­ни­ва­юсь,
послед­ний из Орде­на Дра­ко­на, Дани­ил ВЛАДОВ.

– Я это писал? – про­си­пел Охтин, изум­ля­ясь при­пи­соч­ке: мел­ким, слит­ным бисе­ром:

На титул и замок соглас­на. Наслед­ни­ков не пред­ла­гать. Кочу­ю­щая в поис­ках люб­ви.

– Не писа­ли – скла­ды­ва­ли по сло­гам. Но – вели­ча­ли коро­ле­вой. И воз­му­ща­лись посре­ди Лёт­ной Пло­щад­ки: «Что нам меша­ет занять­ся любо­вью пря­мо сей­час? Сопер­ни­ков – на кол!». Всё пла­тье мне испор­ти­ли сво­и­ми изли­я­ни­я­ми. Где же мой скром­ный гоно­рар?

– Сколь­ко я вам дол­жен?

– Ммм… Вче­ра вы пред­ла­га­ли мне стать вла­де­ли­цей ваше­го серд­ца, и… Впро­чем… Это-то меня и впе­чат­ли­ло. И ещё вы обе­ща­ли рас­ска­зать леген­ду об Ордене…

Отче­го мне так про­тив­но любо­вать­ся тобой? Боло­ти­сто на язы­ке, а в ушах ещё вдо­ба­вок топ­чут­ся кар­ли­ки в плю­ше­вых ботах, в нозд­ри какой-то вели­кан встрял, и всё чиха­ет­ся, чиха­ет­ся! Как хочет­ся курить! Да, я Вла­дов, я все­гда был Вла­дов, я буду Вла­до­вым вну­ком до скон­ча­ния вре­мён, что бы ни гово­ри­ли об этом алхи­ми­ки брач­ных кон­тор, я – буду. Орден Дра­ко­на? Дед был хра­ни­те­лем этой леген­ды, но почти нико­му её не рас­ска­зы­вал, пото­му что никто его не пони­мал. И меня никто не пони­ма­ет, но мне всё рав­но, пото­му что перед смер­тью дед успел вло­жить мне в ладонь вот этот пер­стень и меда­льон для Зои. Так и ска­зал: «Для Софьи». А что за руны внут­ри перст­ня, это­го я тебе не ска­жу, шлюш­ка-каш­тан­ка. И вооб­ще – ты врёшь.

– Вы врё­те, Кла­ра, как базар­ная тор­гов­ка.

Недо­умён­но пове­ла пле­чи­ком:

– Поче­му вдруг «врё­те»?

Каре­гла­зая, а взгляд с под­па­лин­кой, с гор­чин­кой, и жад­ная, это замет­но, скра­дёшь ещё какой-нибудь кла­ве­син. Я не пом­ню, отку­да ты взя­лась, тоже, навер­ное, из этих, кто сда­ёт бес­сон­ни­цу в арен­ду. Тогда иди ко мне, дев­чон­ка, рас­пла­чусь на свой манер – [само­цен­зу­ра 2021] всё, Кла­ра на веки веков, клей­мё­ная мной. Слов­но тём­ный ангел, живу­щий ниже серд­ца, под­би­ва­ет бого­хуль­ство­вать, он всё зано­сит в спи­сок, под­гля­ды­ва­ет из-за пле­ча, как я при­льнул к соч­но­му цвет­ку, чуточ­ку с мин­да­лем, кофе с конья­ком, и всё пишет, пишет о том, чего не было, но мог­ло быть, о чём мож­но толь­ко дога­дать­ся – пишет не кни­гу о том, что слу­чи­лось, а Минус Кни­гу о тём­ных смыс­лах…

Пру­жи­ня­ще отпря­ну­ла:

– Спа­си­бо, сла­день­ко, но мы, дру­жок, не дого­ва­ри­ва­лись…

Я тебе не тобик, не бобик, не дру­жок. Ты врёшь. Вче­ра был дождь, я заблу­дил­ся в ливне, отстал от Мило­ша и Зои, ты про­сто вымок­ла, и что ты там пле­ла про мут­ную, взба­ла­му­чен­ную жизнь? Не надо, я сам не вче­ра выучил­ся врать – скла­ды­вал сти­хи, не надо. Ты про­си­ла не остав­лять тебя одну под дождём? Вот беда – постель у меня одна, и вот уго­вор – спим вме­сте, но ни-ни, не меч­тай даже, я не рас­тле­ваю мало­ле­ток. Всё, теперь я буду курить и сле­дить, как ты пыта­ешь­ся выпо­тро­шить диван, рас­сер­жен­но вце­пив­шись кого­точ­ка­ми в про­сты­ню, сжав­шись в кула­чок, в коша­чью лапоч­ку.

Всё про­сто: будешь млад­шей сест­рой – наив­ным ребён­ком. Не беда, что не можешь ложить­ся на живот, отто­го что грудь томит, каме­не­ет­ся, и хочет­ся тер­зать про­кля­тую при­пух­лость – кап­ли виш­нё­вой смо­лы, вяжу­щей исто­мы – чуть тро­нешь, и фан­та­зии слеп­ля­ют, скле­и­ва­ют веки – чуть тро­нешь: тяже­ле­ют кап­ли на гиб­ком смуг­лом ство­ли­ке…

Валяй­ся на спине, хва­лись при­снив­шим­ся кра­сав­чи­ком, в про­зрач­ный пото­лок оку­най колен­ки – там, в небес­ном озе­ре, плес­нёт­ся новая русал­ка: посе­лит­ся девоч­ка, полю­бив­шая блуж­дать ладо­шкой в поис­ках буду­щих сек­ре­тов…

Так и оста­лась, впих­нув пуза­тый рюк­за­чок под стол, застав­лен­ный ком­пью­тер­ной лабу­де­нью, гром­ко име­но­ван­ной «искус­ствен­ным интел­лек­том», – под стол, зава­лен­ный маке­та­ми чужих моно­гра­фий и сбор­ни­ков. Вла­дов, выду­мав реко­мен­да­тель­ные запис­ки, поклял­ся при­ис­кать для Кла­ры место. И выпро­во­дил. Как дого­ва­ри­ва­лись.

Солн­це лилось на зем­лю жид­ким желт­ком.

…меж­ду нами гово­ря, вре­ме­ни нет. Не то что­бы его не хва­та­ет на овла­де­ние жела­е­мой целью или желан­ны­ми – нет. Его попро­сту нет в при­ро­де. Есть исте­че­ние сол­неч­но­го све­та и изли­я­ния Духа; есть энер­гич­ность и вынос­ли­вость; есть мощь харак­те­ра и про­ни­ца­тель­ность инту­и­ции. Есть оду­шев­лён­ная ярость и не оду­шев­ля­е­мая ско­рость обра­ще­ния Зем­ли; есть потен­ци­ал, при­во­дя­щий в дви­же­ние систе­мы све­тил, и есть сово­куп­ность при­рож­дён­ных спо­соб­но­стей. Есть огром­ные рас­сто­я­ния, боль­шие доро­ги и высо­кие надеж­ды; есть вест­ни­ки, при­но­ся­щие ново­сти о шало­стях люби­мых и коз­нях отвер­жен­ных. Есть память. Вре­ме­ни – нет.

Есть ли смысл в бесе­дах с отра­же­ни­ем на дне чёр­ной кофей­ной круж­ки?

Ее зеленое пламя

– Шихер­лис, люби его – и будешь счаст­ли­ва! – и губы, пре­рвав при­чуд­ли­вый танец, спо­ткну­лись о хруп­кую кром­ку бока­ла. Зоя любит янтар­ный, лучи­стый дур­ман: дур­ман мол­дав­ских насто­ек, сли­тый с сол­неч­ным, бле­щу­щим безу­мин­кой взгля­дом Вла­до­ва – и Зоя впи­ва­ет по кап­ле меч­ту: забыть­ся бы в слад­кой бес­сон­ни­це, про­пасть бы в про­пасть, в его стран­ные, чёр­ным шёл­ком тре­пе­щу­щие зрач­ки, и падать бы глуб­же, в уют­ную без­дну, где вкрад­чи­вый голос:

– Совсем рех­ну­лась, подру­га доро­гая? Кому ты шихер­лис жела­ешь?

Зоя и не сра­зу сооб­ра­зи­ла, что бы отве­тить, так толь­ко – на вся­кий слу­чай – выпа­ли­ла: «Веч­но ты, Лин­ка, всё опош­лишь!». Одни­ми гла­за­ми сме­ю­щий­ся Вла­дов взял­ся, как джентль­мен, разъ­яс­нить ситу­а­цию.

Ника­ких пош­ло­стей, что вы! Напро­тив, роман­ти­ка и бла­го­род­ство – без дека­дент­ских, впро­чем, вымо­ро­ков. Так что ока­за­лось-то? Шихер­лис – её, кста­ти, как и хозяй­ку этой импро­ви­зи­ро­ван­ной вече­рин­ки, зовут Шэр­лин, Лина, или нет? Неваж­но, пусть хозяй­ка леле­ет кро­хот­ную гор­дость – это пер­со­наж филь­ма, да, дра­ма­ти­че­ский жен­ский образ, а вы что дума­ли? Муж её, есте­ствен­но, тоже Шихер­лис, даже не то что­бы есте­ствен­но, а вполне закон­но, то есть искус­ствен­но – «Ну не надо, Вла­дов, не надо ёрни­чать, пожа­луй­ста!». Тихие прось­бы все­гда уми­ро­тво­ря­ли Вла­до­ва и спе­лё­ны­ва­ли его, как мла­ден­ца. Он начи­нал даже как-то по-дет­ски сиять – слов­но алмаз, впу­стив­ший в себя лучик све­та. Отто­го-то, навер­ное, его и люби­ли цени­тель­ни­цы дра­го­цен­ных дико­ви­нок. Про­стое искус­ство быть дра­го­цен­ным… Впро­чем, толь­ко Вла­дов знал, чего сто­ит такая огран­ка.

Втайне от всех он счи­тал себя юве­ли­ром в том, что каса­лось сер­деч­ных при­вя­зан­но­стей. Все своё носил в себе, все свои инстру­мен­ты – про­ни­ца­тель­ность, веж­ли­вость, уме­ние взо­рвать­ся вовре­мя пото­ком острот и лави­ной шало­стей, и самую малую толи­ку утон­чён­ной жесто­ко­сти – что­бы изред­ка яко­бы невзна­чай оскор­бить­ся, стать холод­ным вели­че­ствен­ным обси­ди­а­ном, отвер­га­ю­щим кол­ко­сти и капри­зы тех, кто любит укра­шать свою жизнь неча­ян­ны­ми свя­зя­ми и пред­на­ме­рен­ны­ми изме­на­ми.

Да, он счи­тал себя юве­ли­ром в этом деле, и с тер­пе­ли­вым упрям­ством выис­ки­вал, чем зажечь ого­нёк в изу­мруд­ных гла­зах Зои. Какие-то вздор­ные кни­ги, чьи-то напы­щен­ные сти­хи, кем-то неспе­тые пес­ни – всё про­скаль­зы­ва­ло мимо её серд­ца, всё было неправ­дой, непра­виль­ным, не ста­но­ви­лось опра­вой для это­го само­род­ка, этой изба­ло­ван­ной лас­ка­ми зла­то­влас­ки. Сколь­ко это дли­лось? Сто трид­цать пять дней, кажет­ся, и Вла­дов уже начал робеть, ведь из заду­ман­но­го рисун­ка зата­ён­ных улы­бок, мно­го­обе­ща­ю­щих намё­ков и при­глу­шён­ных неж­но­стью жестов – из все­го это­го рисун­ка ни одна чёр­точ­ка не послу­жи­ла осно­ва­ни­ем узо­ра, о кото­ром меч­та­лось в бес­сон­ные пол­но­лу­ния.

Да, он уже начал отча­и­вать­ся и сомне­вать­ся в сво­ём мастер­стве, как одна­жды… Фильм. Про­сто кино­фильм. Про­сто десят­ки кило­мет­ров кино­плён­ки. Про­сто при­зрач­ный мир дья­воль­ски ковар­ных и анге­лич­но муд­рых. Там, само собой, стре­ля­ли, гна­лись, доби­ва­ли ране­ных и воз­вра­ща­ли с того све­та полу­мёрт­вых –

а хруп­кая, бело­снеж­ная Шэр­лин Шихер­лис всё жда­ла домой с пере­стрел­ки сво­е­го шало­пая Кри­са, кро­шив­ше­го людей в костя­ную крош­ку за пару сотен тысяч дол­ла­ров.

И пья­ный Крис цело­вал в кази­но чьи-то изящ­ные ступ­ни.

И, очнув­шись, шеп­тал: «Для меня солн­це вста­ёт и захо­дит лишь с Ней!».

И Шэр­лин, бело­снеж­ный цве­ток, пута­лась в чьих-то руках, в изви­вах хмель­но­го забы­тья.

И как бред жесто­ко­го похме­лья: упёр­ший­ся в спи­ну ствол, и жёст­кая речь: «Про­сто ука­жи на Него, когда Он при­дёт».

Тогда-то Вла­дов, гре­ясь в лучи­ках вне­зап­но­го оза­ре­ния, улыб­нул­ся: «Она отпу­стит его. Лишь бы с ним ниче­го не слу­чи­лось – до самой смер­ти». Зоя вздрог­ну­ла: «Как? Как ты мог дога­дать­ся? Отку­да ты зна­ешь меня?»

И что-то сокро­вен­ное уже лучи­лось, какой-то кро­хот­ный пыла­ю­щий сек­рет, обжи­га­ю­щий серд­це – в кро­ви, в тёп­лых вол­нах вни­зу живо­та, в искор­ках на кон­чи­ках паль­цев,

и Крис, изра­нен­ный, добрав­шись до род­но­го окна, вли­вал улыб­ку в губы Шэр­лин, она? А что – она? «Это был не Крис». И ушёл от заса­ды, что­бы уже не вер­нуть­ся к смер­ти, канул в вос­хо­ды и зака­ты,

а Зоя уже не скры­ва­ла зелё­ное пла­мя – вспыш­ку зрач­ка – изу­мруд­ный взрыв: «Вла­дов, сего­дня я твоя Шихер­лис!». А Вла­дов, ещё не веря, вздра­ги­вая под искор­ка­ми при­кос­но­ве­ний, вос­хи­щён­но выдох­нул:

– Зна­ешь, мне цыган­ка нага­да­ла, что умру на пике стра­сти.

– Умрёшь?

– Умру.

– Умри.

И, преж­де чем во все её лун­ные впа­дин­ки хлы­нул сол­неч­ный ток, Зоя про­шеп­та­ла: «Пусть горит огнём твоя Шихер­лис!».

Тихий танец

Вла­дов – и упрё­ки? Это­го Зоя не мог­ла пред­ста­вить. Какие к дья­во­лу упрё­ки, когда Его Бар­ха­тей­шее Свет­лей­ше­ство изво­лит тан­це­вать? Он так и выпе­вал: «Мне стан­це­ва­лось». Или: «Мне влю­би­лось». Зоя при­твор­но сер­ди­лась: «Как это так? А я? Я – ни при чём?». Вла­дов, хму­рый ребё­нок, рас­цве­тал. Как не рас­цве­сти само­му, если видишь, как рас­кры­ва­ют­ся лилии?

Зоя рас­кры­ва­лась, и ока­зы­ва­лось, что в кув­шин­ке её души мир­но ужи­ва­лись золо­ти­стые свет­ляч­ки меч­та­ний и воро­ны похо­ро­нен­ных надежд, неуло­ви­мо воз­душ­ные ласточ­ки радо­сти и пла­ме­ни­стые дра­ко­ны гне­ва. Да, и дра­ко­ны гне­ва, и не толь­ко мир­но ужи­ва­лись, но и устра­и­ва­ли вре­ме­на­ми заво­ра­жи­ва­ю­щий танец. Вы виде­ли, как тан­цу­ют пти­цы души? Неуже­ли нет? Смот­ри­те – … Не види­те? Жаль. Вла­дов – видел. Видел сколь­зя­щие тени зата­ён­ных обид; видел всплес­ки вос­тор­гов и кру­же­ние при­чуд­ли­вых при­хо­тей; видел всё, почти всё. Ино­гда он меч­тал стать при­зра­ком и сле­до­вать за ней по шум­ным ули­цам и мало­люд­ным пере­ул­кам, что­бы вгля­ды­вать­ся в лица встреч­ных: кому улыб­ну­лась? чему уди­ви­лась? что ещё оста­лось скры­тым в бутон­чи­ке серд­ца, в сокро­вищ­ни­це Коро­ле­вы Лилий? Да, меч­тал стать при­зра­ком, вез­де­су­щим дыха­ни­ем – что­бы согреть навсе­гда её веч­но зяб­ну­щие паль­чи­ки…

В одно вет­ре­ное, хмель­ное вос­кре­се­нье он уви­дел, как сны запу­та­лись в её воло­сах. Вла­дов попы­тал­ся её оклик­нуть, но Зоя уже блуж­да­ла в при­зрач­ном хра­ме сокро­вен­ных жела­ний, и сквозь её улыб­ку лучи­лось сча­стье вос­хи­щён­но­го ребён­ка. А он не мог уснуть, он всё ещё вспо­ми­нал, как лепест­ка­ми роз сры­ва­лись поце­луи, и вдруг осме­лел, решил­ся, и начал совер­шать то запрет­ное, что… Что же он делал? Он и сам не смог бы ясно отве­тить. Да, Вла­дов не смог бы досто­вер­но объ­яс­нить, как он про­ни­кал в чужие сны. Не мог, не полу­ча­лось, не нахо­ди­лось под­хо­дя­щих слов – и, есте­ствен­но, никто не верил в его власть над сна­ми люби­мых.

Что самое обид­ное – после невнят­ных вла­дов­ских рас­ска­зов о кол­дов­стве его начи­на­ли счи­тать тихим сума­сшед­шим. Страш­нее же все­го были мыс­ли о том, что и Зоя видит в нём лишь наив­но­го меч­та­те­ля, нар­цис­сич­но­го дека­ден­та. А ведь всё полу­ча­лось у него вправ­ду, и вправ­ду про­сто – сна­ча­ла воз­ни­ка­ло лёг­кое пока­лы­ва­ние в кон­чи­ках паль­цев, потом сгуст­ки све­та сры­ва­лись кап­ля­ми, и вот он уже вскры­вал луча­ми оби­тель сно­ви­де­ний, там –… Вла­дов знал, что жен­щи­на – озе­ро, дна кото­ро­го не достиг­нет сия­ние самой яркой звез­ды.

И в этот раз, в это вос­кре­се­нье, как обыч­но, он начал певу­че, гор­тан­но выкли­кать пове­ле­ния тан­цу­ю­щим теням её души, но слов не было, зву­ков – не было. Мело­дия – была. Мело­дия, тяжё­лая, как сгу­сток кро­ви, исце­ля­ю­щая, как поце­луй, вол­ну­ю­щая, как вызов на поеди­нок, – мело­дия каса­ний: чуть дерз­ких, чуть власт­ных, обра­ща­ю­щих непо­кор­ную орли­цу в при­тих­шую гор­ли­цу, – луча­ща­я­ся мело­дия дви­же­ний, высвет­ля­ю­щая укром­ные тай­ни­ки души. Вла­дов выпе­вал­ся всем серд­цем, слов­но повто­рял­ся во вре­ме­ни, зано­во пере­жи­вал про­жи­тое – рас­цве­та­ю­щее утро, тро­пин­ку вдоль обры­ва, вдоль Тай­но­го пру­да, к тихой заво­ди, где озёр­ная про­синь слов­но густе­ла, скры­вая от жад­но-любо­пыт­ных глаз без­за­щит­ный сте­бель послед­ней водя­ной лилии, уже увя­да­ю­щей. Над зыб­ким покро­вом опав­шей лист­вы, под наве­сом бес­плот­ных, без­лист­вен­ных вет­вей ивня­ка она пока­чи­ва­лась – сума­тош­но, бес­по­ря­доч­но, – и гор­де­ли­вую белиз­ну лепест­ков жад­но сце­ло­вы­вал прон­зи­тель­но вою­щий ветер.

«Вла­дов, смот­ри! Она как я. Как моё послед­нее жела­ние. Веч­но живое и веч­но без­на­дёж­ное жела­ние – Солн­ца и Люб­ви! А позд­но – уже отцве­ла. Я пода­рю её тебе, Вла­дов, пода­рю своё завет­ное жела­ние», – и Зоя шаг­ну­ла по листвя­но­му ков­ру… Нико­гда по воде не ходи­ли жду­щие све­та и жаж­ду­щие мило­сти.

Не важ­но, чем Вла­дов ото­гре­вал вымок­шую Зою – креп­ки­ми напит­ка­ми или креп­ки­ми поце­лу­я­ми. Не важ­но было, при­зна­ет ли его Зоя кол­ду­ном, или нет. Что важ­но? Боль­но было слы­шать: «Что ж, я так и не пода­рю тебе свой цве­ток. Может, не судь­ба?». Пусть боль­но. Пусть боль­но вспо­ми­нать неча­ян­ные гру­сти. Всё рав­но Вла­дов уже осме­лел, и льёт мело­дию в Зоень­кин сон, и Зоя тан­цу­ет по озёр­ной про­си­ни, по небес­ной про­си­ни, и пусть цве­тёт эта лилия – несры­ва­е­мо, веч­но, – и пусть ждёт на бере­гу сумрач­ный кол­дун в бар­ха­ти­стом пла­ще, пусть ждёт, пока её не выне­сет к Солн­цу, ведь оно родит ей оже­ре­лье лилий, – и там, где-то над небом, уже за небом, там Зоя очну­лась, вос­хи­щён­ная ласточ­ка: «Что ты дела­ешь со мной? Ты что, вол­шеб­ник?». Что он мог отве­тить? «Мне стан­це­ва­лось». Зоя вспы­ли­ла: «С кем? А я? Поче­му без меня?» – и слов­но гнев­ный дра­кон вон­зил когот­ки в отво­рот ворот­ни­ка, и Вла­дов сно­ва вдох­нул её тан­цу­ю­щее пла­мя…

Никто ещё не при­зна­вал Вла­до­ва пове­ли­те­лем снов.

Девуш­ки, сбе­гав­шие от Вла­до­ва с завид­ной регу­ляр­но­стью, ста­но­ви­лись пси­хо­ло­га­ми либо паци­ент­ка­ми пси­хо­ло­гов. Вла­дов ста­но­вил­ся луч­шим из их вос­по­ми­на­ний – ярчай­шим, осле­пи­тель­ным, жгу­чим до боли и судо­рог. Такое поло­же­ние дел Вла­до­ва нисколь­ко не радо­ва­ло, толь­ко сме­ши­ло, но смех был злой. Зоя же… Что ещё вы хоти­те знать о Зое? В Зое был мир. Вот так вот. И даже – тан­цу­ю­щий мир. Вла­до­ву каза­лось: всё, чего он хочет – видеть, как по гла­ди неба тан­цу­ет гнев­ли­вая лилия, – и Вла­дов тихо улы­бал­ся, зная, что зав­тра он наде­нет свет­лей­шую рубаш­ку с отме­тин­ка­ми Зоень­ки­ных зубок.

Чистое отражение

У Вла­до­ва будет бле­стя­щее буду­щее. Никто нико­гда в этом не сомне­вал­ся. Твер­ди­ли на сот­ни голо­сов: «Слиш­ком умён, что­бы быть безыз­вест­ным». Вла­дов поправ­лял: «Слиш­ком умён, что­бы стать счаст­ли­вым», – и слов­но нава­жде­ние одо­ле­ва­ло: какая-то горечь ложи­лась на губы – слов­но нена­сыт­ная блед­ная немочь тяну­лась к поце­лую. Про­сти­те, какое буду­щее может быть у чело­ве­ка, шеп­чу­ще­го жен­щи­нам: «Смот­ри, как в рас­кры­тый зра­чок ночь бро­са­ет воро­ха сво­их лилий»? Ника­ко­го. Мне кажет­ся так. Но – все всё зна­ли о буду­щем Вла­до­ва. Кто знал о его насто­я­щем? Чем, по-ваше­му, он зани­мал­ся спро­со­нья? Счи­тал ком­пью­те­ры. Один – поря­док, проснул­ся дома! Три – чёрт, опять роди­мая редак­ция! Пять – мамоч­ка, всё ещё типо­гра­фия! Нет ком­пью­те­ров? Подоб­ные про­буж­де­ния вле­та­ли в копе­еч­ку – служ­бы под­дер­жа­ния поряд­ка неумо­ли­мы.

Сего­дня ком­пью­те­ров насчи­та­лось око­ло деся­ти тысяч. Вла­дов решил – глаз боль­ше вооб­ще не откры­вать, тем более, что их зали­ва­ло какой-то жгу­чей крас­ной густо­той…

Не ври­те, не был он исте­ри­ком. Шизо­фре­ни­ком? Кто вам ска­зал? Зоя? Нашли кому верить! Зое нель­зя верить. Зоей мож­но любо­вать­ся. Мож­но и нуж­но. Даже – необ­хо­ди­мо. Необ­хо­ди­мая всем, не обхо­ди­мая никем. Поче­му? Пото­му. Жела­ю­щим знать подроб­но­сти – обра­щай­тесь к спра­воч­ни­кам по пси­хо­ло­гии. Поче­му да поче­му! Где вы виде­ли муж­чи­ну, не жела­ю­ще­го овла­деть подат­ли­вой мяг­ко­стью? Где вы виде­ли муж­чи­ну, сно­ся­ще­го вызов дерз­кой строп­ти­во­сти? Неуже­ли виде­ли? Вам не повез­ло. Не тех вы виде­ли. Насто­я­щих муж­чин ищи­те воз­ле Зои. В этой пёст­рой стае Вла­дов хотел стать… Вожа­ком, что ли? Нет. Вот как раз в люб­ви к Зое ему не тре­бо­ва­лись после­до­ва­те­ли. Может, хоте­лось стать побе­ди­те­лем? О, кста­ти: её люби­мая пес­ня – «Побе­ди­тель полу­чит всё»… Вооб­ще, жен­щи­на, конеч­но – весь­ма опас­ная игруш­ка. И при­том необы­чай­но доро­гая. Вла­дов сцеп­лял зубы: «Я не наезд­ник и не ска­кун. Ни в каких состя­за­ни­ях участ­во­вать не соби­ра­юсь. В при­зах не нуж­да­юсь. В раз­вле­куш­ках тем более». Ну и, есте­ствен­но, сто­ял особ­ня­ком от тол­пы Зоень­ки­ных воз­ды­ха­те­лей, худю­щая мрач­ня­ти­на. Из-за все­гдаш­ней угрю­мо­сти Вла­до­ва подо­зре­ва­ли в тай­ной склон­но­сти к сажа­нию живых людей на колы.

Чело­ве­че­ское серд­це – дра­го­цен­ность, но никак не игруш­ка. В этом Вла­дов был уве­рен неру­ши­мо. Кем он хотел стать для Зои? Пове­ли­те­лем жела­ний и хра­ни­те­лем надежд. Это­го он хотел, в это он верил, и более того – так он веро­вал. «Вна­ча­ле было Сло­во, Сло­во было у Бога, и Сло­во было Бог, и есть Бог, и Бог есть Любовь», – так ему гово­ри­ли, мяг­ко журя и пыта­ясь наста­вить. «Вна­ча­ле была Власть, Власть была у Гос­по­да, и Власть была Гос­подь, и любуй­ся Власт­но­стью, и власт­вуй Любо­вью», – так он вос­ста­вал, и обыч­ни­ки шара­ха­лись от него, как пти­цы от мол­нии… Один. Вла­дов не боял­ся оди­но­че­ства, как и никто не боит­ся вер­ных дру­зей.

Ещё когда они под­ни­ма­ли тост за свою первую встре­чу, за пер­вые откро­ве­ния исто­мив­шей­ся кро­ви, Зоя, лука­во улы­ба­ясь, вымол­ви­ла: «Мне кажет­ся, наш роман в тво­ей жиз­ни будет самым эсте­тич­ным и глу­бо­ко­мыс­лен­ным, самым-самым из все­го, что с тобой было, из все­го, что с тобой будет», – и Вла­дов улыб­нул­ся, но это была улыб­ка… Раз­ве это была улыб­ка? Так дро­жат губы у при­го­во­рён­ных к оди­но­че­ству, и радость отшат­ну­лась от серд­ца, и он метал­ся меж стен сво­ей вдо­вьей квар­ти­ры, ломая кры­лья и ког­ти о камень, зная, что Зоя, озо­ло­чен­ная солн­цем Зоя – она не оста­нет­ся с ним навсе­гда.

Эсте­тизм? Ну-ну. Был фильм о люб­ви Шихер­лис к раз­гиль­дяю Кри­су; были Рах­ма­ни­нов и Ваг­нер, и Зоя, оглу­шён­ная «Лету­чим Гол­ланд­цем», тре­пе­та­ла в ладо­нях Вла­до­ва; были листы нетер­пе­ли­вых посла­ний, испи­сан­ные тороп­ли­вым почер­ком Вла­до­ва, явно захлеб­нув­ше­го­ся пол­но­лун­ным безу­ми­ем; всё это было и всё это иссяк­ло. Что оста­лось? Вла­дов, пустая постель – и ночь ника­ких таких лилий в его зра­чок не бро­са­ла, – лишь чёр­ная гуща лилась пря­мо в серд­це. А ведь было всё, и Зоя, зады­ха­ясь, сто­на­ла: «Мне хоро­шо…». Или: «Мне так хоро­шо…». Ино­гда: «Мне так хоро­шо с тобой…». Но что-то явно недо­го­ва­ри­ва­лось, не было каких-то ясных и вер­ных слов, о себе-то как раз Вла­дов ниче­го и не слы­шал, и слов­но поскаль­зы­вал­ся, и ушиб­лен­ное серд­це посте­пен­но пере­ста­ва­ло дове­рять. Ведь всё было ясно – её Вадим не ста­нет дол­го смот­реть сквозь паль­цы на «моло­дёж­ный пери­од», и Вла­дов не ста­нет отцом её детям – ведь он годит­ся им в бра­тья, и… и… и… Когда-то Вла­дов всхли­пы­вал от сча­стья. Теперь…

Как все­гда, они встре­ти­лись у пере­крёст­ка, где схлё­сты­ва­лись пото­ки веч­но куда-то опаз­ды­ва­ю­щих пре­сле­до­ва­те­лей Меч­ты. Да, оста­вал­ся послед­ний пере­крё­сток, послед­нее рас­пя­тие оди­но­ких дорог, оста­ва­лось толь­ко при­ча­стить­ся к послед­не­му ожи­да­нию – и всё, и будет белень­кий домик Лины, и мож­но будет рух­нуть в колы­бель пол­но­лун­ных надежд… Выждав, пока схлы­нет вол­на неча­ян­ных согля­да­та­ев, они вме­сте шаг­ну­ли на уже зату­ха­ю­щий зелё­ный свет. «Слу­шай, по моим звон­кам ты мчишь­ся, как на пожар! Здо­ро­во, я люб­лю ско­рость», – так она пошу­ти­ла, но Дани­и­лу не ста­ло смеш­но – на ско­ро­сти тыся­ча чувств в мину­ту с серд­цем не шутят – у само­го поро­га улыб­ки он замер, выдох­нул: «Оста­но­вись! Остань­ся со мной! Оставь мне свой завет­ный цве­ток!» «Милый мой, все цве­ты увя­да­ют», – и Вла­до­ва понес­ло, он не мог уже оста­но­вить­ся, и так он выпа­лил: «Я нико­гда не был для тебя Живо­тво­ря­щим Солн­цем, да?» Зоя рас­те­ря­лась: «Но я же… Но мне же…», – а Вла­дов-то нико­гда не оши­бал­ся, вот что! Зоя всё ещё про­дол­жа­ла что-то лепе­тать, а Вла­дов уже ухо­дил Кар­пат­ским буль­ва­ром от дома Лины, мимо Тай­но­го пру­да с зачах­шей лили­ей – обрат­но в заплё­ван­ный подъ­езд. У лиф­та скор­чи­лась девуш­ка в наруч­ни­ках. «Вы обру­чи­лись или вышли замуж?» – съяз­вил Вла­дов. Спо­ко­ен был? Был чист. Слов­но стрях­нул нава­жде­ние. Чист и све­тел, как све­жий пепел. Пока пере­оде­вал­ся, пока менял бар­ха­ти­стую «трой­ку» на лата­ные джин­сы и «косу­ху», решил, что хва­тит. Не бывать боль­ше ни пья­ня­ще­му сме­ху ваг­не­ров­ско­го «Гол­ланд­ца», ни отрезв­ля­ю­щим рыда­ни­ям рах­ма­ни­нов­ско­го роя­ля. Будет безыс­ку­ствен­ный, искрен­ний грандж, будет дикий и дерз­кий, гре­му­чий «Жем­чуж­ный шорох»¹. Будет: «Если я: бес­печ­ный ездок – стань отра­же­ни­ем в зер­ка­ле зад­не­го вида»². «Вот вам и весь эсте­тизм», – про­шеп­тал Вла­дов и коле­ни под­ко­си­лись. Дрях­лый мото­цикл впер­вые завёл­ся с пол-обо­ро­та.

Рань­ше пер­вых вздо­хов рас­свет­но­го вет­ра его вынес­ло на объ­езд­ную. Где-то меж уша­ми, в гро­мад­ном пустом купо­ле ещё жур­чал «Жем­чуж­ный шорох». Вла­дов попра­вил зер­ка­ло зад­не­го вида. Полю­бо­вал­ся отра­же­ни­ем – чисто. Без­упреч­ная чисто­та небес. Ни тебе тан­цу­ю­щих лилий, ни ярост­ных дра­ко­нов – ника­ких вам, батень­ка, Шихер­лис! Перед бли­жай­шим стол­бом нажал на газ. Ушёл вчи­стую.

Никто и не сомне­вал­ся, что у Вла­до­ва впе­ре­ди голо­во­кру­жи­тель­ное буду­щее.

_____________

¹ Перефразировка названия группы «Pearl Jam»

² Вольное переложение строки из композиции «Зеркало заднего вида» той же группы.

Сомнительное удовольствие

«Не может отка­зать себе в удо­воль­ствии», – поду­мал Вла­дов, когда рядом с ним при­сел на кор­точ­ки, удив­ля­ясь вла­дов­ской кро­ва­вине, пат­руль­ный.

«Не может отка­зать себе в удо­воль­ствии», – ухмыль­нул­ся Вла­дов, когда реани­ма­тор, сшив послед­нюю вла­дов­скую раз­ры­вин­ку, заво­пил: «Как новё­хонь­кий!»

«Вас, милоч­ка, я удо­вле­тво­рять не соби­ра­юсь», – озло­бил­ся Вла­дов, отшвыр­нув сидел­ку, настой­чи­во тряс­шую «уткой».

«А ты, тварь, вооб­ще насла­жда­ешь­ся!» – выпа­лил Вла­дов донель­зя моло­день­кой пси­хи­ат­ри­се.

– Чем же? – уди­ви­лась изне­жен­ная умнич­ка и разъ­ярён­ный Вла­дов при­тих, уба­ю­кан­ный её теку­чи­ми жеста­ми.

– Вла­стью над боль­ным чело­ве­ком, – нехо­тя бурк­нул Вла­дов. – Для вас боль­ные – как гли­на, из кото­рой вы лепи­те образ и подо­бие здо­ро­вья. Вы удо­вле­тво­ря­е­тесь вла­стью над осла­бев­ши­ми людь­ми.

– Что пло­хо­го в удо­воль­стви­ях? Или вы пред­по­чи­та­е­те стра­да­ния? – все­рьёз обес­по­ко­и­лась девоч­ка, и, без­за­щит­ная такая, сжа­лась, когда опра­вив­ший­ся, осме­лев­ший Вла­дов, сме­ясь, вте­кал сквозь её зра­чок в храм сомне­ний.

– Я пред­по­чи­таю обла­дать и быть обла­да­е­мым, – и Вла­дов начал… Что имел под серд­цем, тем и начал. – Я пред­по­чи­таю под­чи­нять­ся и вла­деть, но вся­кое вла­де­ние и вся­кая власть осно­ва­ны на ответ­ствен­но­сти, и на бес­по­кой­стве, и на забо­те, и на неж­но­сти даже. Никто ведь не хочет обла­дать нена­вист­ным, но все хотят того, что обо­жа­е­мо, чем любу­ешь­ся…

– Я вас выпи­сы­ваю, – сдав­лен­но писк­ну­ла Леноч­ка Нежи­на, все­гда вооб­ра­жав­шая себя веду­ньей, – вы совер­шен­но здо­ро­вы…

И дело о попыт­ке само­убий­ства тот­час же закры­лось. Неж­ным бельём.

«Не мог­ла отка­зать себе в удо­воль­ствии», – отчёт­ли­во про­из­но­сил Вла­дов, и: «Стой, остань­ся, стой же!» – захлё­бы­вал­ся кри­ком. Очнуть­ся было не слож­но. От пощё­чи­ны-то не очнуть­ся? Да брось­те!

Очнуть­ся было не слож­но. Слож­но было… «Забыть, забыть­ся, забыть, забыть­ся бы», – мел­ко сту­чал зуба­ми Вла­дов, заку­тав­шись в про­тёр­тый плед. Леноч­ка стре­ля­ла взгля­дом в маму Лари­су, спеш­но листа­ла стра­ни­цы кни­жищ. Страсть! страд! страх! – листоч­ки кор­чи­лись, строч­ки хле­ста­ли пет­ли­сты­ми нитя­ми, Леноч­ка пута­лась. «Нашла?» – Лари­са под­став­ля­ла ков­шик с пун­шем, Охтин: «Ниче­го, ниче­го, я вытру!» – раз­ли­вал пря­ную кипель. В ста­ка­ны тоже.

После этих гип­но­ти­че­ских сеан­сов, сеан­сов при­ну­ди­тель­но­го вос­по­ми­на­ния – после них было труд­но шеве­лить­ся, не то что думать. Прав­да, при­хо­ди­ла све­жесть. Дани­ил с удив­ле­ни­ем при­слу­ши­вал­ся к соб­ствен­но­му голо­су, чисто­му и звон­ко­му: «Ради чего я дол­жен вспо­ми­нать о том, чего лишил­ся?». «Что­бы сде­лать память ясной, а серд­це чистым, сво­бод­ным от заноз, что­бы рас­стать­ся со стра­да­ни­ем и стра­хом, порож­де­ни­я­ми стра­сти», – шуме­ли влаж­ные губы, и воло­сы твои, Лена, как две вол­ны, отле­та­ю­щие от мра­мор­но­го лба! «А ты, одна­ко, кол­ду­нья», – вос­хи­щён­но шеп­тал Охтин, рас­кры­тую ладонь вру­чая как пода­рок, полу­чая лёд. Леноч­ка мер­ца­ла сво­и­ми чёр­ны­ми звёз­да­ми в Лари­су. Кивок, поклон, спо­кой­ной ночи, и Леноч­ка поко­и­ла фар­фо­ро­вые щёч­ки на куколь­ной подуш­ке. Охтин метал­ся, не реша­ясь цело­вать. Кру­ги по спальне выво­ди­ли в кух­ню, к рас­кры­то­му окну и съё­жив­шей­ся тени. «Не спит­ся, князь?» – выпрям­ля­лась Лари­са, а Охтин, ссу­ту­лив­шись: «Не назы­вай­те меня кня­зем. Нет у меня ника­кой родо­слов­ной. Дра­ко­нит – это не дина­стия. Дра­ко­нит – это ски­та­лец, блуж­да­ю­щий в сумер­ках, меж­ду све­том и тьмой». «Дело не в родо­слов­ной, – взды­ха­ла Лари­са. – Чем ты на самом деле вла­де­ешь? Что ты можешь? Что у тебя есть цен­но­го? Власт­ность, вли­я­ние… Надо ведь вопло­щать свои спо­соб­но­сти в жизнь…» – а город уже угас, и ни еди­ной свет­лин­ки не ластит­ся к зрач­кам, и ни еди­ная огнё­воч­ка не спля­са­ла в серд­це, и толь­ко голос плы­вёт по вол­нам тьмы: «Про­сто я как принц в изгна­нии. Я вла­дею толь­ко сво­им серд­цем, сво­им разу­мом, сво­ей памя­тью». «Да уж», – зяб­ко ёжи­лась мать-оди­ноч­ка, – «ни наслед­ства, ни соб­ствен­но­сти, одно лишь само­об­ла­да­ние… Таким богат­ством даже невоз­мож­но поде­лить­ся». «А поче­му я дол­жен делить­ся сво­им серд­цем?» – вспы­хи­вал Дани­ил, и вспы­хи­вал свет, и Лена не мог­ла раз­нять… Кого? Леноч­ка так и не мог­ла понять, что не поде­ли­ли вдо­вец и вдо­ва.

Но это будет ночью, а сей­час мож­но напи­ты­вать­ся пун­шем, и мож­но раз­гля­ды­вать над­пи­си на сте­нах: «Есть Бог, и Бог есть Любовь»¹, «Соде­ян­ное во имя Люб­ви не мораль­но, но рели­ги­оз­но»², – и что-то ещё, но Вла­дов вдруг обжёг­ся, огля­дел двух широ­ко­бёд­рок: «Так что вы ска­же­те? Как мне эту ведь­му рыжую забыть? Что мне делать?» «Нель­зя под­да­вать­ся при­зра­кам. И вооб­ще, все при­зра­ки рож­да­ют­ся из тво­е­го вооб­ра­же­ния, так что», – и Вла­дов отра­жал­ся в льди­стых Леноч­ки­ных бел­ках, и бесе­до­вал со сво­им отра­же­ни­ем. «Исти­на в люб­ви», – свер­ка­ла Леноч­ка кри­стал­ли­ка­ми зубок. «Нико­гда не ищут исти­ны, но все­гда – союз­ни­ков в борь­бе за пра­во рода стать вожа­тым сопле­мен­ни­ков, и воля оди­но­ко­го – стать родо­на­чаль­ни­ком дру­жи­ны», – отче­ка­ни­вал Дани­ил. «Твой дед Вла­ди­слав тобой бы гор­дил­ся», – так шеп­та­ла вос­хи­щён­ная тем­но­глаз­ка, и: «Да, я пря­мо про­рок. Из малых, прав­да. Нихт зер кляйне³, но всё же», – так тем­нел Дани­ил…

…это зву­чит кра­си­во, да: «болен любо­вью». И они пыта­ют­ся меня выле­чить, пред­став­ля­ешь? Каж­дый раз всё про­жи­ва­ет­ся зано­во. Лена про­из­но­сит какие-то стран­ные сло­ва – и вклю­ча­ет­ся та жизнь, тот мир, мир с Ней. Я кру­жусь в тан­це по име­ни Зоя и не вижу при­чин мешать дири­жё­ру. Но в мело­дию валь­са вры­ва­ет­ся лязг и скре­жет, и вот уже белый пото­лок, белые сте­ны, гряз­ные бин­ты. Она шеп­чет мне в память: «Мог бы подо­ждать чуть-чуть. Немно­го ожи­да­ния – и я бы реши­ла, быть ли мне с тобой. Но ты хочешь жить так, как ты хочешь, и толь­ко так. Толь­ко твои чув­ства, толь­ко твои мыс­ли о том, что пра­виль­но, что жиз­нен­но важ­но. Ты не хотел отречь­ся от сво­ей люб­ви? От сво­ей гор­ды­ни. От сво­ей дет­ской меч­ты. Ты твер­дишь о чув­стве вла­сти? Ты не смог быть коро­лём сво­их жела­ний. Твои под­дан­ные выну­ди­ли тебя к само­убий­ству. Как ты, такой, рас­счи­ты­вал управ­лять нашей общей судь­бой? Не тре­вожь меня боль­ше». И Её голо­са не ста­ло. Оста­лось забин­то­ван­ное серд­це. Остал­ся ворох лилий в изго­ло­вье посте­ли.

Если любовь – это ключ к тай­нам серд­ца, то это и пароль в мир без­рас­суд­ства, в цар­ство безу­мия. Это ключ к две­рям смер­ти.

__________

¹ Из Евангелий

² Из афоризмов Фридриха Ницше

³ Не такой маленький (нем.)

Тёмные строки

Сле­ду­ет при­знать несколь­ко азбуч­ных истин.

Исти­на минус один. Ты рож­дён пото­му, что роди­те­ли сочли необ­хо­ди­мым и неиз­беж­ным твоё рож­де­ние, пото­му что роди­те­ли воз­ла­га­ли на твоё рож­де­ние свои надеж­ды и свои ожи­да­ния.

Исти­на номер ноль. В жиз­ни, в тво­ей жиз­ни и жиз­ни окру­жа­ю­щих тебя людей, нет ника­ко­го от рож­де­ния при­су­ще­го смыс­ла, кро­ме смыс­ла ожи­да­ний тво­их роди­те­лей. Есть лишь очер­та­ния, намёт­ки, кон­ту­ры – бере­га воз­мож­но­стей, спо­соб­но­стей, талан­тов – в пре­де­лах это­го рус­ла ты можешь дви­гать­ся, обре­тая уме­ния, совер­шая осмыс­лен­ное – осмыс­лен­ное, в худ­шем слу­чае, тобою и более никем.

Исти­на номер один. Никто нико­му не нужен таким, каков он есть. Каж­дый обла­да­ет набо­ром отли­чи­тель­ных качеств – палит­рой, гам­мой, спек­тром. Окру­жа­ю­щим нуж­ны лишь части тво­ей души, кру­пи­цы, крас­ки, ноты – те, в кото­рых они нуж­да­ют­ся, кото­рых не хва­та­ет им самим. Весь, цели­ком – ты не нужен ров­ным счё­том нико­му.

Исти­на номер два. Каче­ства тво­ей души – это наи­бо­лее силь­ные жела­ния, гос­под­ству­ю­щие, и ослаб­лен­ные, зату­шё­ван­ные, затем­нён­ные, тене­вые. Поми­мо жела­ний, ты обла­да­ешь спо­соб­но­стя­ми к осу­ществ­ле­нию жела­ний, гос­под­ству­ю­щих и тене­вых. Чем боль­ше сил ты тра­тишь для насы­ще­ния гос­под­ству­ю­ще­го, пре­об­ла­да­ю­ще­го, тем силь­нее голо­да­ет обез­до­лен­ная тень, тем креп­че иллю­зия, что тебе пора насы­тить этот голод, тем силь­нее соблазн свер­нуть с ясно­го пути в туман грёз.

Исти­на номер три. Если обру­ча­ешь­ся коль­цом смыс­ла, если гото­вишь­ся все свои силы вло­жить в пре­об­ла­да­ю­щие части души, если готов лететь лучом – будь готов лететь в окру­же­нии сов, тяну­щих к зем­ле, жаж­ду­щих отнять добы­чу – будь готов к сосед­ству веч­но голод­ной тьмы.

Если ты выучишь эту азбу­ку, ты смо­жешь про­честь Минус Кни­гу. Тогда ты дашь ответ на вопрос – чего ты так жад­но ждёшь от люби­мых? Ты ли ждёшь? Или твоя тень? И так ли свет­лы эти ожи­да­ния? Если ты ждёшь ярко­го све­та – раз­ве ты не сама тьма?

Мне кажет­ся – когда я пере­вер­ну послед­ний лист Минус Кни­ги, мне оста­нет­ся сде­лать один-един­ствен­ный шаг в глу­би­ну Её души, в чашеч­ку свет­ло­го цвет­ка. Отец отцов, весь Род, и Отец Рода – ждут Её цве­ту­щее пла­мя, что­бы влить­ся, избыть­ся, что­бы сбыть­ся вновь – что­бы шество­вать сквозь вре­мя, меняя обли­ки, что­бы раз­лить­ся по миру морем – одним-един­ствен­ным все­мир­ным родом, не встре­ча­ю­щим на пути чужа­ков…

Кла­ра вос­хи­щён­но огля­ды­ва­ет смолк­ше­го Дани­и­ла:

– И это вы дума­е­те от люб­ви к Ней?

– Он, он, – бур­чит Милош, шир­кая вил­кой в чёр­ной тарел­ке. – Дума­ет он, пишет его брат, а читаю я.

Кла­ра хму­рит­ся, вгля­ды­ва­ясь, как Милош раз­жё­вы­ва­ет жар­кое. Кла­ра блед­не­ет, всмат­ри­ва­ясь, как Вла­дов вгла­ты­ва­ет кро­ва­вые струй­ки вина. Кла­ра, зардев­шись:

– С ваши­ми уша­ми миром пра­вить!

Если Бор­ко хохо­чет – вызы­вай­те «Ско­рую». Или заши­вай­те уши. Ина­че эпи­де­мия хохо­та опу­сто­шит горо­док, и без того не часто посе­ща­е­мый пло­до­ви­ты­ми зна­ме­ни­то­стя­ми. Смех – един­ствен­но при­ят­ная зара­за.

Сме­хо­вин­ки пылят­ся шипе­ньем шам­пан­ско­го и лопа­ют­ся пуг­ли­во. Даже скрип­ки, и те, каш­ля­нув, смыч­ка­ми вяз­нут в тишине. Если девуш­ка сме­ёт­ся – зави­дуй­те, сколь­ко вле­зет. Если девуш­ка пла­чет – что вы пяли­тесь? Вот так. Носы в тарел­ки! Выню­хи­вать смач­ные охтин­ки.

У Кла­ры улыб­ка роб­ко мечет­ся чай­кой, взле­та­ет сквозь тяжё­лые, том­ные кап­ли. Вот-вот, и захлеб­нёт­ся горе­чью:

– Я забы­ла. Вы вла­сто­лю­би­вый. Меня учи­ли, как пони­мать, а я забы­ла.

– Милош, не валяй­ся на полу. Кла­роч­ка, кто тебя это­му учил?

Как мож­но эти пле­чи остав­лять без пла­щя­ниц? Как мож­но эти паль­цы, это вею­щее у вис­ка, наве­яв­шее раду­гу сле­зи­нок, как мож­но это не упря­тать в уют­ные мехо­вуш­ки? Ведь смёрз­нет­ся, засты­нет непри­ступ­ным гор­де­цом. Кла­ра, отта­яв капе­лью, обна­жи­ла карие про­та­лин­ки: «Лари­са Нежи­на».

Скво­зит. Как скво­зит! При­крой­те окна. Пона­пус­ка­ли кро­во­со­сов! Милош мечет­ся в тарел­ках. Милош обо­жа­ет жар­кое. Мило­шу при­ят­но рас­про­бо­вать каж­дое воло­кон­це, каж­дую про­до­лин­ку, каж­дую кро­ва­вин­ку мол­дав­ских насто­ек впи­тать. Учи­ли её! Впро­чем, если уче­ник не понял пре­по­дан­но­го уро­ка – его ли это вина? И если тебя учат искус­ству рядить­ся в одеж­ды все­знай­ства… Любит Милош вты­кать ножи в живых людей? Вряд ли. Он любит рас­ку­ри­вать сигар­ку «Кафе Крем». Всё это – так, смут­ки. Дым­ча­тые пет­ли. Затяж­ки оби­док. Про­мчи­тесь сквозь ночь, оку­ни­тесь в зарю. Ахни­те в дождь, слег­ка рас­по­яшь­тесь. Не стис­ки­вай­те зубы, Дани­ил Андре­евич. И вот чего:

– Что, при­пёр­ла, нако­нец, пусто­та? Такая пусто­та! Ты уже до кра­ёв любо­вью сво­ей пере­пол­нил­ся, а вокруг тебя пусто. Излить­ся не во что. Не в кого Дух свой излить. Все хотят собой что-то напол­нить и запол­нить, запо­ло­нить всё и всех без остат­ка. Каж­дый ищет в дру­гом чело­ве­ке пустот, дырок и норок, и чтоб они были тёп­лень­ки­ми и уют­ны­ми. Что­бы повсю­ду свои щупаль­ца рас­пу­стить. И вот копо­шат­ся, вот копо­шат­ся! Я? Покоя хочу. Хочу все свои щупаль­ца назад втя­нуть. Что­бы пере­пол­нить­ся. Ну, хоть бы и так – насла­ждать­ся соб­ствен­ным соком. Кто нар­цисс? Сам ты настур­ция! У тебя само­го-то лилии куда там пада­ют? В зра­чок, вот имен­но! Пото­му что ты пустой. И ты пустая. Пустая и уют­ная. Поэто­му при­вле­ка­тель­ная и обо­льсти­тель­ная. Дани­ил Андре­евич, ты куда? О смыс­ле жиз­ни там поду­май. Желаю облег­че­ния. Ещё хоть раз напом­нишь ему о Нежи­ных – всех тво­их учи­те­лей пере­ве­шаю, уче­ни­ца чёр­то­ва.

Милош дово­лен. Милош сыт по гор­ло. Мило­ша в живот не бить. Милош дово­лен – девоч­ка вспы­ли­ла, рвёт­ся из рук, полы­ха­ет пав­лин­кой. Пра­виль­но. Хва­тит тума­нить­ся. Луч­ше свер­кай зуб­ка­ми:

– Я сама решу, о чём вспо­ми­нать. Пусти руку!

Бока­лы – звон­кие склян­ки. Отча­ли­ва­ем. Пусть штор­мит.

…ночь: нена­сыт­ный палач – пока не выпы­та­ет сны, не вдох­нёшь траво­твор­ных зар­ниц – дым­ча­тых, узор­ча­тых зар­ниц. Ночь, нена­сыт­ный палач, всё выужи­ва­ет, высу­жи­ва­ет, судей­ской ман­ти­ей скры­ва­ет зер­ка­ла: «Недо­сто­ин, раз и навсе­гда!». Недо­сто­ин осве­тить­ся раз и навсе­гда.

В сны всмат­ри­ва­ешь­ся как в зер­ка­ло, и если бы меня воз­му­щал раз­дор теней, если бы меня сму­ща­ло сми­ре­ние анге­лов! Я разъ­ярён явью. В сны всмат­ри­ва­ешь­ся как в зер­ка­ло: бес­по­щад­ное, откро­вен­ное – его бы вдре­без­ги раз­брыз­гать лос­кут­ка­ми оскол­ков! Хва­тит любо­вать­ся – эка­кий соблаз­ни­тель­ный само­до­во­лец!

Дожи­дай­тесь! Я не буду спать. Пока я сплю, вы лан­це­том луны вжив­ля­е­те мне ста­рость.

Я не буду спать. Я буду гулять с наив­ной поклон­ни­цей. Вдоль буль­ва­ра, попе­рёк буль­ва­ра. Вскачь и впрыть. На Кар­пат­ском, конеч­но. У Тех, Кого Ждут. Где ещё у нас мож­но деву­шек выгу­ли­вать?

На Кар­пат­ском не быва­ет драк, на Кар­пат­ском нечем пожи­вить­ся поли­ца­ям. На Кар­пат­ском неко­му буя­нить с тех пор, как у Мило­ша кого-то ждут. Милош не верит в закон, в поря­док, под­креп­лён­ный сло­вом – Милош верит в поря­док ножа и пули. Но моя пуля, пуля для меня, ещё не роди­лась, мне мож­но встать под любым фона­рём, рас­хо­хо­тав­шись во всю дурь, плю­нуть в жел­туш­ный зра­чок луны, да, оска­лить­ся зве­ри­но:

– Если Лари­са ста­нет рас­про­стра­нять­ся о том, что я все­го лишь влюб­лён в при­зрак, в соб­ствен­ную белую горяч­ку – не верь. Выби­рай, кому дове­рять.

Милош мор­щит­ся, и, скрип­нув зуба­ми, мелет:

– Дани­ил Андре­евич, Данюш­ка, гово­рю тебе: Любовь – это празд­ник, жизнь – это буд­ни. Нет, мож­но, конеч­но, верить в празд­ник, кото­рый все­гда с тобой, но вот потом-то что будет? Похме­лье? А оно насту­пит, обя­за­тель­но насту­пит! Пото­му что любовь – это опья­не­ние, опья­не­ние вос­тор­гом и вос­хи­ще­ни­ем. Тебе не кажет­ся, что пора уже и про­трез­веть?

У Кла­ры стай­ки рес­ниц непо­нят­ли­во мечут­ся.

– Милош, я обе­щал не ныть? Так я и не ною!

– Тогда я счаст­лив! – Милош, мель­ни­ца сме­ха, с лопа­тищ ладо­ней сып­лет про­ща­ния. И Кла­ра, лодоч­кой-ладо­шкой плес­нув, вплы­ва­ет хруп­кой щепоч­кой в говор­ли­вую тол­пу.

Где празд­ник, за кото­рый запла­че­но рож­де­ни­ем?¹

_____________

¹ Отсылка к «Американской молитве» Джима Морриссона.

Праздник, который всегда ты

– Мне в своё вре­мя понра­вил­ся Хэмин­гу­эй. Осо­бен­но «Празд­ник, кото­рый все­гда с тобой».

– Во-пер­вых, не «в том вре­ме­ни», а «в том воз­расте», а во-вто­рых, что там может нра­вить­ся? Я думал, он имел в виду любовь, любовь как чув­ство и как дей­ствие. Ока­за­лось – он имел в виду Париж. Про­сто город. Если в горо­де нет люби­мых людей – что празд­но­вать?

– Умно. Но при этом… Какой ты глу­пый! Париж – место люб­ви. Город, создан­ный для люб­ви. Пред­ставь себе – город, в кото­рый съез­жа­ют­ся влюб­лён­ные со все­го све­та! Кар­на­вал Люб­ви! Такое может слу­чить­ся толь­ко в Пари­же.

– И толь­ко в Пари­же мог­ла слу­чить­ся Вар­фо­ло­ме­ев­ская ночь. Собрать всех влюб­лён­ных в одну точ­ку зем­но­го шара? Мило! Они пере­ре­жут друг дру­га. За пра­во пода­рить сво­ей люби­мой луч­ший цве­ток. За пра­во при­ве­сти её в луч­ший отель. За пра­во уго­стить её луч­шим из вин. Вот так. А ты гово­ришь: «Про­щай, ору­жие!», «Про­щай, ору­жие!». И вооб­ще – пред­ставь оди­ноч­ку на Кар­на­ва­ле Люб­ви.

– Толь­ко не надо! Не надо вот этих мес­си­ан­ских шту­чек. Опять нач­нёшь: «Собор­ность, все­лен­ское брат­ство!» Ты умный. Я знаю. Я убе­ди­лась. Толь­ко ты вовсе не пра­вед­ник. Ты поро­чен. Донель­зя поро­чен. Дья­во­лё­нок! Все дья­во­лы с тобой! Не смей! И здесь не смей! Там тоже не смей! Ммм… Ещё не смей! И ещё…

«Так мало празд­ни­ков, – взды­ха­ла Мари­на, – ты жмот, Дань­ка, – и отво­ра­чи­ва­лась к стен­ке. – Тебе так труд­но потра­тить­ся? Прий­ти с рабо­ты порань­ше, купить вина, кон­фет, гази­ров­ки для сво­ей малень­кой Маруш­ки, что­бы пузы­ри­ки, мно­го пузы­ри­ков! Немно­го потра­тить­ся и в гости. Это так труд­но? Ты слы­шишь? Ты меня слу­ша­ешь?»

Вла­дов вздрог­нул. На шат­ком сту­ле воз­ле рас­ки­ну­то­го дива­на лежа­ли ещё ни разу не сми­нав­ши­е­ся в коле­нях джин­сы песоч­но­го цве­та, и белень­кие носоч­ки, и рас­кры­тая короб­ка с беже­вы­ми зам­ше­вы­ми туфель­ка­ми, и про­зрач­ный пакет с бело­снеж­ной водо­лаз­кой, и на спин­ку сту­ла набро­ше­на курт­ка из лай­ки, и где-то в паке­тах, бро­шен­ных у вешал­ки, есть корич­не­вая бере­точ­ка, и что ещё? «Мне вправ­ду идёт?» – кру­ти­лась Мари­на воз­ле огром­но­го зер­ка­ла посре­ди рас­сту­пив­шей­ся тол­пы, и Вла­дов, оттес­нив льсти­вых тор­го­вок: «Секс-тер­ро­ри­сточ­ка! – обхва­ты­вал за пле­чи. – Жена секс-тер­ро­ри­ста!» В част­ном авто­бу­се, тес­ном и тряс­ком, почти с потол­ка навис кор­шу­ном: «Орла­ноч­ка!» – и Маруш­ка цело­ва­ла ост­ро­уз­кую кисть: «Ты забот­ли­вый мой!»… Вла­дов при­смот­рел­ся к стоп­ке поку­пок. Да, ремень, ещё ремень, корич­не­вый ремень с застёж­кой-ког­тем. Опять уста­вил­ся на мони­тор и опять доба­вил линию:

– Как дума­ешь – кра­си­во полу­ча­ет­ся?

В запястье вон­зи­лись ногот­ки.

– Я твою бан­ду­ру вышвыр­ну с бал­ко­на!

Вла­дов клёк­нул кноп­ка­ми кла­ви­а­ту­ры:

– Как толь­ко закон­чу – рас­ка­лы­вай и кидай. Как толь­ко, так сра­зу.

Рас­пах­ну­лись паке­ты, про­хру­стел пар­кет, отмы­чал комод, про­зве­не­ли день­ги.

Вла­дов смах­нул пепел с коле­на. Шта­но­ва­тая чер­ни­на раз­махри­лась седи­ной.

– «Вла­дов» и «Сла­вия» я уже закон­чил. Ещё отри­со­вать «Дове­рие». И ещё сто пять­де­сят стра­ниц с бук­ви­ца­ми и виньет­ка­ми.

Завы­ли пет­ли и в спи­ну потя­ну­ло сквоз­ня­ком. Вла­дов загля­нул в пустую круж­ку, про­гу­дел:

– Мне холод­но. Не дер­жи дверь откры­той. Мно­го не пей. Не допозд­на.

На смя­тую про­стынь упал кусо­чек шту­ка­тур­ки.

– Вре­ме­ни нет, милая.

– Как это так? Жизнь про­тя­ну­та во вре­ме­ни.

– Да. Жизнь про­тя­ну­та в хлёст­кий ремень, и Смерть пра­вит на нём свой нож. Но что из это­го?

– Хва­тит о смер­ти! Смерть, кре­сты, мона­сты­ри, хва­тит!

– Ты посто­ян­но вспо­ми­на­ешь о вре­ме­ни, но не хочешь пом­нить о смер­ти. Стран­но.

– Ничуть! Ничуть не стран­но. Если уж remember, то о том, что forever и together. Несчаст­ный англий­ский! Три сло­ва сто­я­щих! Осталь­ные – квак и карк.

– Нет ника­ко­го вре­ме­ни. Есть коли­че­ство сле­ду­ю­щих друг за дру­гом собы­тий, есть впе­чат­ле­ния и пере­жи­ва­ние собы­тий, есть цен­ность пере­жи­ва­ний, есть сте­пень впе­чат­ли­тель­но­сти, а вре­ме­ни – нет.

– Как это нет?

– Сколь­ко мы зна­ко­мы?

Мы при­се­ли на эту лавоч­ку, что­бы выку­рить по сига­ре­те, и так не разу не поце­ло­ва­лись, хотя ску­ри­ли уже всю пач­ку. А такой ведь был вечер! Я в белой рубаш­ке с хру­стя­щим ворот­ни­ком, нет, гал­сту­ков не выно­шу! Ещё чего! Бле­стя­щую удав­ку на мою-то шею! И креп­кий кожа­ный ремень, скри­пя­щий под тво­им мизин­чи­ком, и лако­вые туфли – в них мож­но отра­жать­ся, зача­ро­ван­но сле­дя за чёр­ным двой­ни­ком, – и чёр­ный же костюм, бес­про­свет­ной чер­но­ты, с вне­зап­ным пере­ли­вом бар­ха­ти­нок, и, как все­гда, зме­ё­ныш, обви­ва­ю­щий мне паль­цы, замер­ший над чашеч­кой цвет­ка. Без это­го наря­да Моя Блед­ность была бы напрас­ной. А так – Коло­сов вско­чил: «Что слу­чи­лось? У тебя тра­ур? Или три­умф?» Ещё не знаю, но Зоя ахну­ла: «Чёр­ный! Чер­ней­ший! И алма­зы вме­сто глаз!» А как не быть блед­ным, если вслед за Зоей бежит зелё­ная шел­ко­вая вол­на, а из рыже­го пожа­ра, лижу­ще­го щёки, выпла­вил­ся лёг­кий лебедь с мала­хи­то­вым солн­цем в клю­ве… Вечер слав­ный! На сто­лах ты, прав­да, не тан­це­ва­ла, но как бы мы смот­ре­лись валь­си­ру­ю­щи­ми сре­ди бока­лов?

Повсю­ду белые ручьи, всю­ду лёг­кие кап­ли. Капель­ки сме­ши­нок в угол­ках тво­их глаз. Капель­ки кро­ви в угол­ках губ ни разу не коль­цо­ван­ной девуш­ки, слу­чай­но вле­тев­шей в наш решёт­ча­тый кори­дор и оне­мев­шей – блед­ная ста­туя вне полы­ха­ния тан­ца, тан­це­ва­ния спо­ло­хов. Да, лицо ста­туи – три отча­я­ния, три ока­ме­нев­ших «о», три про­ва­ла – рот и чёр­ные глаз­ни­цы: «Поче­му не со мной?» Капель­ки сереб­ра сере­жёк, сте­ка­ю­щие по моим кистям – ты отхлы­ну­ла от меня, тебя под­хва­ты­ва­ет Коло­сов, как мож­но! Ведь ты тро­стин­ка, ты же флей­та, я так боял­ся тебя рас­стро­ить, а с тобой уже топ­туж­ный, доб­ро­душ­но-боро­душ­ный, боро­душ­но-муж­ный Плак­син! И всю­ду кап­ли, всю­ду белые кап­ли, всю­ду белый сок назре­ва­ет в стеб­лях, и скри­пят клы­ки. Я уже уро­нил один стул Коло­со­ву под шаг, и он, спо­хва­тив­шись во весь рост, что-то сооб­ра­зил и решил пока Зою забыть. Маг­ни­то­фон всё: «Орк! Орк!» – всё никак не отмо­та­ет, Зоя сно­ва хочет объ­явить любовь награ­дой, «Побе­ди­тель полу­чит всё», побе­ди­те­ли все­гда полу­ча­ют всё, и я уже про­нёс три ста­ка­на мимо рта, и за нас! И теперь! И сей­час! И сей­час у блед­но­го Алек­са под белё­сы­ми века­ми белый сон. Всю­ду стеб­ли бре­дят стать ство­ла­ми. Рыжее пла­мя плы­вёт меж­ду крон – меж пепель­ных, каш­та­но­вых, тро­ну­тых ине­ем. Я – оди­но­кий ясень, меч­та­ю­щий сго­реть, Зоя запу­та­лась в моих вет­вях, и тихий щебет: «Попро­бу­ешь меня сего­дня? Жди. Я позо­ву». И серд­це понес­лось по чёр­ным пере­ул­кам, в чёр­ные чащи, на чёр­ный луг, где белый ста­рик, дед Вла­ди­слав, задум­чи­во раз­ми­на­ет в паль­цах лепест­ки беле­ны, вды­ха­ет – и хохо­чу­щее пла­мя уда­ря­ет в луго­вое пере­пе­вье, в гомон чащ, в люд­ные пере­ул­ки, в опу­стев­шую высот­ку, где по пер­во­му эта­жу вызва­ни­ва­ют каб­луч­ки капель, в утро­бу лиф­та пря­чет­ся зыб­кая зелё­ная тень, а Вла­дов лест­ни­цей взле­та­ет, и вот оно, без­дон­ное небо, и лёг­кие кап­ли повсю­ду, и пла­тье взви­ва­ет­ся, паль­цы роня­ют кап­ли на влаж­ную кожу, я огнен­ное море, я воз­вра­ща­юсь вспять, в рож­да­ю­щую дель­ту, и звёз­ды моро­сят зве­ня­щей пеле­ной. Лёг­кая капель по жар­кой талии, я здесь, я здесь, дотя­нись одни­ми поду­шеч­ка­ми паль­цев, я начи­на­юсь здесь, ты вывер­ну­лась лисич­кой: «Не могу так! Воз­вра­ща­ем­ся! Быст­ро!»

Всё как все­гда, все празд­ни­ки про­хо­дят, про­но­сит­ся шквал весе­ли­нок – усто­яв­шие на ногах уби­ра­ют ошмёт­ки весе­лья. Кого-то от празд­нич­ной ска­тер­ти отпра­вят в сми­ри­тель­ную про­стынь, кого-то от празд­нич­но­го сто­ла уве­дут любить, уве­дут в празд­нич­ную постель. «Любить?» – пере­спро­си­ла Зоя, и, кое-как сглот­нув жид­кий огне­ток, попра­ви­ла: «Тра­хать». Охтин поперх­нул­ся. У Зои гла­за зелё­ные, злые, нозд­ри взду­ва­ют­ся, струй­ки дыма отстре­ли­ва­ют­ся мимо губ, зуб­ки отзва­ни­ва­ют зло­ра­дин­ки: «Ты меня сей­час навер­ху что? Что делал? Любил? Тра­хал. Баналь­но и бес­пар­дон­но. Тра­хал».

Данил­ка раз­бил коле­но. На губах – кро­ва­вая про­рва. Во лбу – набат. «Кто кол­дун – Влад? И ты – внук Вла­дов? Бля­дов!» – и хох-хах-дрызг-визг! Вет­ки рук отсох­ли, и Данил­ка ябло­ком сорвал­ся в ноги. Тот­час бока набух­ли. Сок потёк. Веки скле­и­ло. «Охтин! Эй, пар­ня­га! Охтин, очнись! С кем был?». В пустом купо­ле вле­во-впра­во забол­тал­ся флю­гер. «Как – один? Поче­му тебя бро­си­ли? Совсем один? Все­гда один?». В глу­бо­кий коло­дец заны­рял клю­вом коло­дез­ный журавль. «То есть вы дове­ря­е­те мне отнять надеж­ду? Мне – отнять у Мари­ны Алек­сан­дров­ны надеж­ду? Раз­вод и толь­ко раз­вод?». «Зип­по» – звонк! «А как же вы? Вы же не смо­же­те без­бо­лез­нен­но общать­ся с женщ», – и хруст­ну­ли под кула­ком очки… Охтин сглот­нул комок и выда­вил: «Любил. И буду любить». Зоя огля­ну­лась, ски­ну­ла со сто­ла в пакет бутыл­ку, сига­ре­ты, огля­ну­лась, губы дрог­ну­ли, огля­ну­лась, дрог­ну­ли, лоп­ну­лось: «Мигом! Нет! Жди! Вот, адрес! Два­дцать минут!». Охтин хлы­нул свет­лы­ми ручья­ми.

Рецепт празд­ни­ка прост – свет­лые ручьи и Зоя. Зоя – обя­за­тель­ный ингре­ди­ент для дья­воль­ских кок­тей­лей. Толь­ко кто вам ска­зал, что этот празд­ник про вашу честь?

И всё-таки это ещё не празд­ник. Празд­ник – это когда про­сто, когда… Сто­ять на оста­нов­ке, про­во­див гал­дя­щую ком­па­нию – да, може­те не воз­вра­щать, это мелочь, а вам нет, вы вер­нё­те до копей­ки – и похру­сты­вать корост­кой льда. Под креп­ким каб­лу­ком пет­ля­ют тре­щин­ки, моё зыб­кое отра­же­ние рас­па­лось на деся­ток охти­нок, на сот­ню, на мел­кое кро­ше­во хруст­ких охти­нок. Я под озе­ром неба – один-един­ствен­ный Вла­дов, а в заво­дях глаз, ваших глаз – орды Вла­до­вых, но я хочу оку­нуть­ся лишь в листвя­ную про­зе­лень, и я наде­юсь, что на дне зеле­но­гла­зой Зой­ки бес­кров­ная русал­ка не таит­ся, не таи­лась, и даже не наме­ре­на селить­ся в её огне­вой голо­вуш­ке. Да, я хочу оку­нуть­ся во влаж­ную лилию, но я жду: все разъ­едут­ся – тогда. Тогда я помчусь – толь­ко бы не вооб­ра­зить лиш­не­го, а то рас­прав­лю кры­лья и уже не смо­гу при­зем­лить­ся. Тогда я помчусь, и мне обод­ря­ю­ще под­миг­нёт све­то­фор. Тогда я помчусь, и сосед­ки Лины – бес­по­кой­ные лес­би­ян­ки – нач­нут дуба­сить в сте­ну, а мы будем сгла­ты­вать хохот, заку­сив запя­стья, и, может быть, про­сле­зим­ся над судь­бой Шихер­лис… Может быть. Может не быть. Кто может и с кем быть?

Всё может быть, но с каж­дым быва­ет. «Вла­дов, сядь, – Кла­ва под­буль­ки­ва­ла ещё. – Сядь-сядь, нику­да не денет­ся, при­дёт». «Вла­дов, сядь», – стрел­ки ахну­ли на пол­кру­га, Охтин изо­хал пол­ком­на­ты. Да, всё про­сто, такое может быть толь­ко в Рос­сии. Толь­ко в Рос­сии мож­но назна­чать сви­да­ния в домиш­ке, наспех обля­пан­ном побел­кой, набух­шей от дождя, настыр­но­го и въед­ли­во­го, как всё мел­кое – как мел­кие рюм­ки, лезу­щие в руку, как мел­кие цифер­ки в оча­со­вев­ших гла­зах; в домиш­ке, где часы летят, как лепест­ки ромаш­ки: «Идёт-не идёт, идёт-не идёт»; в домиш­ке, где ещё наде­ют­ся на чудо и ждут пар­шив­ку Зою. «Кто пар­шив­ка?» – и всю­ду лёг­кие капель­ки, летя­щие с тво­е­го пла­ща, и пья­ные глу­мин­ки: «Смот­ри-ка, лиш­них два часа про­ждал!» – и ты, конеч­но, вила пет­ли, ты мота­лась на мото­ре, и охрип­ла, рас­пе­вая пес­ни со сбо­ри­щем уве­рен­ных, что ты всю жизнь меч­та­ла с ними петь застоль­ные пес­ни посре­ди шести­сот тысяч видя­щих блуд­ли­вые сны, и вре­мя, Вла­дов, вре­мя, про­во­ди меня!..

Хоро­шо, что нашлась лавоч­ка. Хоро­шо, что дождь иссяк. Хоро­шо, что есть воз­мож­ность любо­вать­ся друг дру­гом. Хоро­шо, что вре­ме­ни нет, а ты это­го не зна­ешь, и горя­чишь­ся, тара­то­ришь, сма­хи­вая малень­кой ладо­шкой послед­ние кап­ли с моих плеч:

– Как это нет, как это нет? Я вска­ки­ваю в шесть утра как поло­ум­ная, маль­чиш­ки спят, Вадим хра­пит, я к пли­те. Бульон, грен­ки, пару сала­ти­ков, кофе сва­рить, Вадим рас­тво­ри­мый не пьёт. Мама доро­гая! Пол­седь­мо­го, а у Саш­ки рубаш­ка чума­зая! Вода – хлысть! Поро­шок – хлоп! Фен – бац! Током – трах! Мама доро­гая! Сушить под феном, утю­гом про­жа­рить, вре­мя – семь! Маль­чи­ки, подъ­ём-подъ­ём! Саш­ке несо­лё­но, Витюш­ке неслад­ко, где мой ранец, где нос­ки? Саш­ка-выле­зай-из-ван­ной, Витя-не-спи-за-сто­лом. Мамоч­ка, ты у нас фея! Конеч­но, милые. Вади­чек! Вадим! Вадян! Как не едешь? Я так и села. А Вла­дов нако­нец под­нял­ся и вышел в окно. Иду в мани­кюр­ный, а ноги ват­ные, а на часах десять. Воз­вра­ща­юсь, ноги под­ка­ши­ва­ют­ся, сум­ки воло­чат­ся, мать! Кол­гот­ки раз­лез­лись! Где я в один­на­дцать возь­му кол­гот­ки цве­та «беж» с золо­ти­стой лай­крой? Я их неде­лю иска­ла! Гос­по­дин Вла­дов такой при­ве­ре­да, ему кня­гинь пода­вай! Вадим­ка, ты куда? Поеду, гово­рит. Вла­дов вле­тел в окно и давай с тол­ку сби­вать – то пома­да не та, то тени не так, сти­лист нашёл­ся! Хва­тит или как? Что зна­чит – «нет вре­ме­ни»? Я по все­му горо­ду успе­ла про­не­стись, вез­де отме­ти­лась, все уве­ре­ны, что я была имен­но у них. И Вади­ма уве­рят. Подъ­ез­жаю – пять секунд! Четы­ре! Три! Две! Вла­дов! Как это – «нет вре­ме­ни»? Полу­ча­ет­ся, мож­но не ждать? Вре­ме­ни нет, всё пре­крас­но, никто не умрёт, да? Ни о ком не надо забо­тить­ся, никем и ничем не надо доро­жить, не надо беречь каж­дое мгно­ве­ние, каж­дую встре­чу, так?

Я смот­рю на хоро­вод звёзд, на пута­ни­цу улиц – звёз­ды выстро­е­ны созвез­ди­я­ми, а на ули­цах стал­ки­ва­ешь­ся лишь со слу­чай­ны­ми согля­да­та­я­ми тво­ей улыб­ки… Сига­ре­та истле­ла, я думаю, что дело не во вре­ме­ни, ведь есть моё кло­ко­чу­щее серд­це, серд­це шага­ет мар­шем, пока не явит­ся твой при­зрак, и тогда серд­це закру­жит­ся валь­сом и вго­нит­ся в отча­ян­ное тан­го. Я любу­юсь тобой все­го лишь сто трид­цать пять дней, но когда я пере­спро­шу: «Сколь­ко мы зна­ко­мы?» – ты поту­пишь­ся: «Всю жизнь».

– При чём же здесь власть? При чём здесь жаж­да вла­сти? Ино­гда ведь власт­ву­ют над нена­вист­ны­ми, так? Стре­мят­ся-то, навер­ное, к удо­воль­ствию? В смыс­ле, к вопло­ще­нию меч­ты об удо­воль­ствии…

– Оргазм – это что? Что ты чув­ству­ешь при оргаз­ме?

У Имра­на в камор­ке крас­ный фонарь. У Имра­на в под­валь­чи­ке чистая постель и стоп­ка оде­ял. Имран, кур­ча­вый смуг­ля­нец, хрип­ло­ва­то сме­ёт­ся: «Ну что ты, Дани­ла, зачем – ты – про­сишь? Гово­ри, что нуж­но – ты же друг! Нет, тебе не при­дёт­ся ждать», – и Вла­дов зна­ет, что клю­чи от камор­ки най­дут­ся даже в тем­но­те. Надо толь­ко будет оста­вить на замыз­ган­ном сто­ле немно­го кофе, сига­рет, остат­ки вод­ки, а луч­ше – ликё­ра, ведь имра­нов­ская Ана­ста­сия не любит вод­ку. Надо про­сто не жалеть Имра­на, и тихо втол­ко­вы­вать бур­ча­щей труб­ке: «Ты же пони­ма­ешь – ты насла­жда­ешь­ся любо­вью, когда ты хочешь, меня ода­ри­ва­ют удо­воль­стви­ем любить, когда могут». Надо толь­ко не жалеть себя, и не думать, что само­му наут­ро не хва­тит нико­ти­на, кофе­и­на, теур­ги­на, и на… И на при­то­ло­ке най­дут­ся клю­чи, и Зоя не будет дол­го мёрз­нуть в зава­лен­ном сугро­ба­ми дво­ри­ке. Надо толь­ко не жалеть себя, ведь Зоя не может ина­че, и при­дёт­ся опу­стить гла­за, ведь луч­ше испе­пе­лять взгля­дом сига­ре­ты, чем зоень­ки­ны влаж­ные губы. Да, всё выхо­дит не так, как хочет­ся, но Вла­дов тер­пе­лив, и луч­ше так, чем никак, тем более, что клю­чи най­дут­ся на при­то­ло­ке даже в пол­ной тем­но­те. Но дело не в клю­чах, – ведь Вла­дов издал поэ­зы Имра­на безо вся­ких клю­чей, хотя редак­тор Дани­ле­вич и не взду­мал мол­ча кач­нуть голо­вой, но Вла­дов издал веды Имра­на, – а дело в том, что если чув­ство не вопло­ще­но в посту­пок, то это не под­лин­ное чув­ство, и если ты дове­ря­ешь дру­гу клю­чи от серд­ца, будь готов дове­рить и клю­чи от жили­ща, где Люб­ви суж­де­но видеть пья­ные сны. И тогда у дру­га опять слу­чит­ся празд­ник – будет крас­ное вино кипеть в кро­ви, и Зоя неча­ян­но: «Ах! Что же теперь будет?». Почти ниче­го не будет, толь­ко Вла­дов впи­та­ет алые капель­ки с обор­ки чул­ка, и Зоя по всем сво­им лож­бин­кам пустит пья­ня­щую реку, и губы Вла­до­ва вопьют вино­пад, и в све­те крас­но­го фона­ря вымрут, рас­се­яв­шись, серые тени, и мы уже бес­смерт­ны, мы уже не отбра­сы­ва­ем теней.

Имран и Настя могут вер­нуть­ся с дежур­ства чуть рань­ше – прак­ти­кан­тов щадят, но нам не жаль выби­рать­ся из рас­ка­лён­ной посте­ли, ведь, ока­зы­ва­ет­ся, мож­но вый­ти в метель, и метель потеп­ле­ет, хлёст­кие сте­гун­цы при­сми­ре­ют, и снеж­ность ляжет кру­же­вом на рде­ю­щую вер­шин­ку гру­ди, и талые ручей­ки омо­ют твой живо­тик, снег ляжет вен­чаль­ным кру­же­вом, и запоз­да­лый про­хо­жий про­трёт гла­за, решив, что заснул на ходу, а вокруг уже псы, псы, псы! Жаж­ду­щие псы по всей окру­ге рвут цепи в кус­ки, псы кру­жат, выжи­да­ют, жалоб­но ску­лят, умо­ляя допу­стить, и самый сме­лый ринет­ся отбить рыжую вол­чи­цу, но я умею выть без­молв­но, и серые тени лягут у ног, ста­нут сто­ро­жить, и после, после вывод­ка тво­их вскри­ков, под­пол­зут выли­зы­вать над­мен­но вски­ну­тую кисть, но я умею выть без­молв­но, и будем толь­ко мы – белый волк и снеж­ная вол­чи­ца.

Будем толь­ко мы, и это будет празд­ник, пото­му что не надо сдер­жи­вать­ся, пото­му что не надо скры­вать­ся, мож­но быть откро­вен­ным и искрен­ним, мож­но уже не спра­ши­вать: «Что ты чув­ству­ешь? Что мне сде­лать ещё?» – пото­му что ты шеп­чешь: «Я уже не заме­чаю, что ты дела­ешь, я как лава в гор­ни­ле, делай что хочешь!». Да, вот оно – сто­ит мне… И я рас­се­ку тебя без­воз­врат­но. Сто­ит мне… И ты улыб­кой пре­взой­дёшь Мадон­ну. Теперь ты все­це­ло под­власт­на, теперь я все­це­ло все­вла­стен – мы Анге­лы, сво­бод­ные от пло­ти.

– Зна­ешь, было такое чув­ство, что я поте­ря­ла тело, поте­ря­ла фор­му. Ста­ла как сгу­сток огня. Как буд­то бы от тебя ста­ло зави­сеть, во что меня… Пре­об­ра­зить, как ты гово­ришь. Как буд­то от тебя ста­ло зави­сеть, во что меня изва­ять. И появи­лась жаж­да, дикая жаж­да стать для тебя все­це­ло всем, всем сра­зу, стать любой и вся­кой, стать и мате­рью, и доче­рью, и любов­ни­цей, и подру­гой, и уче­ни­цей, и настав­ни­цей. Объ­ять тебя, быть под тобой и быть над тобой. Управ­лять тво­ей судь­бой и под­чи­нить свою судь­бу тебе.

– Это и есть жела­ние вла­сти.

– Я, кажет­ся, запу­та­лась. Что же такое любовь?

Наста­нет день, когда мы вспом­ним сло­ва, понят­ные без слов.

В ожидании чуда

Решёт­ка на окне, решёт­ки на сте­нах, решёт­ка вме­сто две­ри – что­бы никто не выкрал этих урча­щих чудо­вищ, помесь ариф­мо­мет­ра с теле­ви­зо­ром и печат­ной машин­кой. Я три­жды в неде­лю вхо­жу в эту клет­ку, а есть ещё два дня и две бес­сон­ные ночи в кру­же­нии от редак­ции к типо­гра­фии и обрат­но к редак­ции. Кру­жит­ся, кру­жит­ся, и воз­вра­ща­ет­ся на кру­ги своя. Это – да, это – так, но – суе­та сует? Нет уж, я не при­ем­лю Эккле­зи­а­ста. Радо­вать люби­мых – суе­та сует? Мстить нена­вист­ни­кам – суе­та сует? А в чём же ещё, по-ваше­му, Гос­подь явля­ет Свою бла­го­дать? Насла­ждать­ся радо­стью люби­мых – это суе­та сует?

Я три­жды в неде­лю вхо­жу в эту клет­ку – усми­рять чужую фан­та­зию, в чужие тек­сты втис­ки­вать фото­гра­фии совер­шен­но незна­ко­мых мне людей. Фан­та­зия? Я ска­зал – фан­та­зия? Нет, всё весь­ма досто­вер­но: хро­ни­ки неожи­дан­ных бед­ствий и пред­на­ме­рен­ных убийств, интер­вью с побе­ди­те­ля­ми всех и вся и репор­та­жи о выход­ках их вос­тор­жен­ных поклон­ни­ков, и – коро­че гово­ря, невы­ду­ман­ные исто­рии. Досто­вер­ные, убе­ди­тель­ные и неопро­вер­жи­мые. И я – я дол­жен быть акку­ра­тен с каж­дым заго­лов­ком, каж­дой под­пи­сью, я дол­жен быть вни­ма­тель­ным с исправ­ле­ни­я­ми, фор­ма­та­ми и мас­шта­ба­ми. Я дол­жен выпус­кать из рук не меша­ни­ну зна­ков и сим­во­лов, а… Я дол­жен то, я дол­жен это… Вы люби­те быть в дол­гу? Вот и я не люб­лю. Худож­ник Коло­сов, лысе­ю­щий гигант, нехо­тя мазю­кал оче­ред­ную обра­зи­ну, буб­нил: «Вот лен­тяй! Для брат­ца рад ста­рать­ся, а для жур­на­ла?» А мне-то что? «Что-то я в Эрми­та­же тво­их поло­тен не встре­чал», – и Коло­сов, реклам­щик и шар­жист, пле­вал­ся: «Что за чёрт! Опять поми­дор! Ну как я могу эффект­но и брос­ко изоб­ра­зить семе­на поми­до­ра?» Зоя вле­та­ла в клет­ку: «Ах! Опять! Послед­ние кол­гот­ки! Пона­тыр­ка­ли решё­ток! – листа­ла рас­пе­чат­ки. — Ух ты! Смот­ри­те-ка! Ну-ка… Опять, стер­вец, всё на свой лад пере­ина­чил! Ну-ка… Я же не такое оформ­ле­ние про­си­ла! Вадим ведь разо­злит­ся: что ж это за репор­таж с выстав­ки без фото­гра­фий того, что выстав­ля­лось?» – а мне-то что? Для тебя я поста­рал­ся бы, но для Вади­ма… Ещё чего! Дани­ле­вич всё рав­но под­пи­шет, уже без одной звез­ды пол­ночь, и все вздох­нут, и я помчусь по пусте­ю­щим ули­цам на вок­зал, запрыг­ну в поезд на ходу, и не успею уснуть, как явит­ся белый ста­рик и нач­нёт выго­ва­ри­вать, под­чёр­ки­вая ног­тем стро­ки, и у печат­но­го стан­ка сожмусь и ста­ну как высох­шее семеч­ко, но это офсет, мат­ри­цу на ходу не сме­нишь, и зав­тра трид­цать пять тысяч под­пис­чи­ков нач­нут хохо­тать над ухом, а мне-то что? Я высох­шее семеч­ко, а семеч­ки не пишут объ­яс­ни­тель­ных, семеч­ко пада­ет в мол­ча­щую мглу, семеч­ко несёт по сте­пи, вдоль доро­ги пол­зёт поло­зом пожар, а в клу­бах туч про­но­сит­ся топо­чу­щий табун, и хва­тит спать, Милош, не дро­ва везёшь! Слу­шай све­жий анек­дот, да, мож­но пере­дох­нуть, и пока Милош отно­сит дорож­но­му инспек­то­ру све­жий жур­нал, я раз­ли­ваю чёр­ный чай. Здесь чёр­ные хол­мы, здесь чёр­ный дождь, мы гло­та­ем невесть что с набух­ши­ми чер­нин­ка­ми, но это пока, это сей­час, когда-нибудь будет и свет­лое питьё, а пока что свет не для нас – акку­му­ля­тор надо беречь, зажи­га­ние сядет, а я не лось, что­бы упи­рать­ся рога­ми в трёх­тон­ный кузо­вик, совсем не лось, хотя сей­час Мари­на под­ли­ва­ет вод­ки оче­ред­но­му уте­ши­те­лю в парад­ных накол­ках и празд­нич­ных тру­сах, и с поро­га спро­сит: «Кто такая Зоя?» Вот, нашла к кому при­драть­ся, и пока я при­слу­ши­ва­юсь к гул­ко­му эху из хлеб­ни­цы: «О, я? О, я! О… я…» – я буду думать, что из высох­ше­го семеч­ка может взой­ти анчар. Да, милая, я видел, каки­ми гла­за­ми смот­рит на меня Софья Вла­ди­ми­ров­на. Зелё­ны­ми. Жад­ны­ми? Спа­си­бо. Зав­тра при­гля­жусь получ­ше. Сей­час уже сли­па­ют­ся веки, а в пепель­ни­це «Кэмел», мы же курим толь­ко «Бонд»? Зелё­ны­ми. Во втор­ник ты, конеч­но, заез­жа­ла, я ведь уже с коман­ди­ро­воч­ны­ми, ты заез­жа­ла, да, и блед­ный блон­дин Алекс, уми­ная что-то гриб­ное из тер­мо­са, зелё­ны­ми, гриб­ное, слов­но нель­зя было пре­ду­пре­дить, ведь гри­боч­ки нашин­ко­ва­ны лом­ти­ка­ми, и золо­ти­стые капель­ки мас­ла… Резер­форд пой­мал пылин­ку све­та, а я буфе­ты обхо­жу за кило­метр, зелё­ны­ми, отку­да «Кэмел», зелё­ны­ми, отку­да? И Алекс пода­вил­ся. Это есте­ствен­но. Алек­со­ва Инноч­ка сверк­ну­ла через порог груз­ным тер­мо­сом, а вла­дов­ская Мари­на мари­но­ват­ны­ми шага­ми про­груз­не­ла за пол­тин­ни­ком. Конеч­но, милая, возь­ми на доро­гу тоже, на так­си, конеч­но, в рей­со­вых не выби­ра­ют, на чьи туфли сто­ит насту­пать. Конеч­но, возь­ми хоть всё, мне хва­тит десят­ки на три дня, ведь я лишь Минус Чело­век, я демон кни­ги, я корм­люсь таба­ком и кофе, и типо­граф­ской крас­кой, духом сажи, золой души, свет­лые мыс­ли печа­та­ют пеп­лом чувств, да, чёрт-чер­тиль­щик, а ты, род­ная, ты чело­век, ты есть, тебе надо есть, есть утром, в пол­день и вече­ром, что­бы к рас­све­ту ты смог­ла быть и есть, возь­ми всё. Конеч­но, зелё­ны­ми, Зоя про­мол­ча­ла целых пять минут, пока не откаш­лял­ся Алекс, а я‑то что? Гово­рить уме­ют все. «Как живёшь – зави­сит от того, с кем живешь», – про­бор­мо­та­ла Зоя, да, зелё­ны­ми, зво­ни довер­чи­вым подру­гам, про­плачь им всё, про­плачь им: «Жизнь в ожи­да­нии люб­ви – это ад, это не жизнь, это смерть в ожи­да­нии вос­кре­ше­ния», – да, про­плачь и сооб­щи, не забудь, что заказ­чи­цы Вла­до­ва поче­му-то мол­чат в тво­ём при­сут­ствии, толь­ко чёр­ную круж­ку не бей, я пью из неё чёр­ный чай. Чая нава­лом, дождя нава­лом, мне спать нель­зя, пото­му что доро­га ведёт к гори­зон­ту, а за гори­зон­том нас ждут, от нас чего-то хотят, с нами рас­пла­тят­ся похва­лой или про­кля­ти­ем, но раз­ве это любовь – уго­ждать чужо­му вку­су? Там, за гори­зон­том, где небо и зем­ля смы­ка­ют­ся навеч­но, где-то там чистая зем­ля, там из высох­ше­го семеч­ка что-нибудь да взой­дёт, если Милош успе­ет очнуть­ся и увер­нуть­ся от гудя­щих фар, там чистая зем­ля гра­ни­чит с чистым све­том, там ночь течёт тягу­че, зем­лю мож­но най­ти, если Милош успе­ет вклю­чить даль­ний свет, а Милош успе­ет, ведь чая нава­лом и я не сплю, я дол­жен доста­вить све­жие исто­рии, и я достав­лю, и точё­ны­ми паль­ца­ми выгру­жу три тон­ны глян­це­вых исто­рий, пото­му что я дол­жен, но я семеч­ко, я ещё не взо­шёл, и я не дол­жен тебе дове­рять, отку­да «Кэмел»? И «Дове­рие» я не дол­жен печа­тать, я нико­му не дол­жен изда­вать раз­мыш­ле­ния о при­ро­де дове­рия, я не дол­жен, но хочу, нет, мне за это никто не запла­тит. Тем более – зелё­ны­ми.

– То есть, ты все­рьёз дума­ешь, что любовь про­ис­хо­дит из веры в бес­смер­тие?

– А что – мож­но думать игра­ю­чи? Нет, любовь про­ис­хо­дит из дове­рия. Дове­рие пред­ше­ству­ет любо­му веро­ва­нию и любой уве­рен­но­сти.

Я сижу на сто­ле, бол­таю нога­ми. А поче­му бы не бол­тать? Нако­нец-то обед, мож­но закрыть­ся в моём каби­не­ти­ке, выве­сив сна­ру­жи таб­лич­ку: «Про­сим не пор­тить аппе­тит», – хотя какой тут аппе­тит, если с утра уже два лит­ра кофе и пол­пач­ки едких дымо­вин? Какой тут аппе­тит, если во всей редак­ции лишь одна таб­лич­ка может сму­тить, а там ещё, поми­мо таб­лич­ки, име­ет­ся прыт­кая сек­ре­тар­ша с малень­ки­ми шны­ря­ю­щи­ми глаз­ка­ми… Вот я и сижу у полу­при­кры­той две­ри, ино­гда гор­ла­ню: «Ария начи­на­ет­ся! Вси­х­да жжыть в массс-ке…» – оче­ред­ной настыр­ник блуж­да­ет взгля­дом по воро­ху листов. Да брось­те! Вам почу­ди­лось. Никто ничем не звя­кал. Это Зоя дзинь­ка­ет моей зажи­гал­кой по труб­ча­той нож­ке стуль­чи­ка. Нет, нам тре­тий не нужен, пото­му что пить с отстав­ни­ка­ми меч­ты – это не празд­ник, это тяж­кий труд.

– Слу­шай, а ты смот­рел «Друг мое­го сына»? Там влюб­лён­ная жен­щи­на гово­рит… Дослов­но не пом­ню. В таком смыс­ле, что дети – это все­го лишь про­дле­ние само­го себя, сво­ей жиз­ни, а бес­ко­неч­ная жизнь…

– …не при­во­дит к веч­но­сти. Толь­ко любовь при­об­ща­ет к веч­но­сти.

– Так ты смот­рел? Как эту актри­су зовут?

– Не смот­рел. Я про­сто дога­дал­ся.

У Зои язы­чок рыже­го пожа­ра пря­мо к губ­кам при­льнул.

– Подо­жди, Вла­дов, не пей. Повто­ри. Что ты ска­зал?

Я про­сто сле­жу, как ты посту­ки­ва­ешь носоч­ком туфель­ки по боко­вине сто­ла: «Так-так-так-вот-так-так».

– Я дога­дал­ся.

– Закрой ты эту дверь, пере­сядь побли­же, мне не слыш­но. Слу­шай, как ты дога­ды­ва­ешь­ся о моих мыс­лях? Ты их слы­шишь, что ли? Слов­но ты меня рас­кры­ва­ешь, и что-то высве­чи­ва­ешь во мне… А ты зна­ешь, что «Зоя» озна­ча­ет «жизнь», а «Софья» – «муд­рость»?

Я знаю, Софья Вла­ди­ми­ров­на, я жду, когда жизнь, под­власт­ная миру, ста­нет муд­ро­стью, вла­де­ю­щей миром. Я знаю, я слы­шу, я хочу во всех пру­жи­ня­щих, шар­ка­ю­щих, рву­щих раз­ли­чить один-един­ствен­ный звук, один-един­ствен­ный жест – сви­де­тель­ство того, что ты уже не ста­нешь про­ти­вить­ся мое­му настыр­но­му напо­ру. Мне хочет­ся, это моя охо­та, поэто­му я при­дви­нусь побли­же. Всё дав­но уже слу­чи­лось, нико­му боль­ше не дове­ряй сво­их снов. Теперь ты рас­кры­та для моих глаз, и толь­ко для моих, ведь я умею читать неви­ди­мые бук­вы на неви­ди­мых листах. Всё слу­чи­лось в нача­ле июня, я жду под­хо­дя­ще­го слу­чая, когда все кре­по­сти рух­нут. Ты вошла в мою жизнь в нача­ле июня, когда зарож­да­лась жара, солн­це уже осме­ле­ло – сквозь решёт­ки кори­до­ра про­ка­па­ли под­ков­ки каб­луч­ков, и сра­зу завер­тел­ся ура­ган улы­бок: «Сколь­ко лет! Сколь­ко зим!» – и ты, в ладо­шки соби­рая ливень поце­луй­чи­ков, рас­се­ян­но высме­я­лась: «Да уж, столь­ко! И столь­ко вёсен не трес­ка­лись в дёс­ны!» Да, всё было ска­за­но имен­но так, и от зашто­рен­но­го окна ост­ро­ли­цый кур­но­сик, почти не раз­жав упря­мых губ, нелов­ко про­це­дил: «Вам бы про­ро­ков рожать, а вы сло­во­блу­ди­те», – и ты не нашлась, что отве­тить, вспых­ну­ла толь­ко: «Что за про­ри­ца­тель тут завёл­ся? В моё-то отсут­ствие!» – и после, после жар­ких ручей­ков, обжёг­ших губы, язы­ки раз­мяк­ли, раз­вя­за­лись, и так меня пред­ста­ви­ли: «Дани­ла-Мастер. Всё к нему. С шабаш­ка­ми к нему», – и ты смяг­чи­лась: «Ката­лог выстав­ки – как, сла­бо? Ясно, сра­бо­та­ем­ся», – а во мне уже проснул­ся тос­ку­ю­щий вол­чо­нок, и я обро­нил: «Сра­бо­та­ем­ся, спо­ём­ся, сопьём­ся», – и всё, ты уже не стес­ня­лась: «Наш чело­век!». Наш, ваш, их, мой – все тянут­ся при­над­ле­жать, все ищут обла­да­ния, но я не ваш, что­бы поз­во­лить себе стре­мить­ся к тому же, что и… Все. Ско­пом. Без раз­ли­чия. Хором: «Как живёшь-то, Зой­ка?» А как ты можешь жить? Ведь нача­ло июня, солн­це уже осме­ле­ло, а ты при­шла в брю­ках и наглу­хо застёг­ну­той рубаш­ке. У нас все­гда сумрач­но, што­ры задёр­ну­ты, что­бы бли­ки не ложи­лись на мони­тор, но чёр­ных очков ты так и не сня­ла. Ни у кого, конеч­но же, язык не повер­нул­ся. Даже в сумра­ке всё оче­вид­но. Мне, напри­мер, хва­ти­ло одно­го взгля­да, что­бы отвер­нуть­ся. Отвер­нуть­ся, а то ещё разо­русь на весь пер­вый этаж: «Да как вы може­те поз­во­лять! Как мож­но поз­во­лять так с вами обра­щать­ся!» И пока я раз­гля­ды­вал све­же­свёр­стан­ную стра­нич­ку Слав­ки­ной кни­ги, я слу­шал.

– Пред­став­ля­е­те, народ, что мне при­сни­лось? Я вхо­жу в храм, а в нём собра­лись все, кого я когда-либо зна­ла. Вер­нее, все, с кем я когда-либо дру­жи­ла. Мно­гих даже успе­ла забыть, и очень уди­ви­лась – что им здесь надо? Все смот­рят на меня жад­ны­ми гла­за­ми и чего-то ждут. Обсту­пи­ли коль­цом и ждут. Смот­рю вдруг, а я в под­ве­неч­ном пла­тье и с вен­чаль­ной коро­ной. И как толь­ко я поня­ла, что коро­но­ва­на, так сра­зу из сол­неч­но­го спле­те­ния ста­ли кро­хот­ные кро­ва­вые капель­ки сквозь пла­тье про­са­чи­вать­ся. Потом всё боль­ше, боль­ше, я уже обес­си­ле­ла и толь­ко шеп­чу: «Возь­ми­те, мне же не жал­ко, бери­те». Все так при­хлё­бы­ва­ют из лужи­цы меж­ду делом, а сами о чём-то пере­го­ва­ри­ва­ют­ся и не обра­ща­ют на меня ника­ко­го вни­ма­ния. Я попы­та­лась живот рукой зажать, толь­ко через паль­цы пря­мо струи нача­ли хле­стать. Тут мне стыд­но ста­ло, я поду­ма­ла, что осквер­няю свя­тое место и надо бы уйти. А поше­ве­лить­ся сил нет. Тут Вадим выхо­дит и гово­рит: «Пере­одень­ся, позор­ни­ца!» – а сам под мою реку бокал под­став­ля­ет. Я совсем рас­те­ря­лась, гово­рю: «Вади­чек, что ты?!» – а тут вдруг из-под купо­ла спу­стил­ся огнен­ный шар, и он живой, как чело­век, толь­ко не ясно, то ли это ста­рик, то ли маль­чиш­ка, но такой зна­ко­мый, буд­то я его всю жизнь зна­ла. Вадим его не видит, сам меня пере­оде­ва­ет, а всё без тол­ку, пла­тья одно за одним намо­ка­ют. Тут шар стал при­бли­жать­ся, а мне страш­но до жути, я кри­чу и отби­ва­юсь, а Вадим ниче­го понять не может, и начал меня забин­то­вы­вать, толь­ко опять без тол­ку. И тут вдруг до меня дошло, что как толь­ко шар начи­на­ет при­бли­жать­ся, так я зами­раю и немею, и хочу толь­ко одно­го, что­бы он во мне ока­зал­ся. Тут я опять пуга­юсь, ведь вдруг он меня изнут­ри взо­рвёт? Гово­рю: «Не смей! Оста­но­вись!» – и он зати­ха­ет на месте, и вино­ва­то так пере­ли­ва­ет­ся, а я ниче­го с собой поде­лать не могу, кровь уже сты­нет, и так хочет­ся огня! Вадим хвать коро­ну! Сорвал с голо­вы, сам скри­пит сквозь зубы: «С кем вен­ча­ешь­ся, стер­ва? С кем?» Как сверк­ну­ло! И вижу – я роди­лась. Я роди­ла и я же роди­лась. Зеле­но­гла­зая зла­то­влас­ка у меня на руках, кива­ет на этот зелё­ный огонь и гово­рит: «Я в нём, а он во мне». Вадим с меня пла­тье сорвал и давай пря­мо им поло­со­вать! Я чув­ствую, что всё, исче­заю, раз­ва­ли­ва­юсь на моле­ку­лы, и все мои кру­пин­ки в эту ново­рож­ден­ную Зою ухо­дят. Сама раду­юсь, и сама в отча­я­нии: «Как же так? Всё, что про­жи­ла – всё напрас­но? Ради чего?». И вдруг заме­чаю, что роди­лась-то… Как ска­зать? Не совсем девоч­ка. Хва­тит хохо­тать! Я в том смыс­ле, что не толь­ко девоч­ка. Как буд­то пол совсем ни при чём. Роди­лось све­тя­ще­е­ся, сия­ю­щее суще­ство. Я вдруг поня­ла, что вся моя жизнь теперь в нём. И во мне оста­лась послед­няя капель­ка, и я, как све­ча, погас­ла. Вот. Очну­лась, смот­рю – дома пол­ный бар­дак, дети пла­чут, – за шшш… Так. Всё. Что это мог­ло быть? К чему всё это?

Пока вокруг шеле­стят хмы­ки и нуки, я, не обер­нув­шись, – всё рав­но я веки при­крыл и вжи­ва­юсь в твой сон, – я, тихо и ясно:

– Ничто не слу­ча­ет­ся зачем, но всё слу­ча­ет­ся поче­му, и чело­век ино­гда может выбрать ради чего. Основ­ной инстинкт – вла­сто­лю­бие, из него про­ис­хо­дят жела­ние вла­сти и жела­ние люб­ви. Любовь без­жиз­нен­на без обла­да­ния, и про­тив­но власт­во­вать нена­вист­ны­ми. Вы каж­дый день ста­но­ви­тесь жерт­вой для окру­жа­ю­щих, пото­му что все­гда идё­те на уступ­ки, пото­му что бои­тесь уви­деть недо­воль­ство на их лицах, пото­му что бои­тесь, что вас при­зна­ют ник­чём­ной, бес­цвет­ной, без­вкус­ной. Вы над­ры­ва­е­тесь ради мни­мых оцен­щи­ков, ради тех, кто пере­би­ра­ет людей в поис­ках самой яркой игруш­ки, вы отда­ё­те им свою жизнь, а они счи­та­ют это слиш­ком есте­ствен­ным и необ­хо­ди­мым. Вы жаж­де­те бла­го­дар­но­сти, може­те даже не спо­рить, жаж­де­те, и вы уста­ли от жиз­ни, пре­вра­тив­шей­ся в бар­щи­ну и подён­щи­ну. Устрой­те себе отпуск и отдох­ни­те где-нибудь под беше­ным солн­цем. И вот что ещё. Поз­во­ли­те поце­ло­вать вам руку?

– Не поз­во­лю.

Хоро­шо, что лиш­ние доду­ма­лись вый­ти, пото­му что про сли­я­ние с огнём и вто­рое рож­де­ние знать не всем поло­же­но.

Я пом­ню, как ты пода­лась впе­рёд, вце­пив­шись в рас­ша­тан­ный стуль­чик, и хруп­кие суста­вы хруст­ну­ли, побе­лев, когда я пере­спро­сил: «Отку­да такие вещи знаю? Мой дед, Вла­ди­слав Михай­ло­вич, был кол­ду­ном. Да, пони­маю, зву­чит глу­по, послед­ние годы мод­но све­тить­ся род­ством или с ари­сто­кра­та­ми, или с экс­тра­сен­са­ми, но что я поде­лаю, если я – его внук?» Ты всё ещё попы­та­лась быть ост­ро­гла­зой лисич­кой, но сига­ре­ты уже не бра­ла из пач­ки, а схва­ты­ва­ла с моей ладо­ни, пото­му что я при­ба­вил, улы­ба­ясь: «Я знаю, чего хочет огонь, летя­щий сквозь вашу кровь».

Да, я пото­мок кол­ду­на, я Вла­дов внук, и какой тут аппе­тит, когда надо впи­сы­вать новый день в Минус Кни­гу, да, когда в памя­ти есть чистые листы, когда наяву есть слад­кое мол­дав­ское вино. Мы мно­го пили – Мол­да­вия, навер­ня­ка, озо­ло­ти­лась. Пото­му что с вином всё ста­но­вит­ся тёп­лым, всё уже зыб­ко, мож­но забыть, что у тебя ладо­шки отмо­зо­ле­ны каж­до­днев­ны­ми стир­ка­ми, что веч­ные сумер­ки выели мне гла­за и я уже не выно­шу сол­неч­но­го све­та, что надо толь­ко успе­вать швы­рять шма­ты мяса в кипя­щее мас­ло, пото­му что Вадим опять при­пёр­ся с ора­вой, и мож­но забыть, что я ушёл от Мари­ны с Нова­ли­сом и Ниц­ше, и надо сто­нать и твер­дить «ещё-ещё», и надо было дро­бить и бурить, пока Мари­ну не про­рвёт, и надо мол­чать, когда искры из глаз, что­бы дети не просну­лись и не ста­ли нена­ви­деть отца, и всем всё надо, а ждать никто не любит.

По кори­до­ру про­шур­ша­ла коме­та.

– Ребя­та, вы Дани­ле­ви­ча виде­ли? Зелё­ный весь! Наверх! Всех! Всех до еди­но­го! Мигом!

Зоя при­се­ла отды­шать­ся.

Нет, не пой­ду, опять нач­нёт­ся: кто пил, с кем пил – каж­дый день одно и то же. Вла­ди­ми­ров­на, ты чего – оста­ёшь­ся? Я звон­ка дожи­да­юсь, у Вади­ма отъ­езд наме­ча­ет­ся. Хоть ото­рвусь. Надо­е­ло под аусвайс-кон­тро­лем ходить. Смот­ри, Вла­дов, дождёшь­ся выго­во­ра. Вла­дов и Вла­ди­ми­ров­на – слад­кая пароч­ка. Бровь при­под­ня­ла. Вла­дов не шелох­нул­ся. Перед гла­за­ми жур­наль­ные стра­ни­цы мель­ка­ют, всё, гото­во, закры­ва­ем номер, зво­ню в типо­гра­фию. Кто пароч­ка? У вас в гла­зах дво­ит­ся. Лад­но, кон­спи­ра­то­ры.

Теле­фон-фон-фон. Зоя взви­лась:

– Лин… ааа… Конеч­но, конеч­но. Вла­дов, тебя.

Нена­ви­жу теле­фон. Гово­ришь не с чело­ве­ком, а с кар­та­вой пласт­мас­со­вой труб­кой.

– Дани­ил Андре­евич, тру­до­лю­би­вый вы наш, потру­ди­тесь под­нять­ся. Нет, не пере­труж­дай­тесь, позд­но, рабо­тать над жур­на­лом вам уже не при­дёт­ся, по-види­мо­му.

Где-то кто-то заи­кал. Вла­дов, бро­сив труб­ку, вце­ло­вал­ся в потеп­лев­шую ладо­шку:

– Когда? Где?

– Ещё не вре­мя. Жди.

– После тво­их поце­лу­ев я не хочу осквер­нять себя водой. Я не хочу омы­вать­ся водой. Я хочу омы­вать­ся тво­и­ми сле­за­ми.

– Вот о чём ты меч­та­ешь, дра­ко­нит про­кля­тый! Я и так уже вся испла­ка­лась по тебе. Иди же, не под­став­ляй меня…

В зале засе­да­ний, как все­гда, не хва­та­ет сту­льев. Ниче­го, постою.

– Зря торо­пи­лись, Дани­ил Андре­евич, – Дани­ле­вич пере­ло­мил каран­даш. – Все теперь в сбо­ре? Для нача­ла я хотел бы… Или мы акци­о­ни­ру­ем­ся, или Шпа­гин нас закро­ет.

За гро­мад­ным, во всю сте­ну, окном пол­зёт по про­сты­ни неба кро­ва­вое пят­но. Дале­ко вни­зу шеве­лят уса­ми трол­лей­бу­сы, сма­хи­ва­ю­щие на мед­ли­тель­ных тара­ка­нов. Перед Дани­ле­ви­чем стоп­ка исцифрен­ных листов. Вто­рой месяц нет дождя. Дани­ле­вич в чёр­ном костю­ме и при гал­сту­ке. Боро­да бле­стит.

– Мы не смо­жем собрать такую сум­му. Все сво­бод­ны. Дани­ил Андре­евич, чего вы ждё­те? Вы сво­бод­ны. Совсем сво­бод­ны.

Охтин грыз ног­ти.

Дани­ле­вич порыл­ся в ящи­ке сто­ла. Встал, посту­чал ног­тем по крыш­ке сто­ла. Хрясть! – пин­ком по нож­ке сто­ла. Царап­нул ног­тем сто­леш­ни­цу сто­ла.

– Я най­ду вам день­ги. Един­ствен­ное усло­вие. В первую оче­редь изда­вать буде­те то, что ска­жу я.

– Вы обсмот­ре­лись «Крёст­но­го отца», Дани­ил Андре­евич, – Дани­ле­вич смот­рит в окно, а за окном даже пти­цам небо опо­сты­ле­ло. – Отку­да у вас день­ги? Бутыл­ки сда­ди­те? – Дани­ле­вич выгля­нул в кори­дор. – Я наслы­шан о ваших зна­ком­ствах. – Дани­ле­вич открыл фра­му­гу и попы­тал­ся выгля­нуть наверх. – Но не с дья­во­лом же, в кон­це кон­цов, вы дру­жи­те. – Дани­ле­вич обо­гнул сто­лы и в холо­диль­ни­ке нашёл бутыл­ку мёрз­лой вод­ки. – День­ги нуж­ны через неде­лю.

«Умно. Прав­да, умно. Пер­вым делом издать аль­бом аква­ре­лей – это умно. Очень умно, – про­бор­мо­та­ла Зоя и даже не взгля­ну­ла на пода­рен­ный брас­ле­тик. – Милош укло­ня­ет­ся от выпла­ты нало­гов, Дани­ле­вич про­дол­жа­ет зани­мать­ся люби­мым делом, у Вади­ма рас­се­и­ва­ют­ся послед­ние подо­зре­ния. Подо­зре­ния, гово­рю. Я гово­рю – исчез­нут вопро­сы: поче­му я каж­дое утро мчусь в «Сла­вию», как на пожар». При чём здесь ты? При чём здесь ум?

Теперь я могу делать то, что хочу, а не то, что мне зака­зы­ва­ют пуза­тые серьёз­ни­ки с не все­гда пол­ным кошель­ком. Теперь я могу напи­вать­ся до тех пор, пока не потя­нет домой, пока не потя­нет опять про­ва­лить­ся в чёр­ную мглу, в кото­рой я летаю, ниче­го не осве­щая и нико­го не грея. Теперь по утрам, когда я пуст и лёгок, я могу не выби­рать­ся из-под оде­я­ла, ина­че меня уне­сёт при­блуд­ным сквоз­ня­ком. Теперь ты зна­ешь, где я нахо­жусь от звон­ка до звон­ка. Теперь ты зна­ешь, в каком месте зем­но­го шара сло­же­на гор­ка чувств по име­ни Вла­дов, ожи­да­ю­щий, когда нагря­нет ура­ган по име­ни Зоя.

В ту осень вме­сто «Здрав­ствуй­те!» навстре­чу кри­ча­ли: «Дол­лар уже трид­цать!» Дол­ла­ров не было ни у кого, но кри­ча­ли все. Почти все. Коло­сов кри­чал: «Жиды!» – но смол­кал при Дани­ле­ви­че. Дани­ле­вич кри­чал: «Кто?!» – но никто не при­зна­вал­ся, и бутыл­ки выно­си­ли сооб­ща. Зоя не кри­ча­ла, пото­му что Вла­дов не глу­хой. Вла­дов кри­чал во сне. Снил­ся мото­цикл, задрав­ший квер­ху горя­щие колё­са.

Мол­ча­ли ивы у Тай­но­го пру­да. Мол­ча­ли лавоч­ки в саду воз­ле рату­ши. Мол­ча­ли тётуш­ки за стой­ка­ми про­ку­рен­ных кафе­шек. Мы бы на их месте тоже при­слу­ши­ва­лись. Но мы-то на сво­ём месте. Мы за сто­ли­ком под цве­та­стым зон­том, воз­ле книж­но­го. Мы у Мило­ша. Мы – в «Счаст­ли­вой Под­ко­ве», где скри­па­чи пере­шёп­ты­ва­ют­ся: «Ну эти, пом­нишь? Кра­са­ви­ца и чудо­ви­ще, да!» Повсю­ду нас вид­но, нико­му нас не слыш­но. В кабац­ком гро­хо­те никто нас не рас­слы­шит. А нам это надо? Мы заня­ты.

Мы, напри­мер, пьём. Пьём мно­го, пото­му что в каба­ках нель­зя сидеть с пустым бока­лом. Мы, напри­мер, всту­па­ем в бесе­ды. Бесе­ду­ем мно­го, пото­му что умолк­ших собу­тыль­ни­ков тут же выно­сят нога­ми впе­рёд.

В ту осень мно­го гово­ри­ли о наци­стах – геро­е­гла­зые маль­чи­ки в уни­фор­ме «Бело­го Пото­ка» и «Сынов Сла­вии» рва­лись на выбо­ры. Коло­сов, разо­драв вяле­ную рыб­ку на листах покой­но­го жур­наль­чи­ка, раз­ма­хи­вал костя­ком хво­ста: «Наслед­ствен­ность! Пони­мать надо! Чисто­та кро­ви! Чисто­кров­ных пло­дить надо, а не помесь без­мозг­лых с бес­сер­деч­ны­ми!» Дани­ил раз­гля­ды­вал на свет ста­кан с жид­кой мутью: «А если у кого вме­сто кро­вя­ных телец – шаро­вые мол­нии?» Что мог­ла отве­тить Зоя? «Да ещё луч­ше! Пусть хоть ядер­ные бом­бы сквозь вены шны­ря­ют! Моя кровь, моя и толь­ко моя, искор­ки мое­го сме­ха и моих слёз! О! Сти­ха­ми заго­во­ри­ла! При­учил, стер­вец, к дра­ко­нит­ско­му язы­ку! Моя, моё, мои! Весь мир – моё потом­ство! Что непо­нят­но­го?» «Так будь моей! Что непо­нят­но­го?» Зоя, заме­рев, тая­ла из памя­ти. «Ты с кем это? – огля­ды­вал­ся Коло­сов. – Кста­ти… Ты может, тоже из этих, из лов­цов душ? Тебя в чью честь назва­ли Дани­и­лом?» Охтин, ощу­пав нос и отки­нув со лба сер­пи­ки пря­дей: «Вот моих пред­ков не реко­мен­дую тро­гать». «Боль­но уж у вас, батень­ка, – басил Коло­сов в пустой кори­дор, – лик ико­но­пис­ный. Осо­бен­но в сумер­ках. Ико­на Анге­ла Суме­рек. Руба­ноч­ком, прав­да, не меша­ет шуга­нуть». Коло­со­ва шуга­ну­ли при­ка­зом.

О наци­стах гово­ри­ли мно­го. Шпа­гин под локо­ток выво­дил сек­ре­тар­шу, трель­кал на ушко: «Руса­лоч­ка!» – щёл­кал ключ, стис­ки­ва­лись челю­сти, стек­ле­не­ли бел­ки, Шпа­гин рас­ка­чи­вал­ся перед окрес­лив­шим­ся Мило­шем:

– От лица все­го «Бело­го Пото­ка» про­шу вас ока­зать содей­ствие раз­ви­тию наше­го дви­же­ния.

Лоба­стый Бор­ко, баг­ро­вея, спе­кал­ся мор­щин­ка­ми. Тёр кула­ком пере­но­си­цу. Из-под кула­ка косил на Вла­до­ва. Вла­дов, при­стук­нув зажи­гал­кой о под­ло­кот­ник крес­ла:

– Мы со скид­кой отпе­ча­та­ли ваши бук­ле­ты, так? Так. Мы изда­ём толь­ко рус­ских авто­ров, так? Так. Не рос­сий­ских, про­шу заме­тить, а рус­ских. Ещё точ­нее – сла­вян­ских. Бла­го­да­ря нашей дея­тель­но­сти, бла­го­да­ря нашим орга­ни­за­ци­он­ным дей­стви­ям дея­те­ли рус­ской куль­ту­ры – рус­ской, а не рос­сий­ской! – могут вздох­нуть сво­бод­нее.

– Бла­го­да­ря вашим дей­стви­ям, Дани­ил Андре­евич, – Дани­ле­вич, огла­жи­вая боро­ду, уми­лён­но мор­гал, – бла­го­да­ря вашим пре­крас­ным дей­стви­ям город лишил­ся рус­ско­го худож­ни­ка. И вот, кста­ти… Если ваш друг Имран – рус­ский, то я – кита­ец.

Хррупк! – под­ло­кот­ник пошёл тре­щи­на­ми. Шпа­гин помор­щил­ся. Дани­ле­вич, ухмы­ля­ясь, пере­ли­сты­вал почти гото­вый аль­бом Кре­стов­ских репро­дук­ций:

– Сна­ча­ла вы попа­да­е­те в авто… Про­шу про­ще­ния! Мото! Мото­ка­та­стро­фу. На сле­ду­ю­щее утро гос­по­жа Кре­сто­ва исче­за­ет, не дождав­шись гоно­ра­ра. На сле­ду­ю­щее утро гос­по­дин Кре­стов отъ­ез­жа­ет вме­сте со всем семей­ством в Бело­ре­чье. Стран­ное сов­па­де­ние. Но я пони­маю – Ака­де­мия худо­жеств Бело­ре­чья жить не может без Кре­сто­ва. Так ведь?

«Так!» – от угол­ка зажи­гал­ки отле­тел кусо­чек лака.

– Город­ская гале­рея оста­лась без луч­ше­го порт­ре­ти­ста. «Сла­вия» лиши­лась инте­рес­ней­ше­го заказ­чи­ка. Так вы забо­ти­тесь о куль­ту­ре горо­да? Так вы забо­ти­тесь о духов­но­сти и мора­ли? Пере­стань­те же играть в Дани­и­ла-про­ро­ка! Вы про­сто попу­ля­ри­зу­е­те твор­че­ство сво­их дру­зей, вот и всё.

Шпа­гин выта­щил из ящи­ка макет бук­ле­та. Ника­ких чудес. Крас­ные скре­щён­ные мечи на чёр­ном фоне. Шпа­гин при­на­гнул­ся над зака­тив­шим­ся вглубь крес­ла Бор­ко:

– Вы, кажет­ся, не ужи­ва­е­тесь с кав­каз­ской диас­по­рой? – отскре­же­тал, сип­нул, вон­зил­ся в пиджач­ные нож­ны. Обна­жил, вытя­нув, отутю­жен­ные ман­же­ты. Оскол­ком солн­ца блес­ну­ла запон­ка – золо­чё­ный серп. Шпа­гин трях­нул смо­ля­ны­ми куд­ряш­ка­ми:

– Солн­це за нас, гос­по­да! Хоть и жара, но жаж­да – ничто, имидж – всё! Про­шу про­стить, регла­мент, всё-таки.

Бор­ко выка­тил­ся из мэрии вслед за чёр­ной кры­лат­кой. Вла­дов на ходу отча­ян­но шир­кал крем­не­вым колё­си­ком. Милош вто­рой раз в жиз­ни нахму­рил­ся:

– Что, Дра­ко­нит, запал истлел? Фити­лёк дымит­ся, да? Змеи меж­ду ног копо­шат­ся, да?

Вла­дов выро­нил сига­ре­ту:

– Ты о чём?

А Милош оту­ма­нев­ши­ми гла­зи­ща­ми вдоль Сада Сви­да­ний выгля­ды­ва­ет про­хо­жих – бес­печ­ные пароч­ки у фон­та­на, лепе­чу­ще­го влаж­ны­ми искра­ми, в глу­хой муж­ской рокот вли­ва­ет­ся деви­чье жур­ча­нье, и даже голу­би – и те вор­ку­ют! Но осень всё рав­но при­дёт, и в облы­сев­шем пар­ке даже ста­рух не оста­нет­ся. Осень при­дёт – листья уже истле­ли от жары, соч­ную зелень съе­ли сох­лые жел­тян­ки, а в озёр­ной про­си­ни бор­ков­ских гла­зищ за лето не плес­ну­лось ни одной русал­ки… Милош смах­нул ску­пые капель­ки:

– Ты кол заслу­жил, Дра­ко­нит. Сам себя каз­нишь, сам, – то ли плав­ле­ный асфальт захлю­пал под его меш­ко­ва­той поход­кой, то ли…

Осень толь­ко начи­на­лась, а мы, Дани­ил Андре­евич, уже были раз­вен­ча­ны. Всю­ду нас вид­но. Все к нам при­слу­ши­ва­ют­ся. Всем хочет­ся знать: если Чудо­ви­ще вот оно, здесь, то где же Кра­са­ви­ца?

В ожидании сна

«Нор­маль­ные люди не встре­ча­ют пол­но­лу­ние пес­ня­ми и пляс­ка­ми», – в этом Охтин был уве­рен неру­ши­мо, и смут­но тос­ко­вал по сол­неч­ным, искрен­ним, откро­вен­ным до послед­ней вен­ки. Но луна бере­ме­не­ла неот­вра­ти­мо, Охти­ну вспо­ми­на­лось, как дав­но, в дет­стве, выбрал­ся в пол­ночь бро­дить вокруг Тай­но­го пру­да, попал­ся вис­ло­за­дым деви­щам, голо­пу­зым, чего-то доби­вав­шим­ся и обо­злив­шим до остер­ве­не­ния, и недо­воль­ство ста­но­ви­лось горе­чью, когда он заме­чал, что Зоя вол­но­ва­лась, носи­лась весь день по изда­тель­ству с пустяш­ны­ми забо­та­ми, сума­тош­ная, поблёс­ки­ва­ла лисё­но­чьи­ми гла­зё­ны­ша­ми, и всё выма­ни­ва­ла намё­ка­ми в про­хлад­ные, суме­реч­ные пере­хо­ды кор­пу­сов. Охтин отправ­лял­ся стре­лять сига­рет­ки. Зоя наго­ня­ла в кори­до­рах, выды­ха­ла на щёку: «Стать вто­рой женой сек­су­аль­но­го тер­ро­ри­ста? Ни за что! Луч­ше жерт­вой, но пер­вой!» – в кар­ман про­скаль­зы­вал оче­ред­ной фла­кон­чик. Охтин весь день таил­ся, сму­щал­ся, тяго­тил­ся пустым кошель­ком, а вече­ром, сва­лив­шись в постель, осто­рож­но вытас­ки­вал духо­ви­тую стек­ло­ви­тость. Подол­гу раз­гля­ды­вал чер­но-крас­ные эти­кет­ки: «Аль Капоне», «Че Гева­ра», «Вам­пир», – и высчи­ты­вал часы до побуд­ки.

Обыч­но вече­ра коро­та­ли вдво­ём – без вычур­ных затей, без попо­ек, мол­ча. Обыч­но дед Вла­ди­слав начи­нал пер­вым – плес­кал в закат с рас­кры­той ладо­ни лебя­жью бель. Данил­ка, поду­мав, с ладо­ни в сумер­ки пус­кал голод­ных вол­чат. Дед, кив­нув, вби­рал в ладонь капель­ки суме­реч­но­го тума­на, сжи­мал кулак, встря­хи­вал – сквозь паль­цы круг­ло­ва­ти­ли во тьму свин­цо­вые дро­бин­ки. Данил­ка, сжав губы, про­дол­жал выпус­кать в ночь кро­во­жад­ных вол­чат. Влад, насу­пив бро­ви… Вла­дов спе­шил объ­яс­нить­ся.

Пол­ная луна не отча­и­ва­лась даже в тучах. Серд­це кло­ко­та­ло, билось в пру­тья рёбер, при­ли­ва­ли какие-то взбал­мош­ные вест­ни­ки, тор­мо­ши­ли: «Обо­ро­тись! Обо­ро­тись!». Вла­дов знал – один оскал. Один такой осо­бен­ный оскал, и всё – в пани­ке бро­сят­ся прочь, врас­сып­ную! Кто оста­нет­ся с нена­сыт­ным? Мари­на излов­чит­ся пач­кать лок­ти и коле­ни вымок­шей зем­лёй, пови­ли­вая коп­чи­ком, тяв­кая. Лена льсти­во подвиль­нёт, рас­пах­нёт­ся зме­и­ной нор­кой… Хоте­лось боль­ше­го. Хоте­лось вол­чиц? Если бы! Хоте­лось ворвать­ся в самую стаю, выис­кать само­го бело­го, ему и впить­ся в гор­ло! Что­бы разом и навеч­но. Что­бы никто не осме­ли­вал­ся остав­лять на тво­ей тро­пе сво­их отме­тин. Сна­ча­ла это. Потом оле­ни. Потом толь­ко – самый неж­ный кусок ей, бело­снеж­ной.

Влад, чуть помед­лив… Вычер­чи­вал на полу остри­ём тро­сти огнен­ный круг, сры­вал из-под серд­ца золо­ти­стый цве­ток, бро­сал в пла­мя – лотос тре­пе­тал лепест­ка­ми, свер­кал радуж­ным све­те­льем. Вла­дов не успе­вал отве­тить – Бор­ко не запаз­ды­вал с утрен­ни­ми звон­ка­ми.

Вла­дов знал сред­ства от лун­ных бес­сон­ниц: креп­кий кофе, креп­кий поце­луй, креп­кое руко­по­жа­тие наут­ро. Алхи­ми­ки брач­ных кон­тор снаб­ди­ли его толь­ко вод­кой.

Веселье без ума

– Ду-да-ду, – гудук­нул домо­фон.

– Здрав­ствуй, Андре­евич! К Шпа­ги­ну идём? Давай, выхо­ди, у подъ­ез­да жду.

– Ду-да-ду, – чудак­нул, щёлк­ну­лось, крак­ну­ло.

– Вла­дов, не дури. Зачем обой­му берёшь? Жду-не дождусь.

– Дурындак, – хряк­нул дина­мик.

– Дани­ил Андре­евич, поло­жи «Мака­ро­ва», пожа­луй­ста. На Де Ниро ты не тянешь, схват­ки не будет.

– Схим­ма! – визг­нул вызов.

– Поло­жи «Макар­ку», я им уже вос­хи­щал­ся. Луч­ше зажи­гал­ку свою заправь.

– Индрик!

– Сам ты дронт.

– Милош, хорош дуда­кать!

– Утю-тю. Кто-то спит?

– С тобой уснёшь, пожа­луй!

– Со мной не надо, я не пётор.

Милош умуд­ря­ет­ся быть настыр­ным без надо­ед­ли­во­сти. Зво­нит непре­стан­но, за порог не вый­дет, не пре­ду­пре­див: «Алло! Дани­ил Андре­евич! Как твоё здо­ро­вье? Вот и моло­дец! А я за баб­ка­ми пошел, к долж­нич­ку». Здо­ро­ву­щий, сби­тый, как зелё­ное моло­диль­ное ябло­ко, не сме­ёт­ся – гычет, по ладо­ни бьёт, здо­ро­ва­ясь, так, что кости гудят. Бан­дю­га серб­ский!

Одна­жды дого­во­ри­лись: если идут вдво­ём, то обя­за­тель­но по мало­люд­ным пере­ул­кам – Бор­ко все­гда гор­ла­нил какие-то гудел­ки, а Вла­дов злил­ся на кося­щих­ся про­хо­жих. Под­вы­пив, мог и бро­сить­ся зубо­дро­би­тель­ным намё­ком. Бор­ко гор­ла­нил гор­лан­ки все­гда.

К Шпа­ги­ну ходи­ли тре­тий месяц. Заяв­ля­лись без запи­си, втас­ки­ва­лись без сту­ка. Шпа­гин пони­мал: спо­рить бес­по­лез­но, выпро­ва­жи­вал посе­ти­те­лей, вты­кал­ся ост­ры­ми штиб­ле­та­ми в пар­кет, рас­ка­чи­вал­ся с пят­ки на носок, посви­сты­вал:

– Построй­ка моста обой­дет­ся в семь­сот тысяч. В казне – пять­сот. Где я возь­му вам ещё четы­ре­ста?

Бор­ко баг­ро­вел, Вла­дов бало­вал­ся лаки­ро­ван­ной зажи­гал­кой – клинк! клинч! – звон­ка­ла «Зип­по», Вла­дов любо­вал­ся шла­ко­вым оттен­ком поли­ров­ки, втол­ко­вы­вал:

– Всё очень про­сто. Мне совсем неин­те­рес­но, кому выгод­но оче­ред­ное пере­рас­пре­де­ле­ние зака­зов. Мне про­сто напле­вать, на что вы потра­ти­те при­быль – хоть мост строй­те, хоть под­зем­ный пере­ход в Аме­ри­ку. Но! Я не хочу печа­тать бред­ни фан­та­зё­ров, сочи­ня­ю­щих рецеп­ты сча­стья. Чего же я хочу? Хоро­ший вопрос. Я хочу, что­бы чита­тель одна­жды полу­чил рас­сказ о том, что сча­стье, кото­ро­го он так искал и не нашел, все­гда было рядом – в серд­це близ­ких людей. Я хочу, что­бы про­зву­чал рас­сказ о Минус Чело­ве­ке, риск­нув­шем взгля­нуть вглубь самой влюб­лён­но­сти. Слиш­ком слож­но? Может, и так. Но это и есть един­ствен­но сто­я­щая куль­ту­ра – культ свет­ло­го серд­ца. Изви­ни­те, не рас­слы­шал… Повто­рить? Повто­ряю – где обе­щан­ные вами день­ги?

Сего­дня у шпи­ля­стой рату­ши сто­я­ла тиши­на, тини­лись тени у чёр­но­го вхо­да.

Бор­ко бряц­нул связ­кой отмы­чек.

– Дани­ил Андре­евич, ты уве­рен?

– Выход­ной, охра­на на празд­ни­ке, он с Бэлой. Бэлу убе­дил, будет мол­чать.

Спе­ли пет­ли. Схло­по­тал пол топот. Шпа­гин, втис­нув­ший­ся в бёд­ра све­жень­кой, мер­но хлю­па­ю­щей сек­ре­тар­ши, вздрог­нул… Шварк! бен­зин­кой в баш­ку!

– Ты писал? Ты Кре­сто­вым писал? Спа­лю хай­ло! Сколь­ко обе­щал? Сколь­ко?

Пла­ме­не­ю­щей бен­зи­ноч­кой в мэр­ские куд­ря­шеч­ки!

– Что, сучо­нок, шквор­чишь? Из-за тебя вер­нут­ся! Ты воз­вра­тил их, ты! Ты соблаз­нил-таки, сука, кус­ком хле­ба с мас­лом соблаз­нил!

– В сей­фе все, их сто, и ваши четы­ре­ста!

– Наших пять­сот, с про­цен­та­ми пять­сот! Умнич­ка! Кла­ра, пошли.

– Дани­ил Андре­евич, зна­е­те, что он буро­бил? «Стань­те белоч­кой на моих коле­нях!» Пшёл от меня, нечисть палё­ная!

Шпа­гин сля­гу­ша­тил на пол.

В кори­до­ре Кла­ра, оправ­ляя белень­кое пла­тьи­це, рас­цве­ла цыга­ноч­кой:

– Позо­ло­ти ладо­шку, власт­ный мой!

Бор­ко успо­ко­ил­ся: Вла­дов, ока­зы­ва­ет­ся, внял сове­там – пошёл на Шпа­ги­на с обыч­ной зажи­гал­кой. Милош тре­тий раз в жиз­ни нахму­рил­ся – Дани­ил, ока­зы­ва­ет­ся, при­нял шут­ку за совет. Бар­мен остол­бе­нел, вспом­нив, на чьей голо­ве дым­но тре­ща­ли воло­сы.

… автор уби­ва­ет лите­ра­тур­но­го героя. Тво­рец уни­что­жа­ет тво­ре­ние. Уни­что­жа­ет ли? Насла­жда­ет­ся вла­стью над вымыш­лен­ным вла­де­ни­ем? Уни­что­жа­ет, не имея воз­мож­но­сти повли­ять на судь­бу вымыс­ла? Уни­что­жа­ет ли? Избав­ля­ет­ся от одно­го из соб­ствен­ных обли­чий. Обры­ва­ет пупо­ви­ну. Какую кни­гу ни рас­кро­ешь – всю­ду один и тот же сюжет, одна схе­ма, один чер­тёж души. Обо­брать героя до нит­ки, до жил­ки, до косточ­ки – и про­ве­рить: выжи­вет? Одна и та же пес­ня – домо­строй, хле­бо­жуй, зелё­ные насаж­де­ния, порож­де­ние порож­де­ний. Хва­тит. Вы, поё­те о каком-то чув­стве кого-то к чему-то? Спой­те мне само чув­ство, и я пове­рю, что оно вас посе­ща­ло. Любовь я видел. Спой­те мне о гнёз­дах, в кото­рых опе­ря­ют­ся птен­цы люб­ви. А ина­че опять – ста­рая схе­ма, кар­та без­вы­ход­ных стран­ствий в поис­ках необык­но­вен­ных удо­воль­ствий – что­бы что? Что­бы убить «послед­не­го героя»?

Не пиши­те мне: «Я видел сон о люб­ви», – дай­те мне стра­ни­цы, про­пи­тан­ные сном люб­ви. Не сочи­няй­те мне тол­ко­ва­ние сно­ви­де­ний погиб­шей души – дай­те мне сно­ви­де­ния, под­толк­нув­шие к обры­ву жиз­ни. Не пой­те мне: «Руки любя­щих – как руки Солн­ца!» – поло­жи­те мне Солн­це в ладонь. Вы осме­ли­ва­е­тесь заяв­лять: «Я гово­рю от лица Люб­ви»? Пусть Любовь, сле­пая к лицам и воз­рас­там, гово­рит сво­им язы­ком – зачем ей пере­вод­чик? Пока­жи­те мне чув­ство, обна­жён­ное, лишён­ное кожи и вен – и если вы не отшат­нё­тесь от это­го золо­то­го ске­ле­та, ске­ле­та само­го золо­та – я пове­рю, что вы зна­е­те, о чём гово­ри­те сло­вом «люб­лю».

Если есть на этом све­те Кни­ги, если есть свод исто­рий чело­ве­че­ских судеб – долж­на быть и Минус Кни­га, анти-исто­рия, не-судь­ба ещё неро­див­ше­го­ся чело­ве­ка – про­зре­ние, лишён­ное ощу­ще­ний, и вере­ни­ца ощу­ще­ний, не став­шая строй­ным чув­ством, и сумя­ти­ца чувств, непро­яс­нён­ных мыс­лью, и мысль, не вопло­щён­ная ни сло­вом, ни делом – Минус Чело­век, жду­щий сво­е­го зача­тия – плод, ожи­да­ю­щий рож­де­ния – дитя дво­их – Она, исто­рия жиз­ни, пред­вку­ша­е­мая чита­те­лем, и Он, кто недо­умён­но чита­ет тём­ный кур­сив: «Луч и Лилия».

Веро­ят­но, для Минус Кни­ги потре­бу­ет­ся Анти-Чита­тель, не тот, кто ищет сре­ди воро­ха слов пароль к две­рям Рая, но тот, кто в зер­ка­ле чужих глаз видит, чему улы­ба­ет­ся Сфинкс – тот, кто впи­шет ключ сво­ей души вме­сто тём­но­го кур­си­ва «Луч и Лилия –…».

Оче­вид­но, Минус Кни­га не может суще­ство­вать в руко­пи­си – ведь не может отра­зить­ся в кар­тине судь­ба того, кто ткал её холст.

Воз­мож­но, Минус Кни­га так и не будет никем про­чи­та­на, ведь если жела­ешь про­ник­нуть вглубь сло­ва, в источ­ник слов – надо плыть про­тив речи. Кто, под­дав­шись пото­ку жиз­ни, повер­нёт вспять?

Минус Кни­га о дове­рии, ещё не став­шем верой и уве­рен­но­стью.

Минус Кни­га о наив­но­сти и невин­но­сти, нетро­ну­тых нена­ви­стью.

Лучше никогда, чем позже смерти

Кла­ра нико­гда не опаз­ды­ва­ла. Сто­и­ло толь­ко обмол­вить­ся, как губы, пля­сав­шие: «Уве­рен ли я, что влюб­лён в вас?» – вздра­ги­ва­ли: «Вла­дов?». Одна­жды, прав­да, вце­пи­лись в запястье: «Дэвиш­кь! О чём спе­шишь?» – и вли­ва­ли жгу­чее, жид­кое в глот­ку, над­са­жен­ную: «Он ждёт! Нель­зя, он же ждёт!». Волок­ли за воло­сы на кух­ню под брызг офи­ци­ан­ток к теле­фо­ну, вжи­ма­ли в пол: «Дэвиш­кь! Не виз­жи, на пли­ту поса­жу, жечь будет», – а всё уже! выку­си! лоба­стый Бор­ко ябло­ком вка­тил­ся, вмял­ся в дав­ку, а Дани­ил Андре­евич поса­дил Кла­роч­ку на пле­чо и шаг­нул – в нерв­ные спо­ло­хи засы­па­ю­ще­го горо­да, в напе­вы колы­бель­ных. Сле­дом вынес­ли невнят­но бор­мо­тав­шую мяки­ну.

Обыч­но Кла­ра не опаз­ды­ва­ла. В любом ресто­ран­чи­ке все­гда под­вер­нёт­ся офи­ци­ан­тик, сму­щён­но шеп­чу­щий: «Бор­ко про­сил поспе­шить. Пять минут ещё, не боль­ше». Обыч­но Вла­дов вывет­ри­вал­ся в окне белой без­во­рот­кой. Курил, конеч­но. Если ты как флаг сми­ре­ния перед ночью, как тут не выку­ри­вать часы до забы­тья? Курил, конеч­но.

– Чем сего­дня зани­ма­е­тесь?

– Бол­таю ногой чет­вёр­тый день. Наблю­даю закон тяго­те­ния. Если б ногой не бол­тал совсем – сдох бы, навер­но, от лени я. А всё поче­му? Было солн­це, при­шла луна – ниче­го не пой­му в при­ро­де: вро­де, и не царь при­ро­ды я, а так, на Бога паро­дия. Шучу? Й‑аз-в-лю. Вычи­ты­ваю руко­пись, Минус Кни­гу. Не всё ясно. Пред­ставь – с утра до вече­ра один вычи­ты­ваю один и тот же сюжет.

– А поче­му один? Заве­ли бы посто­ян­ную подруж­ку…

– Заво­дят­ся вши. Нет, не спо­рю, ори­ги­наль­ная затея. При­ят­но, разъес­ли­бы­выя жен­щи­ну, слы­шать радост­ный и звон­кий вопль её.

– Нет, серьёз­но. Хоро­шо хоть мной пока любу­е­тесь. Дол­го я с вами буду ютить­ся в одной посте­ли? И вооб­ще – вы хоть помни­те, зачем я к вам при­хо­жу?

Зачем сте­ны спи­ра­ют воз­дух? Зачем тело стес­ня­ет душу? Зачем зем­ля вби­ра­ет мёрт­вых? Вы при­вык­ли зада­вать­ся таки­ми вопро­са­ми, что зву­чат, как взбал­мош­ные чай­ки в час при­ли­ва.

Охтин уже не стес­нял­ся пово­ра­чи­вать­ся в про­филь. В дет­стве драз­ни­ли: «Соба­ка Бас­кер­ви­лей!». Высме­и­ва­ли: «Месяц ясный!». Охтин, оску­лив­шись, сце­жи­вал: «Луч­ше быть ясным меся­цем, чем дву­но­гой ско­ти­ной!» – и челюсть, слов­но вол­но­рез, вре­зал в кулач­ную сумя­ти­цу. Синя­ки носил с досто­ин­ством. Дед при­сви­сты­вал вет­ром, скло­нял могиль­ные тюль­па­ны: «С обнов­кой, что ли? Ух, щед­ро пода­ри­ли! Чего Слав­ке не похва­лишь­ся?» А того! Слав­ка любит ножи. Но любит не настоль­ко, что­бы беречь лез­вие сухим и бле­стя­щим, как взгляд Данил­ки, вос­хи­щён­но канув­ший в рос­кош­ную шли­фов­ку лез­вия. Слав­ка про­дол­жал любить ножи. К Данил Андре­и­чу ходи­ли изви­нять­ся.

Охтин уже не стес­нял­ся высвет­лять про­филь зажи­гал­кой, но всё ещё стес­нял­ся спус­кать­ся с под­окон­ни­ка – так и выжи­дал кого-то, и каза­лось – нико­гда не дождёт­ся, вспорх­нёт кости­стой пти­цей. Окры­ле­ет чёр­ным печаль­ни­ком и нач­нёт выис­ки­вать цве­ту­щих, тан­цу­ю­щих под лепе­том фон­та­нов, нач­нёт выслу­ши­вать пою­щих в ресто­ран­чи­ках… Кла­ра робе­ла. Тако­му-то нена­сыт­ни­ку достать­ся?

– Зна­е­те что? – Кла­ра, обло­ко­тив­шись на стол, воро­шит руко­пи­си, запус­ка­ет паль­чи­ки под тес­ную резин­ку тру­си­ков, и, – [само­цен­зу­ра 2021] – и взви­лась, и вста­ла стол­бом. А что стол­бе­неть-то? Это пись­мо. Про­сто пись­мо един­ствен­но­му бра­ту.

…эти исто­рии тыся­ча и одной судь­бы, сказ­ки тыся­ча и одно­го серд­ца… Конеч­но, каж­дая из них несёт в непо­вто­ри­мом спле­те­нии слов тай­ный узор, заткан­ный в холст зву­ков – зача­ток идеи, семя чув­ства, побуж­да­ю­ще­го к дви­же­нию, но дви­же­нию вдоль бере­га, начер­тан­но­го обво­да­ми букв этой, имен­но этой исто­рии. Непри­мет­ное кол­дов­ство, тихий наго­вор, оба­я­ние сло­вес­ной мело­дии, при­вле­ка­ю­щей после­до­вать, посту­пить подоб­но напи­сан­но­му – или наобо­рот, наро­чи­то оттал­ки­ва­ю­щей, раз­убеж­да­ю­щей, предо­сте­ре­га­ю­щей – намё­ки намё­ков, тени смыс­лов, вхо­дя­щие в душу кра­ду­чись, чере­до­ва­ни­ем инто­на­ций, уда­ре­ний, пауз… Чем оба­я­тель­ней эта мело­дия, тем лег­че соблаз­нить­ся тече­ни­ем речи, под­дать­ся под­вод­но­му току, замыс­лу рас­сказ­чи­ка, плыть по вол­нам, дове­ря­ясь настро­е­нию, рисун­ку пред­ло­же­ний, кото­рый уже вплёл­ся в узор тво­их вен, пред­ло­же­ний отдать­ся пото­ку исто­мив­шей­ся кро­ви, плыть – куда? К водо­па­ду? К оке­а­ну без­ли­чия, в кото­ром рас­тво­рён тыся­ча и один набро­сок порт­ре­та, не став­ше­го Лицом?

В каж­дой кни­ге скры­та Минус Кни­га, отни­ма­ю­щая у памя­ти кру­пи­цы жиз­нен­но­го опы­та, уже про­яс­нён­но­го, поня­то­го, сто­я­ще­го у две­рей разу­ма как пред­на­стро­е­ние, – как наме­ре­ние идти к звез­де смыс­ла, сверк­нув­шей одна­жды сквозь сум­бур сума­тош­ных дней, – как пред­те­ча поступ­ков – Минус Кни­га, сти­ра­ю­щая стро­ки Кни­ги Жиз­ни, тво­ей жиз­ни – и в пустые листы впе­ча­ты­ва­ет­ся зага­доч­ный иеро­глиф, чер­тёж замыс­лен­но­го сочи­ни­те­лем, его соб­ствен­ный план похо­да к Ясно­сти и Радо­сти – и даже если ты про­ти­вишь­ся нашёп­тан­но­му кни­гой – а сто­и­ли эти нашеп­ты спо­ров? Но шаг сде­лан, поток нёс тебя, ты выбрал­ся на отмель – а сто­и­ло ли сплав­лять­ся к дру­гим бере­гам? Но так ли уж достой­но – все­гда быть на сво­ей сто­роне, любо­го при­шель­ца назы­вая ина­ко­мыс­ля­щим извер­гом? Я гово­рю о незря­чем дове­рии, о тех, кто идёт за геро­е­гла­зым капри­зом, таким вели­че­ствен­ным, столь могу­чим – о тех, кто идёт за пустой улыб­кой, ведь что пре­крас­нее поце­луя кра­со­ты?..

Сол­неч­ный свет, теку­щий сквозь паль­цы – теку­щий напрас­но? Сол­неч­ный свет, высвет­ля­ю­щий то, что есть, что уже есть: име­на и лица, горо­да и стра­ны – неуже­ли это всё, что мог­ло быть, ино­го не дано? Ино­го уже не слу­чит­ся? Встре­чи и рас­ста­ва­ния, поте­ри и при­об­ре­те­ния – стран­ный поря­док, не тобою создан­ный – кто его под­дер­жи­ва­ет? Сто­ит вздрог­нуть ладо­ни: свет пре­лом­ля­ет­ся, вслед за всплес­ком гне­ва – вол­на ответ­ной нена­ви­сти или зати­шье стра­ха, вслед за поце­лу­ем, искрен­ним или наиг­ран­ным – при­ток неж­но­сти или лукав­ства. Стран­ный поря­док при­ли­вов и отли­вов, сме­ны настро­е­ний – а если сме­нить само рус­ло и течь в дру­гом направ­ле­нии?

Но име­на рек уми­ра­ют в море, вет­ры рас­се­и­ва­ют­ся в рав­ни­нах. Под­зем­ные клю­чи, над­об­лач­ное дыха­ние – если напи­тать их иным соком, иной сла­до­стью, иной горе­чью, пере­пра­вить поря­док пото­ков жела­ний?

Тыся­ча и одна исто­рия, пове­сти о Ней, о Нём, о Них – о тех, кто нашёл себе кло­чок зем­ли, выста­вил стол­бы, гра­ни­цы, сте­ны, лест­ни­цы, настлал полы, кры­ши, доро­ги, скло­нил­ся перед покро­ви­те­лем, про­тя­нул руку союз­ни­ку, занёс кулак над про­тив­ни­ком – ради чего? Тыся­ча и одна гла­ва бес­ко­неч­но­го рома­на под назва­ни­ем «Я желал это­го для себя. Было так. Ино­го не дано. Ина­че не будет». Не рас­ска­зы­вай­те ска­зок ска­зоч­ни­ку.

Я – горе­сти пред­ков, я – радо­сти потом­ков. Я – зве­но пре­ры­ва­е­мой цепи. Я – образ мое­го отца. Я – пре­об­ра­же­ние. Какие дина­стии умрут во мне! Сотво­рён­ное мной – дина­сти­че­ская гор­дость. Я – кро­на, сбе­ре­га­ю­щая новый плод. Мне ли отвер­гать кор­ни и арта­чить­ся: «Я всё совер­шил сам, я – непо­вто­ри­мый, летев­ший ниот­ку­да в нику­да!»? Голо­са рода, пою­щие под серд­цем: «Я был в ней. Она при­ня­ла меня. Я вник в жизнь». Кто любит, кто зна­ет радость обо­юд­но­го вле­че­ния – смо­жет ли смол­чать: «Мы любо­ва­лись друг дру­гом. Мы поко­ри­лись друг дру­гу. Мы вери­ли друг дру­гу – мы дове­ри­ли друг дру­гу свои жиз­ни»?

Вопрос вопро­сов – дове­ри­ли ради чего? Минус ответ плюс иная жизнь.

– Дани­ил Андре­евич, кому вы пись­ма пише­те?

– Тем, кому дове­рял. Тем, кого ждал.

– Поче­му же вы их не отправ­ля­е­те?

– Неку­да и неко­му.

– Поче­му? Вы их зва­ли, а они не откли­ка­лись? Откли­ка­лись нево­вре­мя?

– Вре­ме­ни нет.

– А что же есть?

– Есть солн­це в серд­це. При­хо­дить надо тогда, когда тебя ждут. И при­хо­дить навеч­но. Что­бы солн­це не осты­ло.

В этот вечер Вла­дов не про­сил её стан­це­вать, и Кла­ра не ста­ла навя­зы­вать­ся. Свер­ну­лась на диване при­тих­шим котён­ком, заку­та­лась в про­сты­ню по самые гла­за и смот­ре­ла в голу­биз­ну обо­ев, пока не раз­ли­чи­ла в голу­бой глу­бине высо­ко­го бело­го ста­ри­ка, шеп­чу­ще­го колы­бель­ные сказ­ки.

Вла­дов опять сел писать пись­ма, кото­рые не соби­рал­ся нику­да отправ­лять.

…а что я сам себе могу отве­тить на вопрос вопро­сов?

Ради чего дове­рил­ся одна­жды? Теперь не зна­ешь, с каким из вос­по­ми­на­ний очнёшь­ся, что вовле­чёшь в ночь – а сто­ит ли цело­вать ладо­ни при­зра­кам? Сто­ит ли осквер­нять кости кост­ров, вды­хая сожа­ле­ния, выкра­ши­ва­ясь в пепел седи­ны? О чём мне сожа­леть? Что тьма в гла­зах не рас­се­и­ва­ет­ся даже в пол­день? Не жаль и не страш­но, если в серд­це про­буж­да­ет­ся звез­да. Не страш­но стра­дать, страш­но из стра­ды не выне­сти жат­вы, страш­но умни­чать, не вызы­вая изум­ле­ния, дышать, не вдох­нов­ляя, изли­вать­ся, не влияя. Не страш­но пло­дить стра­да­ю­щих стра­стью, страш­но бес­плод­ни­чатъ. Чего сто­ит любовь, не вли­я­ю­щая на совер­ше­ние дол­го­ждан­ных поступ­ков? Чего сто­ит любовь, не име­ю­щая вла­сти над судь­ба­ми люби­мых? Любить – ожив­лять гос­под­ству­ю­щее, что про­ни­зы­ва­ет всё суще­ство излюб­лен­ных, высвет­лять, выз­во­лять сокро­вен­ное. Мой пер­стень – лотос, про­рас­та­ю­щий из самой серд­це­ви­ны кре­ста, и змей, чешуй­ча­тый, коль­ца­ми обе­ре­га­ет бутон… В мой пер­стень впи­са­но: «Мне ино­му – знать память серд­ца. Дра­кон».

Уже какую ночь меня тре­во­жит мело­дия, отя­же­лев­шая, слов­но сгу­сток кро­ви – скап­ли­ва­ет­ся под покро­ва­ми, под поду­шеч­ка­ми паль­цев – и я сры­ва­юсь кап­лей сол­неч­но­го лос­ка. Я слов­но луч, слов­но зву­ча­ние – прон­зи­тель­ное, про­ни­зы­ва­ю­щее, – я мчусь, я про­ни­каю, я рас­тво­ря­юсь капель­ка­ми во мгле, я раз­ли­ва­юсь на округ­лые дро­бин­ки зву­ков, что-то раз­лу­ча­ет­ся – со мной, от меня, – я стре­ла, про­рвав­шая пле­ву вре­ме­ни, – я луч, я про­ни­каю без пре­пят­ствий сквозь про­стёр­тую пусто­ту. Что чув­ству­ет луч, не высвет­лив­ший на пути ни еди­ной души? Лишь оку­рок – вот и всё, с чем бро­жу по краю непро­гляд­но­го оди­но­че­ства. Я Вла­дов внук, внук зачи­на­те­ля рода, внук изверг­нув­ше­го луч люб­ви, но я Охтин по мате­ри, я сын колы­бе­ли, впи­тав­шей луч иной люб­ви. Я не скры­ва­юсь. Я не скры­ваю себя. Не сто­ит уко­рять меня охтин­ством, Вяче­слав Андре­евич…

Видимость яви

«Я вас не жду, – холод­но цедил сквозь зубы Вла­дов, вце­жи­вая сквозь зубы огнен­ную капель­ку. – Я же ска­зал – не под­са­жи­вай­тесь! Это место для моей дол­го­ждан­ной, – и вце­жи­вал влаж­ную огнин­ку». Капель­ки не исся­ка­ли – у Мило­ша на стой­ке все­гда зве­не­ли белые ручьи. «Кто-то при­ча­ща­ет­ся к Духу, а я вычи­ща­юсь от вас, что­бы упасть без­ды­хан­ным», – жур­чал послед­ней за вечер речью, и в уши вва­ли­ва­лась туша тиши­ны. Милош сшёп­ты­вал цеп­ко­гла­зым бол­ту­ньям: «Хоти­те осле­пи­тель­ных муж­чин?» – и тор­мо­шил заспан­но­го мяты­ша: «Дани­ил Андре­евич, тут хотят осле­пи­тель­ных муж­чин. Дани­ла! Ччёрт! Дра­ко­нит, при­ди зав­тра в белой рубаш­ке. Про­сто при­ди в гла­же­ной белой рубаш­ке. Лад­но, спи. Всё-всё, нику­да не надо идти. Нику­да не надо при­хо­дить. Нико­гда не надо. Спать надо, спать. Ччёрт! Вот при­вя­зал­ся! Спи!» – и воз­вра­щал­ся к пол­но­гу­бым тря­со­груд­кам: «Сколь­ко вам за это­го осле­пи­тель­но­го пья­ни­цу? Сколь­ко?! С ума сошли! Ниче­го с ним не надо делать. С ним надо видеть сны», – и после, после нуд­ных пере­во­зок, Охтин сре­ди сна зами­рал, встре­тив мер­ца­ние золо­ти­стых рес­ниц… И вспы­хи­вал, и взле­тал меж подат­ли­вых бёдер, и чув­ство­вал, как под ладо­нью покор­но мнут­ся плот­ные гру­ды чужих живо­ти­нок. Чужих…

Утром? Что – утром? Утром – как все­гда: лежал, боял­ся. Боял­ся стя­нуть с голо­вы оде­я­ло – боял­ся поре­зать гла­за све­том. Боял­ся, что голые ноги совсем зако­че­не­ют – боял­ся пере­та­щить оде­я­ло с голо­вы на ноги. Боял­ся пер­вой сига­ре­ты. Боял­ся, что не успе­ет заку­рить первую сига­ре­ту. Боял­ся вый­ти из дома, пото­му что боял­ся хохот­ли­вых похло­пы­ва­ний по пле­чу: «А ты-то вче­ра!..» Боял­ся взгля­нуть в гла­за порт­ре­ту Рах­ма­ни­но­ва – боял­ся не услы­шать ску­пых сле­зи­нок рах­ма­ни­нов­ско­го роя­ля. Боял­ся сты­дить­ся – боял­ся забот­ли­вых гостей – боял­ся, что Кла­ра не при­дёт.

Кла­ра нико­гда не опаз­ды­ва­ла. С поро­га загля­ды­ва­ла через пле­чо, в без­двер­ный зал, в самый угол, где мол­ча­ли­вый прин­тер. Огля­ды­ва­ла стол: бес­пись­мен­ный, без­лист­вен­ный – и, чуть при­бли­зив носик к насмеш­ли­вой улыб­ке Вла­до­ва, щури­ла карие кла­рин­ки:

– Так-таа­ак… Чем сего­дня зани­ма­е­тесь?

– Всё тем же. Изоб­ре­таю пуле­вые настро­е­ния.

– Это как?

– Отче­го-то вы сего­дня мне осо­бен­но про­тив­ны. Отче­го? У вас лоб про­бит. Не вери­те? Взгля­ни­те в зер­ка­ло.

– Ниче­го же нет?

– Вот вам раз­но­вид­ность пуле­во­го настро­е­ния: ниче­го нет, а душу ломит, как при смер­ти. И: те-ло-на-вы-нос.

Пора выве­ши­вать на фор­точ­ки рекла­му: «Вынос тела в любую пого­ду». Ты треп­лешь край измя­той пеле­рин­ки – по-школь­ни­чьи, дет­ски, и, скло­нив­шись, без­за­стен­чи­во выка­зы­ва­ешь… Ччёрт! Как мало застё­жек на деви­чьих туфель­ках! Слиш­ком быст­ро. Слиш­ком жал­ко. Как жал­ко…

– Как ужас­но: в такую-то жари­щу не иметь воз­мож­но­сти раз­деть­ся. Хочу жить в коло­нии пла­то­ни­ков.

– Раз­день­тесь, если вам при­ят­но.

– Мне? А вам? Вам при­ят­но?

– Тер-пи-мо.

– Поду­ма­ешь! Я, вооб­ще-то, нена­дол­го – при­чёс­ку попра­вить.

Мне кажет­ся, ты полю­би­ла задер­жи­вать­ся, задер­жи­вать­ся у зер­ка­ла – и нежить­ся, нежить каса­ни­ем талию, плав­ным сте­ка­ни­ем кисти с плеч непо­дат­ли­вых, гор­дых, вздрог­нув­ших – тороп­ли­во вли­ва­ясь под сле­та­ю­щий шёлк – отле­тев­ший лепест­ка­ми ябло­не­во­го цве­та – и далее, глуб­же, ниже – рас­се­ян­но и небреж­но, невзна­чай соскольз­нёт рука с локо­точ­ка, скры­ва­ет чуть кач­нув­шу­ю­ся грудь – и слов­но бы ладонь выгла­жи­ва­ет рус­ло, куда про­лить­ся капель­кам лас­ка­ний – нежить талию теп­ле­ю­щим: при­хлы­нув­ши­ми вол­на­ми: несу­ще­ству­ю­щи­ми каса­ни­я­ми тысяч неуло­ви­мых паль­чи­ков – и ниже, нежит, высво­бож­да­ет плав­ные изли­вы…

– Ты либо кон­чай, либо кон­чай!

Трес­нув­ший под языч­ком зам­ка косяк. Прядь на бан­кет­ке. Что здесь было? Что мне кажет­ся? Неска­зан­ные сло­ва лягут в Минус Кни­гу.

Одно слово

Ты ско­ти­на, Милош. Нет, ты не сде­лал ниче­го страш­но­го. Всё как все­гда – сте­ны, обши­тые морё­ным дубом, и стой­ка, отпо­ли­ро­ван­ная мно­же­ством лок­тей, и мно­же­ство сто­ли­ков тём­но­го дере­ва, и раз­движ­ные двер­ки в сте­нах, а за ними – ком­нат­ки на дво­их, куда обыч­но при­но­сят под­свеч­ни­ки, цве­ты, ликёр, шам­пан­ское и пару чашек кофе. Нет, реши­ли обой­тись без зер­кал: пусть любу­ют­ся отра­же­ни­ем в гла­зах любов­ни­ков, и ока­за­лось пра­виль­но – никто теперь не сму­ща­ет­ся слиш­ком бле­стя­щих глаз, да и было бы попро­сту страш­но видеть повсю­ду в глу­бине полу­мра­ка сво­их при­зрач­ных двой­ни­ков. Кто бы ещё, кро­ме меня, доду­мал­ся рас­ста­вить в этом Сумрач­ном Зале оваль­ные сто­ли­ки, что­бы мож­но было сдви­нуть пепель­ни­цы, рюм­ки и ста­ка­ны в центр, и при­дви­нуть­ся ещё побли­же, бли­же, и подруж­ки жар­кие коле­ни, и тре­пет паль­цев у вис­ка… Всё как все­гда, я тоже непри­ме­тен, я не заме­чен Веч­но­стью и вре­ме­нем не умертв­лён. Нет, ты не сде­лал ниче­го осо­бен­но­го. Про­сто ты нали­ва­ешь мне вер­ных пол­ста и уве­рен­но гово­ришь:

– Это бред.

Я битых пол­ча­са тебе рас­ска­зы­вал свой самый све­жий сон, но дело не во вре­ме­ни, а в том, что я летаю по ночам в мол­ча­щей мгле и не вижу себе спут­ни­ков.

С вытяж­кой мы тоже измуд­ри­лись – дым почти мгно­вен­но исче­за­ет меж вет­вей и листьев потол­ка. При этом запа­хи Дио­ра и Дали так и оста­ют­ся неж­ны­ми куче­вы­ми облач­ка­ми.

– Я тебе гово­рю – это бред. Это уже не ересь и не сек­тант­ство. Это пол­ный бред.

Желаю всем научить­ся отли­чать бред от исти­ны. Нико­му не поже­лаю жить после того, как видел соб­ствен­ную смерть.

– Ещё раз рас­ска­жи. Может, я чего-то не понял. Или напи­ши.

Я достав­лю удо­воль­ствие чита­те­лю. Доста­вит ли чита­тель удо­воль­ствие мне?

Нача­лось, как все­гда, неза­мет­но. Потом пове­я­ло мороз­ным, в макуш­ку вон­зил­ся вихрь радуж­ных свет­ля­ков. Вла­дов, прав­да, попы­тал­ся зако­пать­ся в про­сты­ни, но его уже всо­са­ли и сглот­ну­ли в жер­ло ура­га­на. Вла­до­ва выно­си­ло сквозь пото­лоч­ные пли­ты, сквозь шифер­ное покры­тие кры­ши туда, в самую облач­ную глубь. Толь­ко когда гла­зам откры­лись клу­бы обво­ла­ки­ва­ю­щей неж­но­сти – Вла­до­ва отпу­сти­ли. Пусто. Неко­го спро­сить и неко­му отве­тить. Одна­ко же, что-то про­ис­хо­ди­ло. Вокруг сно­ва­ли неви­ди­мые паль­цы, и Вла­дов понял, что сей­час его соткут, зано­во соткут по мыш­це, по вен­ке, по кле­точ­ке. Вла­дов не выби­рал. Вла­дов пере­стал скры­вать­ся: «Досто­ин или нет при­нять дру­гое тело – не мне решать. Я, Дани­ил, я, создан­ный быть Дани­и­лом, при­ни­маю свою судь­бу. Никем иным быть не желаю!» Шварк­ну­ли в кро­вать. «Так ника­ких сига­рет не хва­тит», – струх­нул Охтин. Вме­сте с дым­ной затяж­кой в рас­кры­тое окно втя­ну­лось про­зрач­ное облач­ко, быст­ро при­бли­зи­лось. Вла­дов впих­нул Охти­на куда-то в пят­ки, про­тя­нул ладонь, в неё лег­ло колы­ха­ние при­зрач­ной обо­лоч­ки. «Я вас не ждал, не жду, ждать не буду, – отре­зал Вла­дов. – Если вам так хочет­ся, при­хо­ди­те на рас­све­те, побе­се­ду­ем. В тем­но­те я вас пока не узнаю. Как ваше имя?» Гостья рас­та­я­ла, и при­зрач­ный пар обла­ком обво­лок кожу. «А ведь жен­щи­на, и жен­щи­на стар­ше меня», – Вла­дов изум­лён­но вгля­дел­ся в скла­доч­ки ладо­ни. Да, Она про­тек­ла меж­ду паль­цев и ладонь отя­же­ле­ла. Потом теп­ло­та застру­и­лась сквозь локоть к пле­чу, и к гла­зам, и уда­ри­ла вниз, и Вла­до­ва спе­ле­на­ло, Вла­дов спла­вил­ся, свер­нул­ся клу­боч­ком, мла­ден­цем, и смот­рел сквозь Её тело, как про­пел­ле­ром вер­тят­ся стрел­ки гро­мад­ных настен­ных часов. Затем пря­мо над затыл­ком сотка­лись губы и ста­ли выса­сы­вать из уют­но­го коко­на тало­го Вла­до­ва. Губы обхва­ты­ва­ли Вла­до­ва плот­но и настой­чи­во. Сколь­зить меж них было, конеч­но, при­ят­но, но не настоль­ко, что­бы сми­рить­ся с под­ка­тив­шей к гор­лу дур­но­той. Вла­дов попы­тал­ся вспом­нить хоть одно из извест­ных закля­тий, но сло­вом делу было не помочь. Тогда он замер. Внут­ри жур­ча­ли, не сли­ва­ясь, не сме­ши­ва­ясь, огнен­ные род­ни­ки, рас­те­ка­лись по телу мно­же­ством ручей­ков. Вла­дов даже раз­ли­чил самые пол­но­вод­ные и стре­ми­тель­ные пото­ки, но тут из горя­чей тьмы высту­пил кто-то невы­ра­зи­мо тём­ный с гла­за­ми-ворон­ка­ми, и дед Вла­ди­слав отча­ян­но закри­чал: «Да! Эти­ми пото­ка­ми тебе рас­цве­сти, пло­дить­ся и власт­во­вать! Но так ты рас­се­ешь­ся, рас­се­ешь­ся! Все реки – река, и все огни – огонь!» Вла­дов стал еди­ной кап­лей и пулей выле­тел из без­дны.

Повсю­ду раз­ли­ва­лось цве­ти­стое море. «Все солн­ца – солн­це, все цве­ты – цве­ток», – поду­мал Вла­дов. «Мол­чи! Мол­чи и ниче­го не упус­кай из виду!» – сверк­ну­ла мимо мол­ния и ста­ла искри­стым шаром.

Пря­мо под ним на влаж­ном колы­ха­нии набух­ла завязь. Одно солн­це ушло, и при­шло иное, ярче и теп­лее, и цве­ток окреп, и сте­бель выпро­стал листья. И при­шло иное солн­це, неж­нее и лас­ко­вей, и лилия рас­цве­ла и рас­пу­сти­лась. И при­шёл иной свет, жар­кий и могу­чий, и лилия выдох­ну­ла семя, и роди­лась новая завязь. При­шёл жар бес­по­щад­ный, и цвет истлел. «Да», – ска­зал Дани­ил, и мол­ния рас­ка­ти­лась радост­ны­ми искра­ми. На моло­дую лилию упал жар, и цвет завял, не окреп­нув. «Да», – и Дани­ил уже не сомне­вал­ся в сле­ду­ю­щем виде­нии. Вокруг взрос­ле­ю­ще­го цвет­ка кру­жи­лись мири­а­ды звёзд, но хруп­кий сте­бель и неж­ней­шие листоч­ки тяну­лись к одно­му све­ти­лу, едва замет­но­му, почти нераз­ли­чи­мо­му. Оно мер­ца­ло где-то вда­ле­ке, един­ствен­но живое и чут­кое, не спе­ша взо­рвать­ся и не жалея гореть.

«Сколь­ко мож­но ждать и искать!» – завиз­жал Охтин, и в мозг вце­пи­лись ког­ти. Тём­ный хлюп­нул ворон­ка­ми глаз, и Дани­и­ла как не быва­ло. Оста­лось пустое тело, в нём – жал­кий уго­лёк. Дани­ил вгля­дел­ся в про­пел­лер часо­вых стре­лок и вспом­нил, что надо дышать. Воз­дух ока­зал­ся резок и колюч.

– Так, – Милош зарыл­ся в блок­нот. – Пора тебя к нар­ко­ло­гу вести.

– Ско­ти­на ты, Милош. Тупая ско­ти­на, – Охтин вылил на голо­ву ста­кан гази­ров­ки. – Тебе меня не жал­ко?

– Жал­ко у пчёл­ки, – Милош чет­вёр­тый раз в жиз­ни нахму­рил­ся. – А тебе-то кого-нибудь жал­ко, Дра­ко­нит? – Милош начал накру­чи­вать диск аппа­ра­та. – Знаю, слы­шал, одна­жды ты пожа­лел деда.

Охтин пона­де­ял­ся, что мож­но при­че­сать­ся, опра­вить пиджак, выте­реть руки и стой­ку, и всё обой­дёт­ся:

– Милош, я же кол­дун!

– Ага! И новое вопло­ще­ние про­ро­ка Дани­и­ла. Ты с этой шабол­дой совсем рех­нул­ся. Не взду­май к ней в гости­ни­цу при­пе­реть­ся.

Щёлк по рыча­гам!

– Она ещё здесь?

– Не взду­май.

– Мой крест. Моя Кре­сто­ва, – и Вла­дов швыр­нул Мило­шу мелочь. – Ты при­е­дешь за тира­жом?

Что вы пяли­тесь? Целуй­тесь, голуб­ки, хоть до пяток обслю­нявь­тесь!

– Поез­жай один.

Вла­дов, шарах­нув­шись в свер­ка­ю­щее утро, не успел заме­тить, как в полу­тьме Бор­ко ладо­нью раз­дроб­ля­ет рюм­ки.

Шабол­да? А ты ведь наби­вал­ся ей в бра­тья! Поклон­ник-пла­то­ник! Хохо­тал: «Хоро­шо, что вы не семей­ная пара! Как бы я вас одно­вре­мен­но слу­шал?». Под­зы­вал голе­на­стых девиц, бро­сал им спи­сок зака­зов и с бутыл­кой «Каго­ра» или «Смир­нов­ской»: «За счёт заве­де­ния! Не вол­нуй­тесь, Зоя Вла­ди­ми­ров­на! Какой кре­дит, какие ссу­ды, о чём вы? Без­воз­мезд­но, то есть даром. Про­сто пода­рок». И Зоя малень­кой колен­кой под­тал­ки­ва­ла уже сплы­ва­ю­ще­го под сто­лик Дани­и­ла: «Вла­дов, очнись! Сча­стье даром? Я хоть и верую в про­ви­де­ние и бла­го­дать, но сча­стье даром – это не сча­стье, это иллю­зия сча­стья. За всё дар­мо­вое при­хо­дит­ся пла­тить сто­ри­цей». «Да уж, при­ва­ли­ло сча­стье!» – Вла­до­ву уже всё рав­но, насколь­ко кра­соч­на эти­кет­ка, лишь бы во рту горе­ло, и моло­ти­ли бара­ба­ны, и Кэйв бы сата­нел: «Я жаж­ду про­ще­ния, я Жаж­ду­щий Пёс, я жаж­ду забве­ния, я Жаж­ду­щий Пёс», – и серд­це несёт­ся на всех парах в без­звёзд­ный тон­нель, и есть толь­ко гро­хот серд­ца, и если любовь – нава­жде­ние, то Зоя – луч­шее из нава­жде­ний, нет, ника­ких нава­жде­ний, есть толь­ко гро­хот серд­ца, ведь я коп­лю свою ярость, что­бы стать тво­им солн­цем, и есть мои вспыш­ки, вне­зап­ные вспыш­ки, когда твой при­зрак каса­ет­ся моих плеч, и облач­ко обво­ла­ки­ва­ет меня, и души­стые капель­ки ложат­ся в ладо­ни росой, и это степь, да, это степь, рас­ка­лён­ная, жаж­ду­щая, здесь яще­ри­цы при­тих­ли на оплав­лен­ных кам­нях, и что-то зве­нит: «Ступ­ня долж­на быть малень­кой, щико­лот­ка узкой, а голень без­упреч­но глад­кой». Мол­чи! Гово­рить буду я, я Сло­во, я само Сло­во, я белый волк, выды­ха­ю­щий огнен­ный ветер, и ковыль посе­дел, шёл­ко­вым пеп­лом поплыл, и ты погру­жа­ешь­ся в зыб­кие вол­ны, и мяг­кая степь рас­те­ка­ет­ся маре­вом, лени­вые кор­шу­ны про­сто плы­вут по небес­ным вол­нам, их кача­ет тече­ние, в их над­мен­ных зрач­ках золо­ти­стая девоч­ка, пла­тье сорва­но вет­ром, и вет­ви твои обви­ва­ют весь ветер, в каж­дую лож­бин­ку вте­ка­ет жара, ты напи­та­на соком сте­пи, и сок высту­па­ет коноп­ля­ны­ми кап­ля­ми, степь сочит­ся маре­вом, я жаж­ду­щий волк, лака­ю­щий терп­кие кап­ли, и ящер­ки рас­пах­ну­ты­ми глаз­ка­ми сле­дят, как дви­жет­ся степ­ной пожар, как ты плы­вёшь вол­ной пожа­ра, и мяг­ки­ми живо­ти­ка­ми впла­ви­лись в кам­ни, вздра­ги­ва­ют вся­кий раз, как вздра­ги­ва­ет зем­ля, и сол­неч­ный сок на губах, на кон­чи­ках рес­ниц, его не собрать ков­ши­ком ладо­шки, янтар­ный сок, насто­ян­ный на иссу­шен­ных солн­цем тра­вах, сок, соча­щий­ся сквозь губ­ки по колен­кам, по лок­тям, вол­чий сок, я слов­но белый волк, я коме­та, рух­нув­шая в озе­ро, и в клу­бах рас­ка­лён­но­го пара мы воз­не­сём­ся ввысь, мы уже небо, мы само небо, мы тече­ние, кача­ю­щее над­мен­ных кор­шу­нов.

Есть моё рас­ка­лён­ное серд­це. Сло­вом буду я. Мне луч­ше знать, в каких озё­рах рож­да­ет­ся небес­ный пар.

«Хоть на недель­ку бы тебе рот зашить, я бы посмот­ре­ла, как ты можешь сло­во пре­вра­щать в дело. Ска­зоч­ник! Толь­ко вот жить сказ­ка­ми и жить как в сказ­ке – не одно и то же», – заши­ва­ла порван­ные бре­тель­ки Мари­на. «Два­дцать четы­ре часа! Лежа­ла бы и слу­ша­ла! Хоть разок про­ве­сти с тобой сут­ки! – пла­ка­ла Зоя. – Чёрт побе­ри, веч­ный рус­ский вопрос: что делать и кто вино­ват? Хоть разо­чек от рас­све­та до зака­та! Что­бы вся­ко­го тебя уви­деть – и посве­жев­ше­го, и даже измож­дён­но­го, и ярко­го, и потуск­нев­ше­го. Нет, я знаю, что с тобой делать, нет, зани­мать­ся любо­вью? Нет, непод­хо­дя­щие сло­ва, вовсе не об этом, не о том, что ты со мной тво­ришь. Ясно, что делать, толь­ко где и как? А вино­ват ты! Дья­вол ты! Змей. Дра­кон. Раз­ру­ши­тель снов. Убьёшь ты меня, милый. От тебя и смерть как милость…»

Зоя, узнав, что Милош сочи­ня­ет запис­ки о сво­их посе­ти­те­лях, отка­за­лась даже при­бли­жать­ся к Кар­пат­ско­му буль­ва­ру.

От сна до сна

Выско­чишь из каба­ка, чтоб нады­шать­ся све­том, нады­шишь­ся – и выби­рай, куда идти. Куда воло­чить ноги, что­бы что? Оста­ток дня. Ога­рок дня. В чью честь зажечь све­чу моих дней?

Выби­рай, куда идти. Мож­но отпра­вить­ся пря­мо, начать с «Сибир­ской пуш­ни­ны», далее по вере­ни­це мага­зин­чи­ков с крик­ли­вы­ми вывес­ка­ми. Нет, не кошель­ком тря­сти. Тря­сти нечем и неза­чем. Неко­го радо­вать. Про­сто бро­дить от вит­ри­ны к вит­рине, раз­гля­ды­вать коль­ца, серь­ги, пряж­ки, ремеш­ки, и туфель­ки, нет, это ты сама, и это тоже, это твой сек­рет, твоё искус­ство при­вле­кать вни­ма­ние, цве­сти и не увясть. Бро­дить от стел­ла­жа к стел­ла­жу, при­ки­ды­вать, пред­став­лять, как ты отдёр­ги­ва­ешь штор­ку при­ме­роч­ной, и каб­луч­ки вызва­ни­ва­ют лука­вую капель, ты, чуть сму­ща­ясь: «Хоро­шо? Мне вправ­ду хоро­шо идёт?» – да ты пре­крас­на! «Ну, ты заблуж­да­ешь­ся. Тебя твоя муж­ская ярость ослеп­ля­ет». Что ж, это муд­ро, не сто­ит спо­рить, но я повто­рю ещё и ещё: «Я слеп­ну от тво­их наря­дов», – ведь мне при­ят­но это гово­рить, при­ят­но так, как если бы с моим сол­неч­ным спле­те­ни­ем слил­ся твой Млеч­ный Путь, да, я не туда забрёл, здесь видео­кас­се­ты, сказ­ки для взрос­лых, сча­стье на блю­деч­ке, дожда­лись: при­нес­ло-про­нес­ло, рецеп­ты сча­стья – цистер­на спер­мы и понос икрой, у них нет Коп­по­лы, а умнее Коп­по­лы режис­сё­ра нет, Коп­по­ла зна­ет: насто­я­щий крёст­ный отец меч­та­ет толь­ко о сча­стье детей, власть без люб­ви – все­го лишь путь в мра­мор­ный склеп, он зна­ет. У них ниче­го нет с Де Ниро, толь­ко «Схват­ка», но «Схват­ку» я знаю наизусть, Шихер­лис, конеч­но, хоро­ша! Часы? Конеч­но же, часы! Я удив­ля­юсь, как вы не снес­ли все церк­ви и не при­ве­си­ли к рас­пя­тию цифер­блат?! Моли­тесь Кро­но­су и Кро­нос и пожрёт вас.

Мож­но пой­ти нале­во, и сквозь узень­кую дверь – что­бы гра­би­те­ли ско­пом не вла­мы­ва­лись? – втис­нуть­ся в «Жем­чуг», и при­це­ни­вать­ся к пере­ли­вам сереб­ра – что здесь тебя достой­но? Ещё когда искал тебе пер­вый пода­рок, зако­ван­ная в мель­хи­о­ро­вые латы деви­ца сбрезг­ли­ви­лась на выцвет­шие джин­сы, но пер­стень мой! «Руч­ная рабо­та? Фамиль­ное? А кто вы? Про­сти­те, но», – да, я про­щаю вам ваш вкус, вы не вино­ва­ты, что мест­ные юве­ли­ры не при­ме­ря­ют укра­ше­ний на люби­мых, да. Да, в наших мага­зи­нах пол­но соблаз­ня­лок, изви­ня­лок и уте­ша­лок. Есть ещё наив­ня­кал­ки и неза­что­кал­ки. А так хоте­лось отыс­кать Талис­ман Люб­ви!

Ещё левее, за «Жем­чу­гом» – книж­ный, и у книж­но­го мощё­ная кир­пи­чом пло­щад­ка, на ней памят­ник Про­ез­же­му Гению. Под памят­ни­ком – поросль выцвет­ших зон­ти­ков. Под зон­ти­ка­ми хму­рые люди пере­чи­ты­ва­ют пив­ные эти­кет­ки. Эти­кет­ки я уже цити­рую наизусть. Кни­ги гени­ев я сам издаю.

Спра­ва я при­шёл. В той сто­роне вид­не­ет­ся памят­ник како­му-то Ика­ру напро­тив лёт­но­го учи­ли­ща, мой дом и мост через Тай­ный пруд.

Впро­чем, я неспра­вед­лив к это­му горо­ду. Он ста­но­вит­ся про­сто пре­кра­сен, когда, не най­дя подар­ка к пер­во­му сви­да­нию, сни­ма­ешь с шеи родо­вой меда­льон, и, про­шеп­тав дра­ко­ну на кры­ло: «Люби и будь люби­ма!» – летишь на встре­чу, свер­кая оди­но­ким брил­ли­ан­том сре­ди пес­чи­нок шеле­стя­щих голо­сов.

Я могу пой­ти напра­во, я могу пой­ти нале­во, я могу дой­ти хоть до румын­ской гра­ни­цы – но ста­ну ли я бли­же к тво­ей улыб­ке? Ста­ну ли я бли­же хоть на улыб­ку, хоть на сле­зин­ку – ста­ну ли я бли­же к… Я могу пой­ти, но ста­ну ли я?

Всё-таки напра­во, до колонн Музея Осно­ва­те­лей, где цве­точ­ни­цы, но лилий здесь нет, зато на сле­ду­ю­щем пере­крёст­ке есть белень­кий домик Лины с веч­но­за­кры­ты­ми став­ня­ми. Откры­вай­те, пото­му что мой цве­ток ещё здесь, пото­му что мне неку­да деть­ся от жад­но­го жара. Как все­гда, откро­ют две лес­би­ян­ки: одна пере­пу­га­на, дру­гой надо­е­ли Лин­ки­ны гости – Лина всё шеп­та­ла: «Тише, Вла­дов! Мне от этих Нотр-Дам-Клод-Ван-Дамм потом житья не будет!» – но Вла­дов все­го лишь раз ворвал­ся с дву­мя бутыл­ка­ми и воро­хом цве­тов: «Свя­тые мои! Про­сто так! За свя­тую любовь!» – и Кла­ва после спа­ла спо­кой­но, и вот, откры­ли:

– О! Пом­ним-пом­ним! Кра­са­ви­ца и Чудо­ви­ще! При­вет, иди.

Имя твоё золо­ти­стой пче­лой поле­тит искать мёд тво­их поце­лу­ев.

Мёда нет. Не сезон.

Сны наяву (рассказ для Лины)

Я пря­мо не знаю как, это труд­но и нель­зя, но мол­чать не могу, пото­му что ска­зать хочет­ся. Нако­пи­лось и давит изнут­ри, рас­пи­ра­ет так, что почти готов взо­рвать­ся. Я про Это хотел ска­зать, про Осо­бен­ное, про Сек­рет­ное. Мы ещё когда в пер­вый раз, у тебя здесь, ты ушла, а мы… Сна­ча­ла сплош­ные гру­бо­сти и неле­пи­цы, я от неё не ожи­дал. Посто­ян­но: «Не надо так силь­но, не надо глу­бо­ко, у меня там всё так близ­ко, я же маши­на, маши­на для рож­де­ния маль­чи­ков». А я мол­чал, я хотел, нет, не сюр­приз, не фокус, чудом боюсь назвать, это свя­то­тат­ство полу­чит­ся. Вол­шеб­ство. Так, навер­ное. Она гла­за боя­лась открыть. Боя­лась, я так гово­рю. Коро­че, она их не откры­ва­ла. И толь­ко когда уже, ну, ты зна­ешь, вот, и я попро­сил: «Пожа­луй­ста, взгля­ни в меня, сде­лай мне пода­рок». И всё полу­чи­лось. Потом на кухонь­ку вер­ну­лись, доку­ри­вать и допи­вать. А она в этих сво­их сапож­ках до самых коле­но­чек, даже выше, и в этом, как назвать-то? Пиджак? Жакет? Ты же виде­ла, зелё­ный, густо зелё­ный, вкус­но зелё­ный, с чёр­ны­ми бар­ха­ти­сты­ми пуго­ви­ца­ми… Френч! Френ­че­вая такая вещь! И ворот­ни­чок – бар­хо­точ­ка. И гово­рит: «Здо­ро­во! Я не ожи­да­ла. Ты пре­взо­шёл мои ожи­да­ния». А я улыб­нул­ся так, мур­лы­ча, как доволь­ный тигр, и гово­рю: «Вы даже не пред­став­ля­е­те, что будет в сле­ду­ю­щий раз. Я в вас посе­лил сво­е­го вест­ни­ка. Навсе­гда. Он будет беречь ваше настро­е­ние. Настро­е­ние на меня и для меня». А она так руч­кой, как всю мою речь пере­черк­ну­ла: «Не надо! Это­го вот – не надо! Насы­лай чары на мало­лет­них девиц. Со мной этот номер не прой­дёт». Про­шёл ведь! Страш­но. И тяже­ло. Нель­зя рас­ска­зы­вать, а мол­чать не могу. Сей­час… Собрать­ся нуж­но. Сли­ва­ешь­ся в копьё, в стре­лу, в луч. Её зра­чок. Это вход. Все­го лишь раз – стать слит­ным и цель­ным, про­ник­нуть на дно её глаз и остать­ся в ней, уже неза­бвен­ным, веч­ным при­зра­ком в зрач­ке, что­бы всю­ду виде­ла лишь меня, одно­го един­ствен­но­го на всю жизнь. Точ­нее не могу ска­зать. Это неопи­су­е­мо. Она ведь не пом­нит. Мно­гое не пом­нит. «Нда? Потря­са­ю­ще!» – и сме­ёт­ся. Губы тон­кие, чёт­кие, как чека­нен­ные, высе­чен­ные. И лучи­ки в еги­пет­ских гла­зах. Гла­за у неё цвет меня­ют, ты виде­ла? Когда уста­нет – золо­ти­стые, как отя­же­лев­шее солн­це. Когда гру­стит – серые, как цер­ков­ные сумер­ки. Когда раду­ет­ся – всё, июнь, све­жая зелень, том­ная зелень! Я пода­рок ей искал когда, колеч­ко при­смат­ри­вал, мне про­дав­щи­ца: «Она у вас малень­кая? Гиб­кая? Зеле­но­гла­зая? Страст­ная, как дра­кон, но осто­рож­ная, как скор­пи­он?» По мне её пред­став­ля­ли, пони­ма­ешь? Она не пом­нит. Мно­гое не пом­нит. Мы посто­ян­но пили. Я сколь­ко раз отне­ки­вал­ся, что денег уже нет, что почти уже горяч­ка нача­лась, а она нет. Не мог­ла ина­че. При­чём я же пони­мал, поче­му! Мно­гое понят­но, но не мно­гое при­ят­но. Вадим. Она его до сих пор боит­ся. У тебя когда ключ бра­ла, он с выстав­кой в Даль­но­вод­ске был. Что было! Я думал, у меня серд­це лоп­нет от отча­я­ния. Это даже не заме­ча­тель­но, не слав­но было, я не знаю, как ска­зать. Она поз­во­ли­ла, по сро­кам поз­во­ля­лось. Я уже готов был в ней навсе­гда остать­ся, и тут вот опять! Я как раз­дво­ил­ся. Я сол­неч­ный, жгу­чий, ося­за­е­мый – и я же воз­душ­ный, весь как дуно­ве­ние. И я всем све­том в неё ушёл. Остал­ся зыб­кий вете­рок. И всё вокруг такое сра­зу бес­по­щад­ное, нет, не без­жа­лост­ное, жалость ни при чём, а бес­по­щад­ное, как раз­ве­ять меня собра­лись. Раз­ве­ять. По пылин­кам. Меня! Живо­го! Она, кажет­ся, дога­да­лась. Может, и нет. Но она ведь сде­ла­ла! Про­сто укры­ла собой, оку­та­ла. И я в ней затеп­лил­ся и опять заси­ял. В четы­ре утра толь­ко я её на машине отпра­вил. И на тебе! «Вхо­жу», – гово­рит, – «откры­ваю холо­диль­ник, а там бутыл­ка пива. Отку­да? Про­сто села за стол и ста­ла ждать. Ниче­го не ста­ло. Толь­ко я и дверь. Вот, сей­час, вой­дёт. Вот, он ходил и вызва­ни­вал меня у подруг. Вот, он не нашёл меня и опять вдрызг. Вот, он вой­дёт, и кому я потом нуж­на без ног?» Пред­став­ля­ешь, это мне? Я не гра­би­тель, я в неё не вры­вал­ся. Я не взлом­щик, я отмы­чек не под­би­рал. Мне пона­ча­лу нуж­но-то было… Что­бы мой запах не раз­ве­ял­ся зазря. Что­бы зву­ча­ние моё не рас­се­я­лось в тишине. Что­бы свет моих глаз не погас в тем­но­те. Дове­рия. К чему? К чему… Я – есть. Я – такой, какой есть. Я есть не зря. И зна­чит – есть Пути, кро­ме извест­ных ей. И если она несчаст­ли­ва с иду­щи­ми дру­ги­ми Доро­га­ми… Я же не наста­и­вал! Я же не тре­бо­вал ура­га­нов и вспы­шек! Сама поже­ла­ла! В чём я вино­ват? В чём?

Лина ещё вид­не­лась, но уже совсем нераз­ли­чи­мым пят­ном:

– В том, что влю­бил­ся. Влю­бил­ся без ума и памя­ти. Это опас­но. Для неё. Себя она кон­тро­ли­ру­ет, вла­де­ет собой, как ты гово­ришь. Тебя – нет.

Вла­дов встал и начал выби­рать­ся нао­щупь. Где-то впе­ре­ди долж­ны были оста­вать­ся постель, вода и запас сига­рет. Это­го отнять было невоз­мож­но.

…и вошёл во тьму, выды­хал в пусто­ту, горел звез­дой, не даю­щей ни теп­ла, ни све­та – неко­му. Ни одна пла­не­та не при­ня­ла луча. Или же не смог затмить све­то­чи, воз­ник­шие рань­ше, жив­шие доль­ше и ярче?

Посре­ди Дани­и­ла что-то хруст­ну­ло. Ввер­ху Дани­и­ла зашу­ме­ло. В перед­ней части Дани­и­ла при­от­кры­лось. Появи­лась кар­тин­ка. Несколь­ко зыб­кая, но весь­ма прав­до­по­доб­ная.

– Я нику­да не добрал­ся, что ли? – про­гу­дел Дани­ил, раз­гля­ды­вая стол, застав­лен­ный бутыл­ка­ми, тарел­ка­ми и чем-то невы­го­ва… рива­е­ва­и­ва­е­ва… мым. Это Лина-то раз­бит­ная? Как раз сбит­ная. Сбит­ная, но пыш­ная. В карих гру­стин­ках: «Чего уж! С кем ты ещё поде­лишь­ся? Так ведь? Мы одни зна­ем её насто­я­щую. Валяй».

– Мы же столь­ко раз об этом гово­ри­ли, что рано или позд­но тре­тий ста­нет лиш­ним. Ей хоте­лось оста­вить всё как есть. Я – для празд­ни­ка, для празд­ни­ка души и тела, он – для буд­ней. Я про­сто пред­ста­вил одна­жды: уйду я – и это ста­нет отлу­че­ни­ем её от церк­ви моей души. Уйдёт она – и мир отлу­чит её как измен­ни­цу. И не в этом даже дело. Дело во мне и в ней. Дело – меж­ду. Меж­ду нами. Копи­лось, копи­лось, и раз потом! Мне сон был. Смерт­о­бой­ный сон. Из таких, кото­рые как наяву. Из тех, кото­рые не надо осмыс­ли­вать, обду­мы­вать. Кото­рые как гото­вый ответ на загад­ку, кото­рую наяву не можешь раз­га­дать. Дело не в том, что мне это сни­лось, дело в том, что это был ответ.

Неожиданный ответ

Дани­ил топ­тал­ся. Не то что открыть дверь страш­но – за руч­ку даже не возь­мёшь­ся. Хруп­кая и лом­кая, из пузыр­ча­то­го стек­ла. Гля­нул на повест­ку. Нет, нель­зя укло­нять­ся. С бога­ми не шутят. Как вой­ти-то? «А ты иди таким, какой ты есть», – раз­да­лось, и, – «нет, сынок, я тебе не помо­гу, здесь ты сам. Толь­ко запом­ни: всё, что в тебя запа­ло, за Две­рью ока­жет­ся перед тво­и­ми гла­за­ми».

Вла­дов не стал откры­вать Дверь. Вла­дов: «Как меч, вышед­ший из ножен…» – рас­крыл­ся сам.

Мимо про­нес­лись, тол­ка­ясь, какие-то рез­ву­ны с рюк­зач­ка­ми, ран­ца­ми и дипло­ма­ти­ка­ми. «Где у вас учи­тель­ская?» – схва­тил Вла­дов за пле­чо отстав­ше­го пар­ниш­ку и обо­млел. «Не может быть, чтоб ты не знал, – попя­тил­ся Данил­ка, – не позорь­ся!» Вла­дов, опа­са­ясь огля­ды­вать­ся, заша­гал вверх по лест­ни­це на зна­ко­мый этаж. «Пере­ме­на, что ли?» – собрал­ся спро­сить у стран­но­го охран­ни­ка в огнен­ной накид­ке, но тот почти­тель­но скло­нил­ся, и Вла­дов, про­би­ра­ясь сквозь тол­чею рас­ша­лив­ших­ся мало­ле­ток, вошёл в класс. «Так я и знал! – ахнул Вла­дов, огля­дев остав­лен­ных после заня­тий. – Я же пре­ду­пре­ждал! С каж­до­го теперь спро­сят!». «Зато у нас новень­кая, – напе­ре­бой загал­де­ли вели­ко­воз­раст­ные неучи, – не так обид­но!» «Здрав­ствуй», – улыб­нул­ся от заоб­ла­чен­но­го окна сия­ю­щий ста­рец – у него в руках лежа­ли листы с оправ­да­ни­я­ми и объ­яс­не­ни­я­ми, и похож он был… На само­го Дани­и­ла? Нет, это Дани­ил был похож на Него, как сын похож на отца, внук на деда, пра­внук на пра­де­да, чело­век на Отца Отцов. Данил­ка хотел бро­сить­ся к его ногам, но: «Здрав­ствуй­те», – от сте­ны, испещ­рён­ной огнен­ны­ми строч­ка­ми, при­бли­зил­ся вовсе нико­гда не уми­рав­ший, но и на него Дани­ил был похож так же, как под­ра­жа­ние люби­те­ля порт­ре­ту Масте­ра. «Так это, – Дани­ил рас­пра­вил на похо­ло­дев­шей ладо­ни повест­ку, – суд или учи­ли­ще?». Тот, кому суж­де­но быть Порт­ре­том Порт­ре­тов, Ико­ной Икон, Лицом Лиц, вес­ко про­из­нёс: «Вам решать. Или мы – ваш ответ, или мы – ответ вам». «Доволь­но неожи­дан­но», – про­бор­мо­тал, насу­пясь, Дани­ил Андре­евич Вла­дов, вполне живой чело­век, но тут раз­ли­чил, что по клас­су веет нечто, сколь­зя­щее над каж­дым и все­ми, и слов­но уви­дел свер­ху всех собрав­ших­ся и каж­до­го в отдель­но­сти, слов­но раз­гля­дел, что каж­дый из при­сут­ству­ю­щих пишет о нём, Дани­и­ле, отве­чая на вопрос, горев­ший на стене. Стоп­ка испи­сан­ных листов на ладо­нях стар­ца рос­ла и рос­ла, и Дани­ил понял, что кни­га его жиз­ни ско­ро соста­вит­ся пол­но­стью. «Я пони­маю, как она скла­ды­ва­ет­ся, но зачем», – Дани­и­ла пере­би­ли. Все трое разом. В один-един­ствен­ный голос: «Мы – толь­ко Осно­ва­те­ли шко­лы тво­е­го опы­та. Если ты одна­жды осме­лил­ся начать оце­ни­вать, так при­ни­май их реше­ния». Вла­дов открыл класс­ный жур­нал. «Ты не поду­май, – рас­те­рян­но бро­сил Дани­ил насмеш­ли­во покло­нив­ше­му­ся Слав­ке, – я знаю кто. Мне надо знать, под какой фами­ли­ей». Пока все шушу­ка­лись и под­хи­хи­ки­ва­ли, Дани­ил шёл меж­ду парт, подош­вы опус­кая при­глу­шён­но, и конеч­но! Зачем же отвле­кать? Пусть собе­рёт­ся с мыс­ля­ми. «Она что, с Сици­лии?» – выкрик­ну­ла Мари­на. «Дура! Где ты виде­ла рыжую сици­лий­ку?» – и Милош запу­стил в Маруш­ку ком­ком сче­тов за всё выпи­тое Дани­и­лом. «Вот так живёшь-живёшь с чело­ве­ком, и на тебе – под­вох! Вме­сто педо­фи­ла – герон­то­фил!» – и Милош полу­чил от Мари­ны в заты­лок исто­рию её болез­ни. «Не пере­ви­рай насчёт под­во­ха, чёр­ная! – затряс­лась Лари­са. – По вла­дов­ско­му ори­ги­на­лу: преж­де чем пре­дать­ся радо­стям люб­ви, при­ню­хай­ся – здесь может быть под­вох!». «Мои сеан­сы явно не пошли ей на поль­зу. Да, ми-лоч-ка? – и Леноч­ка, намор­щив носик, – что? Нако­нец-то хоть кто-то под­пал под ваше вли­я­ние? Или…». «Шумят все. Не могу сосре­до­то­чить­ся, – и Зоя при­дви­ну­ла Вла­до­ву раз­граф­лён­ные листы. – Под­ска­жешь?». Вла­дов опять никак не мог нады­шать­ся этим её яблоч­ным, насто­ян­ным, но: «Нет. Нужен твой ответ. Толь­ко твой. Никак не мои под­сказ­ки», – и что ж ты! Опять на коле­нях томик Ахма­то­вой! «Ты спи­сы­ва­ешь?» – а перед ней вен­чаль­ная коро­на и вла­дов­ские пись­ма! «Мне зада­но под­ве­сти итог и сде­лать выбор, а я не знаю даже! Тут столь­ко дат, столь­ко собы­тий! И как их срав­ни­вать?» – а Вла­дов нико­му в гла­за так пря­мо не смот­рел! «Кто во снах выса­сы­ва­ет твою кровь? Кто во снах явля­ет­ся тебе зелё­ным огнём? Всё ты зна­ешь. Всё про­сто. Как живёшь, так и решай», – и тянут за рукав. «Про­сти­те меня! И меня! И нас!» – и Вла­дов при­смат­ри­ва­ет­ся к вере­ни­це лиц. «Да что вы! Я сам вино­ват перед вами! Да когда это было! Конеч­но…», – в лоб целу­ет, плеч каса­ет­ся, тума­нят­ся исче­за­ю­щие из памя­ти… Вдруг, сби­вая с ног, все к выхо­ду. «Что? – и Вла­дов рыщет сре­ди всех, с кем успел когда-либо срод­нить­ся. – Где ты? Зоя!». И Трое, сли­тые в Еди­ное, уже при­бли­жа­ют­ся, что ж так гру­стят? «Вы всех осво­бо­ди­ли, – взве­сил на ладо­ни пуд листов… Кто из Них? – Вы всех осво­бо­ди­ли. Что ж, Мы в вас не ошиб­лись», – и на кры­ло печать при­кос­но­ве­ни­ем поста­вил. Ожгло, и Дани­ил, еди­ный в памя­ти, чув­стве и разу­ме: «Я… Мне… Я не могу без неё! Про­сти меня, но дар Люб­ви одно­му – это кара!» – и Вла­дов что-то лица сво­е­го никак не най­дёт. Совсем рас­сле­зи­лось. Толь­ко пере­гля­ну­лись, и на стене вспых­ну­ли бук­вы: «Может быть… Когда-нибудь… Мне надо убе­дить­ся». «Да уж… – усмеш­кой Дани­и­ла скольз­ну­ла в серд­це Дани­и­ла мысль Дани­и­ла. – И реше­но-то на тро­еч­ку, и не в твою поль­зу». «Но как же! Раз­ве я не стою того, что­бы!» – и Вла­дов опро­ме­тью бро­сил­ся в окно.

Взгля­нул вниз. Ниче­го осо­бен­но­го. Чёр­ная зем­ля. Голу­бые реки.

Взгля­нул вверх. Ниче­го осо­бен­но­го. Голу­бое небо. Чёр­ное солн­це.

Беспечный ездок

«Вот так вот, да? Поез­жай один?! Вот и поеду!» Поче­му бы и не поехать за три­де­вять земель обу­стра­и­вать доволь­ство близ­ких? Тебя ведь никто не ждёт в эти три дня? И ты не назна­чал сви­да­ний дол­го­ждан­ным. Что тебя дер­жит?

Нена­сыт­ный рюк­зак всё никак не хотел напол­нять­ся – и Вла­дов рыл­ся в тре­бу­хе шка­фов: что ещё скор­мить это­му кожа­но­му захре­бет­ни­ку? Блэйк, Нова­лис, Ниц­ше – это ясно, это как все­гда, «Дове­рие»? Нет, после, свер­ху, «что – свер­ху?» – серд­це оста­но­ви­лось, чуть не сле­тев с обры­ва, и Вла­дов замер, никак не узна­вая: «Отку­да? Я же сжёг!». Про­сто кусок льня­но­го полот­на со стой­ка­ми, вытач­ка­ми и стёж­ка­ми, но ворот­ник! Сле­ва, у самой кром­ки, веч­но тес­нив­шей сон­ную вену – полу­кру­жье раз­ры­ви­нок и почти иста­яв­шая тень розо­ва­той помад­ки… А Зоя ведь шеп­та­ла: «Гос­по­ди, какие дура­ки! Свер­ху, сни­зу, меж­ду! Да ты уже мне в кровь влил­ся! Я про­сто ста­ну сей­час тво­ей кожей, тво­ей бело­снеж­ной кожей!» – и Вла­дов влил­ся в рас­пах­ну­тую полость рука­ва.

Взве­сил на ладо­ни стоп­ку макет­ных листов. «Я дове­ряю вам в послед­ний раз», – усмех­нул­ся, гля­нув на облож­ку: поверх узор­ча­тых изли­шеств тис­не­ния над­пись поко­и­лась руб­ле­но, ров­но и ясно. Толь­ко вот вокруг этой пря­мо­душ­ной белиз­ны мер­ца­ли золо­ти­стой измо­ро­сью, вон­за­ясь во мглу, готи­че­ски ссе­чё­ные обвод­ки. Вла­дов, как это все­гда слу­ча­лось, рас­крыл Слав­ки­ну кни­гу наугад. Рас­кры­лось: «Что нас здесь дер­жит? – при­выч­ка и страх», – и Дани­ил шаг­нул на ослеп­ший про­спект.

Что-то Вла­до­ву, конеч­но, нра­ви­лось. Что-то Вла­до­ву нра­ви­лось в них. Что-то Вла­до­ву нра­ви­лось в этих поезд­ках. Что?

Ино­гда ему вхо­ди­лось внутрь ваго­на. Ино­гда его вно­си­ло. Ино­гда его вно­си­ли – и осто­рож­но скла­ды­ва­ли с плеч лицом вниз в пред­на­зна­чен­ное место. На пол­ке, как назло, нико­гда не ока­зы­ва­лось ни при­ят­ных собе­сед­ни­ков, ни милых собу­тыль­ниц, и Вла­до­ву поне­во­ле при­хо­ди­лось при­гля­ды­вать­ся к – сокуп­ни­кам? соку­пей­ни­кам? сово­куп­ни­кам? Фу ты, чёрт, как их назвать? Какие ещё «попут­чи­ки»?! Что вы несё­те? С чего вы взя­ли, что Вла­до­ву с ними «по пути»? «По путям» – это да, но! Кто-то рвал­ся из чер­но­холм­ской глу­хо­ма­ни к бело­ре­чен­ским свет­ли­цам; кто-то, отко­пав в душе при­чуд­ли­вый само­ро­док, меч­тал сбыть его втри­до­ро­га бело­ре­чен­ским оцен­щи­кам; кто-то про­сто свык­ся с необ­хо­ди­мо­стью хоть изред­ка появ­лять­ся перед лицом род­ни – кров­ной или свод­ной… Один толь­ко Охтин нико­гда не был вполне уве­рен в том, что из оче­ред­ной поезд­ки вый­дет толк, один толь­ко Вла­дов, выса­жи­ва­ясь в Тро­иц­ке, наде­ял­ся… И вооб­ще: Дани­ил Андре­евич Вла­дов – толь­ко один.

На что же наде­ял­ся?

«Пони­маю-пони­маю, – заёр­зал ост­ро­гла­зый тол­стя­чок, – люби­мое дело ради люби­мых людей».

«Это не толь­ко любовь, – Вла­дов, поша­рив в рюк­за­ке сре­ди звя­ка­лок, выудил на свет… Что он мог выудить-то? «Гор­дость Сла­вии», есте­ствен­но. – Вы не чита­е­те эти­кет­ки? А зря! «Дух Сла­вии креп­че ста­ли!»

«Нымае-нымае, – тол­стя­чок кол­ба­соч­ку схо­мя­чил, – свао тэло, сваы люты».

«Люди люты», – хохот­нул Вла­дов, при­под­чо­ки­ва­ясь-пере­под­чо­ки­ва­ясь.

«Ты – ответь! – набы­чил­ся зла­то­зу­бый брю­хан. – Лома­ет? Вер­няк, лома­ет! Дум­ки прут?».

«Прут – хоть пруд пру­ди!» – ру-ру-ру, губоч­ки-тру­боч­ки-дудоч­ки, тру­до­дни-мудот­ни, оди­ночь нев­мочь: зву­ки вяз­нут на зубах, ску­лы ста­ли как оскол­ки скал, веки набряк­ли, устав при­вет­ни­чать, – всё лицо уже как мяг­кая мас­ка на чере­пе скрыт­ни­ка.

«Бес­пон­то­во баш­ля­ешь, коро­че», – про­си­пел, каш­ля­нул, всхрап­нул. Совсем мол­чок. Быкан мол­чок.

«Уго­мо­нил­ся, нако­нец-то, – тол­стя­чок из-под хра­пя­щей гро­ми­ны выдер­нул полу заму­со­лен­ной кожан­ки. – Я бы их отстре­ли­вал, чест­ное сло­во».

«О! Пред­ла­гаю тост за пуле­вое настро­е­ние, – пора тебе, Вла­дов, откры­вать сту­дию Ста­ка­нов­ско­го и Нали­вай­ко-Дай­чен­ко, – за пули, без­молв­но летя­щие строй­ны­ми ряда­ми и колон­на­ми! О! И в том стрр­рай­уй­есть… пра­ми­жу­так маа­а­лый… быть моооже­ээ­эт… эта пуля… для меняааа…».

«Маль­чик-маль­чик, – пока­ча­ла ворот­ни­ком кожан­ка, – что поёшь? Нехо­ро­шо поёшь». «Я ж о себе, – Вла­дов покру­тил ста­кан, – пью и пью себе, пою о себе», – Вла­дов покру­тил бутыл­ку, слу­шая, как доныш­ко шур­шит о тряс­кий сто­лик. «Рюм­ке крюк, а рюм­ке крюк», – сту­чат колё­са, тол­стя­чок на пач­ку «Бон­да» смот­рит неот­рыв­но, а у это­го соп­ля­ка ведь из-под мыш­ки что-то выпи­ра­ет, чтоб ты сдох! «Если есть пуля для меня, то она меня най­дёт. А может най­тись пуля для вас», – и сунул­ся под рукав, про­ве­рить предо­хра­нить… «Да вы что? – ото­ро­пел Вла­дов, стря­хи­вая с колен потё­ки вод­ки. – Пере­пи­ли, что ли?» – вслед воня­ю­щей тени успел ещё выкрик­нуть, но в ответ полу­чил лишь недо­уме­ва­ю­щее отра­же­ние – по ту сто­ро­ну двер­но­го зер­ка­ла хму­рил­ся тём­ный ста­рик. Вла­дов шаг­нул в стек­ло.

Сколь­ко раз в сво­ей жиз­ни вы лежа­ли нич­ком на пер­роне? Мно­го поте­ря­ли. Реко­мен­дую.

Рос­сия – стра­на сво­бод­ных. В Рос­сии кто угод­но может лежать на асфаль­те. Для это­го вовсе необя­за­тель­но обза­во­дить­ся адской машин­кой Мака­ро­ва. Милош, услы­шав грумк, уви­дел гру­мкнув­ший на стол гро­мач. «Что это? Ты сду­рел, вля­дов сын? Спрячь!» «Для защи­ты от кро­во­со­су­щих насе­ко­мых», – таба­чьём, дыма­чьём, нипо­чём. «Чего?» – серб под­бро­сил на ладо­ни рус­скую огне­вуш­ку. «От кома­ров отби­вать­ся», – изда­тель шелест­нул бар­ме­ну печат­ный листок с вязью, печа­тью, над­пи­сью и под­пи­сью. «Лицен­зия на ноше­ние? Бес­по­доб­но! То есть… Как это? Прав­до­по­доб­но!» Вла­дов еле улыб­нул­ся…

Вла­дов обза­вел­ся адской машин­кой Мака­ро­ва. Он мог лежать на любом клоч­ке асфаль­та. Сто­ять ему нра­ви­лось боль­ше. Ещё боль­ше ему нра­ви­лось ходить.

«Очни­тесь!» – пах­ну­ло фиал­кой, и по щеке скольз­ну­ло волок­ни­стое обла­ко. «Каж­дая блядь хочет пах­нуть фиал­кой», – хохо­та­ла Лина, выслу­шав оче­ред­ную бай­ку стре­ко­чу­щей Зой­ки. В Зои­ных гла­зах, и без того свер­ка­ю­щих изу­мруд­ным отли­вом, вспы­хи­ва­ли спо­ло­хи: «Боже мой!» «Сме­юсь, а жал­ко! Себя жал­ко. Их жал­ко. Всех жал­ко. Веч­ная схват­ка – кто прав. Раз­ве на любовь быва­ют пра­ва? Ага! Пра­ва на управ­ле­ние телом. И как обыч­но, в нетрез­вом состо­я­нии», – Лина, не доку­рив, выхва­ты­ва­ла новую дым­ня­ти­ну из вла­дов­ской пач­ки – из-под ладо­шки, посто­ян­но под­пи­рав­шей щёку, выскаль­зы­вал све­жий зуб­ча­тый рубец. На мяг­ком, пух­лом под­бо­род­ке. Вла­дов, при­ва­лив­шись к дре­без­жа­ще­му холо­диль­ни­ку, мол­чал, чему-то улы­ба­ясь, и всмат­ри­вал­ся в зелень Её глаз, наде­ясь раз­ли­чить… Смот­рел, улы­ба­ясь вовсе неиз­вест­но чему. «Что ж такое?» – Зоя, всплес­нув перст­ня­ми: кап­ли сереб­ра лучат­ся в све­те све­чей: «Один сме­ёт­ся, дру­гая раз­ре­веть­ся гото­ва…» – сно­ва отби­ва­ла мизин­чи­ком такт соб­ствен­ным упрям­ствам: «Хва­тит! Хва­тит жалеть и хва­тит насме­хать­ся! Сколь­ко ещё ты можешь тер­петь? Пора решать, что тебе важ­нее – любовь или пра­во на пол­по­сте­ли», – и Вла­дов, опять раз­ли­чив лишь озёр­ный цве­ток, колол стек­ло: «Тебе! Тебе-то что важ­нее?».

«Очни­тесь! Вы очнё­тесь? Или так и буде­те бре­дить?» – волок­ни­стое обла­ко обтек­ло щёку, и что-то про­хлад­ное при­жа­лось к бур­но пуль­си­ру­ю­щей шей­ной вене.

Солн­це вста­ёт, и Вла­дов встал. Пока­чи­ва­ясь, прав­да, но всё же. Сни­зу насмеш­ли­во щури­лась белая амё­ба с крас­ным кре­стом в рай­оне лож­но­гру­док. «Крест на вас есть, но вот муд­рость кре­сто­ва…» – Вла­дов зачем-то пока­чал отто­пы­рен­ным паль­цем, и – стоп! стоп! – осто­рож­но зато­пал в сто­ро­ну при­вок­заль­ных ларь­ков, боясь про­шаг­нуть мимо зем­ли.

Чем-то Охтин тре­во­жил­ся. Что-то Вла­до­ва тре­во­жи­ло в этом. Чем-то Дани­ил тре­во­жил­ся в этих состо­я­ни­ях. Чем? «Милош, ответь чест­но! Поче­му ты назы­ва­ешь меня Дра­ко­ни­том? – Охтин раз­гля­ды­вал мут­ное отра­же­ние в стой­ке бара. – Поче­му? Ты же не веришь в эту леген­ду?» Милош, как поло­же­но, под­ли­вал ещё пол­ста­ка­на: «Ты-то в неё веришь? Тебе-то нра­вит­ся счи­тать себя кем-то осо­бен­ным? Ну и вот, это­го доста­точ­но». Дани­ил выце­жи­вал, пере­ли­вал кровь зем­ли в опу­сто­шён­ную чело­ве­чи­ну, сквозь вены сколь­зил бес­по­кой­ный ого­нёк: «Что бы ты на моём месте сде­лал со Шпа­ги­ным?» Милош, огля­дев­шись, дохал в ухо: «Ниче­го!» Охтин напи­ты­вал­ся том­ной сла­до­стью, мям­лил: «Поче­му?» «Как – поче­му?» – кру­жи­лись в голу­бых глу­би­нах, под каём­ка­ми век, кру­жев­ные сме­шин­ки: «Надо дер­жать чув­ства под узд­цы, а не идти на пово­ду у серд­ца!» Дани­ил соби­рал­ся выска­зать: «А если серд­це поёт? Тоже заста­вить его мол­чать? Или всё же стать самой мело­ди­ей?» – но лицо Мило­ша уже тре­ща­ло по швам губ в тряс­ке сме­ха, и Вла­дов не стал рас­кры­вать­ся.

Первопечатник

«А вот опять чер­но­хол­мец! – выка­раб­кал­ся дирек­тор типо­гра­фии из-за сто­ла, зава­лен­но­го эти­кет­ка­ми, наклей­ка­ми и облож­ка­ми. – И опять мине­ра­лоч­ку пьёт на ходу! Ты уже «здрав­ствуй» или всё ещё «жди­те, и я вер­нусь»?». Дани­ил, вгля­дев­шись, кто тут ещё досто­ин здо­ро­вья… Или про­сто поже­лать всем все­го? Пожа­леть и поже­лать. Так, что ли? Коро­че! «Ниц­ше сло­во «вода» все­гда выде­лял кур­си­вом. Се, муд­рость!» – и при­це­лил­ся в одну из дирек­тор­ских рук маг­нит­ным дис­ком. Ком­пью­тер сглот­нул мато­вую пла­стин­ку, выпу­чил един­ствен­ный глаз. «Одна­ко! – костюм при гал­сту­ке нако­нец-то ото­рвал­ся от мони­то­ра. – Минус Кни­га? О чём? О Минус Жиз­ни и Минус Вре­ме­ни? – све­рил­ся с рас­пе­чат­кой, и, уже украд­кой, – а тебе сво­е­го-то вре­ме­ни не жал­ко? Не жал­ко вре­мя-то про­пи­вать? В Минус Чело­ве­ка не страш­но пре­вра­щать­ся?». «Хоч, – откаш­ли­вал­ся Охтин, – хор, – и бур­ля­щий кло­ко­ток выте­ка­ет в речь, – да что за херо­тень они на эти­кет­ках пишут?! Силь­но­га­зи­ро­ван­ный, силь­но­га­зи­ро­ван­ный! Один пузы­рёк на весь пузырь! Вре­ме­ни нет. Это так, меж­ду про­чим». «Нет так нет. Я не наста­и­ваю, – взгля­нул из-под очков глаз плюс глаз. – Лад­но, не дрейфь. Ты кли­ент осо­бый, иди, отды­хай. Если у тебя нет вре­ме­ни, заказ на тираж сам оформ­лю», – и Дани­ил опять ока­зал­ся перед закры­той две­рью. За ней остал­ся какой-то кто-то, с кем толь­ко что дого­во­ри­лись о чём-то. Какая раз­ни­ца, как он выгля­дит, если я остал­ся рав­но­ду­шен к его виду? Какая раз­ни­ца, каков этот чело­век, если он сде­ла­ет то, что надо? Кажет­ся, опять нечто ускольз­ну­ло от вни­ма­ния. Кажет­ся, опять нечто не про­из­ве­ло впе­чат­ле­ния, не запом­ни­лось. Горо­да, сквозь кото­рые про­ез­жа­ешь, не запо­ми­ная назва­ний. Люди, сквозь кото­рых про­хо­дишь, не запо­ми­ная имён. Я могу опи­сать толь­ко то, что запом­нил. Как опи­сать то, что я нико­гда не пом­нил? Минус Кни­га тира­жом одно вос­по­ми­на­ние.

В Тро­иц­ке топо­ли­ный пух не успе­ва­ет усти­лать асфальт. Три­жды в день тёт­ки в рыжих жиле­тах поверх чёр­ных хала­тов выбре­да­ют в город в поис­ках сори­нок. Они повсю­ду – тёт­ки в чума­зых хала­тах. Сле­до­ва­тель­но, сорин­ки тоже всю­ду. Навер­ня­ка, нике­ле­вые. «Тро­ицк-Никель» про­ни­ка­ет вез­де. «Никель-кино», «Никель-хлеб», «Никель-пиво», «Никель-кни­га», «Никель-спорт». Храм Пре­свя­той Тро­и­цы. Поче­му не назва­ли «Храм Пре­чи­сто­го Нике­ля»? По Пло­ща­ди Метал­лур­гов рас­се­ка­ют детиш­ки на свер­ка­ю­щих нике­лем рол­ле­рах. У дети­шек серая кожа и туск­лые гла­за с мато­вым отли­вом. Юно­ши и девуш­ки посе­ща­ют Ака­де­мию ста­ли и спла­вов. Днём их не вид­но. Живо­ро­дя­щие муж­чи­ны и жен­щи­ны пре­бы­ва­ют на нике­ле­вом ком­би­на­те. В три сме­ны. Днём их не вид­но. У мага­зи­нов ста­ри­ки и ста­ру­хи про­да­ют коман­ди­ро­ван­ным в Тро­ицк за нике­лем непра­виль­ную вод­ку, фаль­ши­вые сига­ре­ты и твёр­дую рыбу. За нике­ле­вые моне­ты. Трам­вай бес­плат­ный. В трам­вае, иду­щем от одно­го кон­ца ули­цы Совет­ской до дру­го­го кон­ца ули­цы Совет­ской, едут, пря­ча гла­за, про­гуль­щи­ки, без­ра­бот­ные, боль­ные. От ули­цы Совет­ской отхо­дят четы­ре сот­ни пере­ул­ков, в кото­рых пря­чут­ся четы­ре гости­ни­цы, три муж­ских и два жен­ских обще­жи­тия. Где-то на окра­ине есть бар для бан­ди­тов. Сна­ча­ла Мари­на, а потом и Зоя спра­ши­ва­ли меня, с кем у меня в Тро­иц­ке любовь. Эти горо­да не при­спо­соб­ле­ны для люб­ви. Страш­нее того – они для люб­ви и не пред­на­зна­ча­лись.

Неуже­ли эти горо­да созда­ны для тех, кто раз­мно­жа­ет себе подоб­ных? Пока­жи­те мне город, где оби­та­ет образ и подо­бие Люб­ви.

Неожиданный гость

«Что ты так рвёшь­ся в этот свой Тро­ицк? – Мари­на тере­бит в руках пустую сига­рет­ную пач­ку, и всё косит­ся в окно. Окна-то немы­тые! Нет све­та. – Так что там? Нашёл себе малень­кую вос­тор­жен­ную поклон­ни­цу? Любит ска­зоч­ки твои выслу­ши­вать?»

Вла­дов посто­ял сре­ди ком­на­ты. Сте­ны. Пото­лок. Шкаф. Даже не шкаф, комод. Стол. Раз­движ­ной. Четы­ре табу­рет­ки. Лам­поч­ка без аба­жу­ра. Тах­та без ножек. «Слу­шай, милая, я где-то на кухне «При­му» заны­кал, поищешь?» «Не уви­ли­вай от отве­та». «Сам най­ду, лад­но, не напря­гай­ся». Пошур­шал, наскрёб, свер­нул, зады­мил­ся.

– Всё про­сто, сол­ныш­ко. Две­сти за четы­ре поезд­ки и сто на каж­дую поезд­ку. Шесть­сот денеж­ных еди­ниц за восемь дней. Ника­кой роман­ти­ки. Сплош­ная праг­ма­ти­ка.

– Ты врёшь мне.

– С чего ты взя­ла?

– Праг­ма­ти­ка, гово­ришь? Ни один трез­во­мыс­ля­щий чело­век не ста­нет ухо­дить на рабо­ту каж­дый втор­ник в восемь утра, что­бы вер­нуть­ся в пят­ни­цу, в семь утра. Ты не праг­ма­тик. Ты про­спир­то­ван­ный фан­та­зёр.

– И что ты пред­ла­га­ешь?

– Я ниче­го не пред­ла­гаю. Но мне это не нра­вит­ся. Мне это даже надо­е­ло.

– Подо­жди, я кофе налью… Что имен­но тебе надо­е­ло? Сто пять­де­сят в неде­лю. Сто трид­цать я отдаю тебе.

– Рань­ше мы зани­ма­лись любо­вью по три раз в сут­ки. Теперь ты боль­ше одно­го раза в неде­лю не можешь.

– Я устаю. Я пло­хо ем и мало сплю. Поче­му ты сме­ни­ла тему? Сто пять­де­сят пла­тят мне. Сто трид­цать тра­тишь ты.

– Я тебе не даю есть и спать? Чаще надо дома бывать. Так что это вовсе не оправ­да­ние.

– Я что, на суде? Поче­му ты сме­ни­ла тему? Я тра­чу на свою жизнь два­дцать, но сво­их. Ты – сто трид­цать, но моих.

И Мари­на, хлюп­нув:

– Если чело­век не пони­ма­ет, что такое любовь, его ника­кой Страш­ный Суд не научит…

Вла­дов при­дви­нул­ся через стол пря­мо к её карим, навы­ка­те, гла­зам с жел­тю­щи­ми бел­ка­ми:

– Сколь­ко моих зар­плат сто­ит твоя любовь?

Посу­ды, по рас­чё­там Вла­до­ва, долж­но было хва­тить на час.

Потом Вла­дов прой­дёт на кух­ню по кори­дор­чи­ку, слу­шая, как под босой подош­вой хру­стит сва­деб­ный фаянс.

Вла­дов сра­зу пустит в ход артил­ле­рию – чёр­ной кера­ми­че­ской круж­кой мож­но, при жела­нии, голо­ву раз­бить, не то что хилый кафель раз­дроб­лять.

Потом Вла­дов вызо­вет «ско­рую пси­хи­ат­ри­че­скую» и возь­мёт отпуск в свя­зи с болез­нью жены.

Пока семей­ная жизнь не ста­ла лето­пи­сью бух­гал­тер­ских рас­чё­тов, точ­ку поста­вить про­ще, чем отве­тить на вопрос Евту­шен­ко: «Неужто семья – лишь соуча­стие в убий­стве люб­ви?» «Это он загнул, – хму­ри­лась Зоя. – Семья, навер­ное, соуча­стие в жиз­ни, а жизнь – стран­ное блю­до. Щепот­ка стра­сти, горсть стра­да­ния, кру­пин­ки стра­ха. Любовь толь­ко при­пра­ва, дели­ка­тес для гур­ма­нов. Дожи­ла! Я с тобой ско­ро сказ­ка­ми нач­ну гово­рить… Нет в жиз­ни ника­кой поэ­зии, ника­ких чудес. Толь­ко кули­на­рия и галан­те­рея». «И что это зна­чит? Одна­жды я тебе про­сто при­ем­ся? Или я могу наде­ять­ся? Мне есть чего ждать? У нас будет медо­вый месяц?» – и Вла­дов при­па­дал губа­ми к её малень­кой колен­ке. «Зна­ешь, – и перст­ни её уто­па­ли в его воло­сах, – «за медо­вы­ми меся­ца­ми при­хо­дят гор­чич­ные годы». Дани­ил пере­хва­ты­вал тон­кое запястье Зои Вла­ди­ми­ров­ны: «Я знаю немнож­ко иное. Семья – годы бла­го­дар­но­сти за дни бла­жен­ства». «Ну, вот видишь, – что ж, Зоень­ка, ладо­шки твои так быст­ро холо­де­ют на моих вис­ках? – Вам­пи­рё­нок ты кур­но­сый, ты всё пре­крас­но пони­ма­ешь. Сча­стье не быва­ет веч­ным. При­дёт вре­мя, и река сча­стья иссяк­нет». «Я хочу пить росу тво­их глаз. Я не знаю дру­го­го дур­ма­на. Я не хочу боль­ше знать, что есть вре­мя и веч­ность», – и: «Пей меня! Будь пьян мной! Толь­ко не взду­май трез­веть! Порву в кло­чья!» – и Вла­дов сно­ва вырвал­ся на тот про­стор, где сти­ха­ет зов и сла­га­ет­ся гимн.

Ты видишь Её. И что? Ты про­из­но­сишь сло­ва, пред­на­зна­чен­ные толь­ко Ей, спле­та­ешь пау­тин­ку слов, сеть смыс­лов, и ждёшь – вот-вот будет улов­ле­но Нечто, оно изме­нит жизнь, оно изме­нит тебя само­го. Но что пред­став­ля­ет собой эта свя­щен­ная жерт­ва? Я спра­ши­ваю не о том, какое сокро­ви­ще ты нашёл, не о том, что ты сде­лал с наход­кой. Меня бес­по­ко­ит, что ста­ло с тобой от при­кос­но­ве­ния к дра­го­цен­но­сти. Я спра­ши­ваю не о том, что ты слы­шишь, а о том, что с тво­им слу­хом. При чём здесь то, что ты видишь? Но то, что про­ис­хо­дит с тво­им зре­ни­ем… Когда кровь ста­но­вит­ся золо­той.

«Слу­шай, сол­ныш­ко, про­сти, я», – да ты, Вла­дов, никак, про­рва! «Всё, я это, чист и све­тел, что хочу-то?» – может, ноги шире рас­став­лять, чтоб не запле­та­лись? «Нет уж, хва­тит меня воло­чить!» – заорал Вла­дов, и всё. Встал. Столб. Ста­туя, инкру­сти­ро­ван­ная гла­за­ми. И раз­бол­тал­ся!

– Ко мне гости ино­гда при­хо­дят, ты зна­ешь? Ну, гости. Поче­му? Необя­за­тель­но! Поче­му сра­зу «с пого­ста»? А может, они не гостят, а все­гда во мне живут. Мы же с тобой когда у Слав­ки на дне рож­де­ния были, когда он дедов дом ещё под снос не про­дал, пом­нишь? Вино было, «Зем­фи­ра», слад­кое такое, и куча бутер­бро­ди­ков, с сыром, и с гри­ба­ми даже, и дру­гие. Мы сна­ча­ла, а потом немнож­ко вина, и посто­ян­но огонь в кро­ви, а потом я, вот толь­ко сей­час гово­рю, я совсем пере­стал что-либо чув­ство­вать. Это прав­да, я не хотел тебя рас­стра­и­вать, про­сто в какой-то момент тело как оне­ме­ло. Ты мне потом посто­ян­но дока­зы­ва­ла, что это на кухне было. На лет­ней кухне, дедов­ской! Кро­вать же ещё пру­жин­ная, сет­ка почти про­дав­ле­на, мы голо­вой к окну были, а там ябло­ня отцве­та­ла, и лепест­ки на подуш­ку сыпа­лись. У них, на небе, дождь из звёзд, а у нас дождь из лепест­ков. Что ж мы сра­зу не доду­ма­лись лечь так, что­бы звез­до­пад был виден! Посто­ян­но в гла­за какие-то пол­ки, бан­ки, лыж­ные пал­ки! А тут ещё дура­чьё это, в окно загля­ды­ва­ют и в дверь носы суют: «Вы как? Вас уже мож­но поздра­вить? Две­на­дцать поздрав­ле­ний? И всё ещё живы?» Вот, и тут вне­зап­но всё, как лави­на! Сна­ча­ла как жже­ние под серд­цем, и оно пре­вра­ти­лось в искру, а она как взо­рвёт­ся! С меня тело сорва­ло! Ниче­го нет! Я один в пустом про­стран­стве. Тем­но и холод­но. И тут вдруг, не знаю, как опи­сать, не чув­ство, не мысль, а, навер­ное, сра­зу осмыс­лен­ное чув­ство, или про­чув­ство­ван­ная мысль… Неваж­но! Я стал один. Я такой один во всей Все­лен­ной. Я – един­ствен­ный. А впе­ре­ди: дале­ко-дале­ко – малень­кое сине­ва­тое облач­ко. Мяг­кое синее све­че­ние. Небес­но-синее. Оно чего-то жда­ло от меня. Я вдруг решил его позвать: «Жду тебя!». Он при­бли­зил­ся, весь тре­пе­щу­щий, и мяг­ко так сия­ет, но черт не раз­гля­деть. Не чело­век, но живой. И вдруг он совсем ина­че засве­тил­ся, как запуль­си­ро­вал, и про­зву­ча­ло: «Ты при­ве­дёшь её к Нам». Толь­ко зву­ка не было. Я чем-то поми­мо ушей его услы­шал. И как толь­ко я услы­шал: «Её», – тут же повер­нул­ся, а спра­ва, где ты лежа­ла, что-то неви­ди­мое, но жен­ское, такое обво­ла­ки­ва­ю­щее, пья­ня­щее, но без­за­щит­ное. И я спро­сил: «Кто она?» Он тут же исчез. Вот. Всё вер­ну­лось. Руки, ноги, гла­за, всё. И что уди­ви­тель­но! Тем­но ведь уже было, где-то тре­тий час ночи, а я уви­дел, что на пол­ке кни­га лежит, и даже назва­ние про­чи­тал. И всё такое хруп­кое сра­зу, рез­кое, прон­зи­тель­ное. Слов­но ночь ста­ла про­зрач­на и ясна. Слов­но я изба­вил­ся от бес­ко­неч­но­го ожи­да­ния. Слов­но мне пред­ло­жи­ли совер­шить Нечто, за что я буду воз­на­граж­дён при­об­ще­ни­ем к Све­ту. Вот. Что ты по это­му пово­ду дума­ешь? Я думаю – Он гово­рил о тебе.

И Вла­до­ва вдруг что-то ботин­ки пере­ста­ли греть, да что же за пого­да! Мало что сля­коть, так ещё и ветер раз­выл­ся! Вла­дов огля­дел­ся – при­тих­шие девя­ти­этаж­ки, жёл­тые огонь­ки в зрач­ках окон, и жёл­тый све­то­фор, и эта вере­ни­ца домов, домов, домов! Вере­ни­ца стро­е­ний, шага­ю­щих по эта­пу в пустую степь – от мед­лен­ной смер­ти име­нем «жизнь» к мед­лен­ной жиз­ни, похо­жей на смерть… И всю­ду выжи­да­ют лютые огонь­ки. И неку­да сбе­жать от них, лишь в откры­тое небо, и толь­ко мы сей­час у ворот неба, и небо слы­шит тос­ку Мари­ны:

– Ты этот бред уже в два­дца­тый раз рас­ска­зы­ва­ешь!

Вслед за окур­ком, заши­пев­шим в луже, оку­нул­ся Вла­дов. Ниче­го! Что ветер ледя­ной, так это бод­рит!

– Зна­ешь что, доро­гая, когда ты под дурью свои кош­ма­ры выпла­ки­ва­ла, я тебе верил! Если я пьян сей­час, это не зна­чит, что я бре­жу все­гда. Пошли домой.

И этот пси­хи­атр туда же: «То есть вы дове­ря­е­те мне отнять у Мари­ны Алек­сан­дров­ны надеж­ду? А как же Ангел? Она вам Анге­лом заве­ща­на, не так ли?»

И Вла­дов, при­слу­ши­ва­ясь к чьим-то воп­лям в кори­до­ре: «Спи­ри­тус вини нон спи­ри­тус санк­тис. Я похож на свя­то­го? Не уве­рен, что это был Ангел. Анге­лы кому попа­ло не явля­ют­ся. Некто из моих тём­ных глу­бин, спя­щая часть меня, про­сит­ся на свет. Види­мо, для его осво­бож­де­ния надо полю­бить, и полю­бить по-насто­я­ще­му. На све­те тыся­чи Марий. Но толь­ко две Марии про­во­жа­ли до кре­ста – мать и… Даже если я толь­ко с кре­ста Её уви­жу, всё рав­но! Эту Марию вол­ну­ет любовь по пла­ну и бли­зость по гра­фи­ку. Эту Марию не вол­ну­ют сны моей души. А меня не вол­ну­ет кош­мар её разу­ма. Так ей и пере­дай­те». И за спи­ной оста­лось жёл­тень­кое зда­ньи­це с вывес­кой «Отде­ле­ние нев­ро­зов», и что с того? Как же не сой­ти с ума, напи­ва­ясь в хла­ми­ну в ожи­да­нии мужа из неблиз­ких поез­док? Мари­ни­но коль­цо Вла­дов смыл в уни­таз. В одном из деся­ти туа­ле­тов «Сла­вии». И вошёл в редак­цию, и бух­нул­ся на коле­ни: «Всё, счи­тай­те меня вдов­цом! Я её выре­зал. Из серд­ца». Отпа­и­ва­ли три дня.

«Что ж это такое?» – Охтин бро­сил­ся в постель. – «Поче­му вы ждё­те от меня чего- то, поче­му я дол­жен идти вам навстре­чу и дарить вам дол­го­ждан­ные сло­ва, дол­го­ждан­ные жесты, но вы, те, кого жду я, вы усколь­за­е­те от меня, от моих жела­ний, и даже не може­те про­сто пока­зать­ся мне вбли­зи, живы­ми, насто­я­щи­ми? Неуже­ли вправ­ду это от того, что вы про­сто про­ти­ви­тесь мне? Неужто я опять прав в том, что пол­но­стью под­чи­ня­ют­ся толь­ко любя? Жела­ют обла­дать тем, что при­вле­ка­ет, и под­чи­ня­ют­ся вле­ку­ще­му».

Охтин сел. «И что делать?» В чёр­ном зер­ка­ле, в самой его глу­бине, лох­ма­тил­ся запла­кан­ный чер­нец. Охтин наша­рил спич­ки. Уго­лёк сига­ре­ты высве­тил сомкну­тые губы, но Охтин знал – чер­нец гово­рит, наде­ясь, что кто-то сгу­ща­ю­щий сумер­ки сей­час его слы­шит; гово­рит, веря, что каж­дый раз­гля­ды­ва­ю­щий своё отра­же­ние видит сей­час его. «Если это нико­гда не сбу­дет­ся, если навеч­но вме­сте нико­гда не сбу­дет­ся, если ты нико­гда не забу­дешь­ся… Мне-то как быть? Как мне теперь быть?». Вдруг к щеке при­льнул нали­тый холо­дом луч, и Дани­ил уста­вил­ся в насмеш­ли­вое личи­ко луны: «Зоя, ты-то меня слы­шишь? Я для кого гово­рю? Я с кем, по-тво­е­му, гово­рю? Зоя, поче­му так пусто без тебя?». Были вопро­сы. Не было отве­тов. «Я и Пусто­та, – свет­лел Милош. – Твоё пере­пол­нен­ное Я и окру­жа­ю­щая Пусто­та». Вла­дов бил­ся лбом в подуш­ку: «Что за твер­до­ло­бие! Нель­зя так. Не то это, не то». Дед Вла­ди­слав обхо­дил вкруг посте­ли – затеп­ля­лись зелё­ные све­чи. «Ты не плачь, ты при­слу­шай­ся. Это тос­ка твоя воет, тос­ка по радо­сти – живая, неиз­ле­чи­мая, неис­тре­би­мая. И пусть пока воет. Не глу­ши её окри­ком, не гне­вись – пусть воет. Не гне­вись на луну, что меша­ет уснуть и забыть­ся. Луна не рож­да­ет свет, луна толь­ко вест­ник, что напо­ми­на­ет о скрыв­шем­ся све­то­че. Дождись рас­све­та», – и Охтин сти­хал: «Это Мол­ча­ние». Ветер тре­пал пря­ди тума­на и шеле­стел: «Тиши­на». «Толь­ко не жри тру­пы памя­ти и не пяль­ся в сучьи дыры! Пусть тос­ка твоя вспом­нит, что рож­де­на не псом, а вол­ком, пусть ста­нет не туск­лой, не жду­щей, а жгу­чей и жад­ной, и мчись сквозь ночь, и впей­ся в солн­це, и пей его кровь!» «Но я же сго­рю», – обо­млел Охтин. «Тьфу, дурак!» – плю­нул дед и исчез.

В ушах застыл звон. Где-то посре­дине Охти­на кто-то барах­тал­ся – явно вол­ча­та. Самый пуши­стый пытал­ся выца­ра­пать­ся сквозь гор­ло. Когда уже в нёбо уткнул­ся настыр­ный нос, про­пах­ший кро­во­жа­ди­ной, Охти­на встрях­ну­ло и вывер­ну­ло. Вла­дов очнул­ся, при­слу­шал­ся. «Зоя, Зое, Зои, Зоей…» – сто­нал Охтин, сжи­мая меж колен вздув­шу­ю­ся белую змею. «И вправ­ду дурак!» – улыб­нул­ся Вла­дов и от серд­ца отлег­ло. «Позор печаль­ни­ку, скло­нив­ше­му зна­мё­на», – раз­да­лось из затыл­ка, но Вла­дов, тороп­ли­во изви­нив­шись: «Про­сти­те, Влад, мне неко­гда», – уже собрал­ся. Стя­нул­ся в кап­лю, и под серд­цем запуль­си­ро­вал источ­ник, и ширил­ся, и рос, уже не рас­те­ка­ясь, не затоп­ляя тело. Огнен­ные струи сви­ва­лись, не рас­пу­ты­ва­ясь – вдруг замер­ли. «Путь», – полых­ну­ла сквозь мозг жгу­чая нить. «Где путь к тво­е­му серд­цу, Зоя?» – глу­хо дох­нул Вла­дов. Повсю­ду мель­ка­ли оди­но­кие искры и рас­тво­ря­лись друг в дру­ге язы­ка­стые спо­ло­хи. «Софья!» – выдох­нул Вла­дов, и под серд­цем вскрыл­ся вул­кан. Вла­дов хлы­нул. Паль­цы, неве­со­мые, вце­пи­лись в лицо, но было уже позд­но – Вла­дов трес­нул по швам и пере­кро­ил­ся. Втя­нул­ся под­бо­ро­док и опа­ли ску­лы. Стёк заты­лок. Взло­ма­лась грудь и под­ня­лись – и Вла­дов, не успев понять, в чьём теле ока­зал­ся, вошёл вро­вень. Ворвал­ся вро­вень серд­цу. Паль­цы всё ещё не вери­ли, что вот Она, нашлась под кол­дов­ской луной, что надо было про­сто вспом­нить Её запах, при­кос­но­ве­ние к Ней, вкус Её поце­луя, про­сто вжить­ся в Зою, – но это было, и было так – ворвал­ся вро­вень серд­цу.

Зоя вскрик­ну­ла, упав на лок­ти, и огнен­ный змей вон­зил­ся до серд­ца. «Ты, ты», – гло­та­ла раз­ли­тое в слё­зы имя, запрет­ное имя, и за кули­са­ми век сры­ва­ла выцвет­шую мас­ку, и в лилию вли­вал­ся луч, и вот, вос­крес­ло: «Остань­ся во мне! Живи во мне! Ста­ну тво­ей ласоч­кой, буду пря­тать­ся в рука­ва тво­е­го пла­ща, лягу на паль­цы изящ­ны­ми перст­ня­ми, ста­ну вся кожей, тво­ей шел­ко­ви­стой кожей», – но что-то сверк­ну­ло, и Зоя при­па­ла к ладо­ни, про­ще­ние сце­ло­вы­вать, ведь что-то не поз­во­ли­ла, ведь что-то не раз­ре­ши­лось, остань­ся во мне… «Да родись же во мне!» – и омерт­ве­ла – Вла­дов пря­мо к гла­зам при­пал: «Кто в тебе? Поду­май хоро­шень­ко, кто в тебе?» «Ты! До самой смер­ти ты!» «Дав­но с тобой тако­го не слу­ча­лось. С чего бы вдруг?» – оза­бо­тил­ся Вадим, и Зоя про­ку­си­ла губ­ку.

Зоя не мог­ла уснуть – в сумра­ке мере­щи­лась улыб­чи­вая тень.

«Ветер буя­нит, – вымол­вил Вла­дов, – пья­ный, навер­ное. Зоень­ка, слы­шишь?». Но Зоя не слы­ша­ла. Зои не было и быть не мог­ло. В гости­нич­ном номе­ре Зоя не поло­же­на. Никем и никак. «Не уме­ешь пить – не буянь», – наста­ви­тель­но шеп­нул Вла­дов хло­па­ю­щей фор­точ­ке и при­нял­ся при­во­дить номер в поря­док. Гор­нич­ные почи­та­ли Вла­до­ва за анге­ла – все свои муж­ские при­чин­да­лы рас­пря­ты­вал по укром­ным углам, на виду оста­ва­лись толь­ко томик Бер­дя­е­ва или Ниц­ше, чёр­ная круж­ка, кипя­тиль­ник и бан­ка кофе. Когда Охти­на спра­ши­ва­ли, зачем он хле­щет столь­ко кофе и задым­ля­ет­ся таба­ком, он не нахо­дил, что отве­тить. Дол­го думал. Потом, как пра­ви­ло, нехо­тя и впол­го­ло­са: «Как буд­то кто-то спит во мне, и надо его ошпа­рить и выку­рить. Буд­то надо вызвать к жиз­ни кого-то тай­но­го, спя­ще­го во мне». «Вы хоти­те от него изба­вить­ся?» «Я хочу его раз­бу­дить». Леноч­ка вжи­ма­лась во Вла­до­ва, и он, кост­ля­вый и изло­ман­ный, ока­зы­вал­ся на удив­ле­ние теку­чим и гиб­ким – Леноч­ка вплы­ва­ла в ручей рук и нежи­лась на вол­нах: «Неуже­ли нель­зя ина­че? Я же вот обхо­жусь безо вся­ко­го дур­ма­на». Вла­дов сбра­сы­вал с усту­пов гру­ди деви­чье тель­це и каме­нел над колы­ха­ни­ем рес­ниц: «Так ты и не рабо­та­ешь по сорок пять часов!» – и отправ­лял­ся напи­ты­вать­ся при­тор­ной чер­но­той.

Из кра­на, как все­гда, тек­ла водя­ни­стая жижа. «Трё­па­ный стыд! – выз­ве­рил­ся Вла­дов, пин­на­нув невин­ную урну. – Уют­ный номер, уют­ный номер! Опять «Спрайт» кипя­тить!» «На что ты жалу­ешь­ся? – нахму­рил­ся Сла­ва, уста­вив­шись на точё­ные паль­цы Дани­и­ла, щёл­ка­ю­щие зип­пой. – У меня даже чая нет». «Вот-вот, – вздох­нул Дани­ил, любу­ясь лако­вой туфе­ли­ной, – тебе даже нечем взбод­рить оду­рев­ше­го от бес­сон­ни­цы бра­та». Сла­ва, ско­сив­шись в чер­не­ю­щее окно, не уви­дел в небе Бело­ре­чья ни еди­ной звез­ды. Дани­ил под­нёс зажи­гал­ку к зрач­ку, и ком­на­та опла­ви­лась, и Вяче­слав дро­жал в про­зрач­ном дуно­ве­нии, теряя очер­та­ния, раз­мы­ва­ясь ско­пи­щем блё­сток… Вла­дов вздрог­нул – то ли чело­век перед ним, то ли при­зрак дру­гой жиз­ни, в дру­гом теле, в дру­гом лице, в луч­шем горо­де, в луч­шей судь­бе… «Тот, кем я нико­гда не был и не буду, кем не смо­гу стать, пото­му что я уже Дани­ил, все­го лишь Дани­ил», – про­шеп­тал чело­век, гля­дя­щий в пла­мя зажи­гал­ки… Нет, это­го не может быть, ведь вот он, Сла­ва, такой род­ной, такой близ­кий, такой недо­сти­жи­мый, виден сквозь язы­чок огня – весь как стай­ка свет­ляч­ков: выдох­ни – и образ потух­нет. «Я», – дру­гой Вла­дов взял замыс­ло­ва­тый кин­жаль­чик, поша­рил по пол­кам, – вче­ра в обмо­ро­ке был, – отре­зал бурый дыр­ча­тый лом­тик от брус­ка чего-то спёк­ше­го­ся, – и мне при­шло:

Тос­ка не лечит от хва­леб­ных песен,
Печаль не ищет в сест­ры белых птиц,
И каж­дый шаг здесь может быть чуде­сен,
Но нам хва­та­ет соб­ствен­ных гра­ниц».

Отку­да-то с под­окон­ни­ка сле­тел насмеш­ли­вый кашель: «Вот тебе раз­ни­ца – я падаю в обмо­рок, раз­гру­жая твои кни­ги, мною же издан­ные, а ты пада­ешь в обмо­рок, раз­гру­зив­шись от необ­хо­ди­мо­сти кор­мить­ся». «Ты зачем при­е­хал, – Вла­дов поперх­нул­ся кус­ком хле­бо­ва­ти­стой чер­ни­ны, – мораль читать?» «На пре­зен­та­цию при­гла­сить, – лас­ко­во обжал губа­ми сига­рет­ку Вла­дов. «Что ж ты мне душу тра­вишь? Ты зачем насме­ха­ешь­ся? – Вла­дов вце­пил­ся в ста­кан теку­чей жижи. – Ты мне гоно­рар запла­тишь?». «Мммать! Я зажи­гал­ку уро­нил, – скрип­нул зуба­ми Вла­дов, све­сясь за окно, – мне ж её Мари­на из Иеру­са­ли­ма при­вез­ла». «Ты будешь пла­тить или нет? – за спи­ной Вла­до­ва что-то грох­ну­лось. Вни­зу кипел искри­стый бело­ре­чен­ский буль­вар, и вид­но было, как всплес­ну­лась рука – чёр­ный обшлаг, золо­чё­ная запон­ка, – и вта­щи­ла в людо­во­рот пла­ме­ня­щую машин­ку. – Вот где прав­да, – Вла­дов швыр­нул вдо­гон­ку счаст­лив­чи­ку истлев­шую бон­ди­ну, – вы про­сто поме­ша­лись на опла­те сво­их бес­плот­ных фан­та­зий».

На спи­ну рух­нул элек­три­че­ский свет, мут­ный и тош­но­твор­ный, и Вла­дов, раз­вер­нув­шись, гла­за в гла­за столк­нул­ся с Вла­до­вым. «Вот твой при­гла­си­тель­ный на пре­зен­та­цию тво­ей кни­ги, – сунул Вла­дов Вла­до­ву в измок­шую руку кусок золо­чё­ной бумаж­ки, – а вот твой про­езд­ной на поезд вон отсю­да», – вло­жил Вла­дов Вла­до­ву в непо­слуш­ную ладонь обре­зок кар­то­на. «Хре­но­вые у вас типо­гра­фии! Даже биле­ты печа­тать не уме­ют!» – выкрик­ну­ли взбе­шен­ные Вла­до­вы, и Дани­ил акку­рат­но ото­дви­нул ещё пах­ну­щую крас­кой кни­жи­щу от взбур­лив­ше­го брыз­жа­ты­ми пузы­ря­ми ста­ка­на.

«Так тиши­на или мол­ча­ние?» – раз­да­лось из затыл­ка. Поблед­нев­ший Вла­дов загля­нул в круж­ку, из круж­ки выгля­нул почер­нев­ший Вла­дов – и Дани­и­лу пока­за­лось, что если бы вот сей­час Милош начал раз­гла­голь­ство­вать о пусто­те – рас­со­ба­чил бы рожу к б! П! Ччёрт!

«Так всё-таки: пусто­та, тиши­на, мол­ча­ние – что? – повы­сил голос дед Вла­ди­слав. – Что? Что с тво­им серд­цем? Что с тво­ей жиз­нью? Опре­де­ли и опре­де­лись». Дани­ил помял­ся, и: «А зачем? Ради чего?» «На твой зов не отве­ча­ют? Опре­де­ли, кто что дол­жен сде­лать. Опре­де­лись, что с тво­им серд­цем. Поло­жи пре­дел тос­ке, ну!» – Влад обод­ря­ю­ще кив­нул. «Без­вла­стие. Я не обла­даю люби­мы­ми людь­ми. Я не могу управ­лять их поступ­ка­ми. Их жизнь не при­над­ле­жит мне», – и Вла­дов затих, ожи­дая… «И чего ты сей­час ждёшь? Одоб­ре­ния, похва­лы, награ­ды – чего? И от кого? Что ты выгля­ды­ва­ешь в тем­но­те?» – засме­ял­ся отку­да-то неви­ди­мый Влад, вдруг спо­хва­тил­ся: «Ну всё, всё, изви­ни. Тебе есть, чем гор­дить­ся. А если не име­ешь вла­сти над желан­ны­ми людь­ми… При­гля­дись получ­ше, как они посту­па­ют с тво­им серд­цем».

Урок, как все­гда, ока­зал­ся коро­ток.

«Ну что ж, Софья Вла­ди­ми­ров­на, – Вла­дов при­ту­шил оку­рок в бан­ке «Спрай­та», – я вас ждал. Я вас звал. Я в вас был. Решай­тесь».

…ведь ночью, когда все лица оста­ют­ся за поро­гом яви, за две­рью сна, когда все голо­са умол­ка­ют, в серд­це ещё шумят отго­лос­ки про­жи­то­го – что-то недо­ска­за­но, что-то недо­де­ла­но, и хор не успо­ко­ит­ся, пока не выска­жет послед­нее сло­во. Толь­ко тогда при­хо­дит пол­ная тьма, и обна­ру­жи­ваю, что я был дири­жё­ром этой сим­фо­нии, что я гово­рил со сво­им отра­же­ни­ем в пустом зер­ка­ле. Но они не исчез­ли, они все­гда у меня за спи­ной, я уже узнаю их, эту стран­ную тро­и­цу – одно­го непре­клон­но­го, он живёт без огляд­ки и сомне­ния, он берёт толь­ко то, что есть, что само идёт в руки, и не пред­став­ля­ет ниче­го ино­го. Узнаю и дру­го­го – он блуж­да­ет сре­ди дра­го­цен­но­стей, и не может взять ниче­го, пото­му что всё видит рав­но цен­ным, рав­но доро­гим, и рас­те­рян­но бре­дёт от серд­ца к серд­цу, от дома к дому, не нахо­дя при­ста­ни­ща, не реша­ясь оста­но­вить­ся, не умея выбрать – он пред­став­ля­ет себе Нечто Боль­шее, что запол­нит собою всю жизнь без остат­ка, изба­вив от сомне­ний. И все­гда есть тре­тий, муд­рый и все­силь­ный, кто ука­жет воле на нечто луч­шее, а пред­став­ле­ние укре­пит реши­мо­стью – он стар­ший над ними, настав­ник и про­вод­ник. Но есть ещё и Она, един­ствен­ный зри­тель их выступ­ле­ний, и для Неё все ошиб­ки и муки, для Неё при­но­сят добы­чу и для Неё ищут луч­ше­го. Душа моя рас­кре­ще­на на четы­ре голо­са, и этот крест не снять, не сло­мать – в тём­ном зер­ка­ле я вижу, что четы­ре мои голо­са гово­ри­ли со мной, четы­ре меня гово­ри­ли сами с собой. Смот­ришь­ся в зер­ка­ло, но там нет нико­го похо­же­го на преж­не­го меня – ни мое­го лица, ни мое­го силу­эта – нико­го. Толь­ко радуж­ное маре­во пере­ли­ва­ет­ся.

Милош гово­рил: «Еду в Бело­ре­чье, за това­ром. Зою най­ти? Что-нибудь пере­дать ей?» А как он Её най­дёт? Будет ходить по ули­цам и спра­ши­вать: «Вы не виде­ли жен­щи­ну года рож­де­ния с цве­том волос и дли­ной ног?» Ста­нет опи­сы­вать осо­бые при­ме­ты? Тогда пусть опи­шет так – Та, после кото­рой во Вла­до­ве зады­ха­ет­ся Вла­дов, в Дани­и­ле отрав­лен Дани­ил. Ему при­дёт­ся как при­ме­ту пока­зы­вать меня. Тогда, навер­ное, его отпра­вят к ико­нам – я рас­се­чён крест-накрест, от меня отсла­и­ва­ют­ся лос­ку­ты чело­веч­но­сти, я загля­нул в ков­чег заве­та, я взгля­нул вглубь себя и уви­дел Её лицо, жив­шее во мне от рож­де­ния. А вооб­ще – зачем Ей сло­ва, ска­зан­ные голо­сом Мило­ша, с инто­на­ци­я­ми Мило­ша? И зачем я буду пере­да­вать сло­ва? Что­бы что? Что­бы вер­ну­лась, что­бы вер­ну­ла мне себя? Или мне – меня? Не знаю. Знаю толь­ко, что рань­ше я смот­рел­ся в зер­ка­ло и видел чело­ве­ка. А сей­час по ту сто­ро­ну стек­ла – чёр­ная без­дна, и я – галак­ти­че­ская туман­ность вос­по­ми­на­ний – вот-вот вырвусь и поле­чу сквозь тьму. Куда? Зачем?

Она сде­ла­ла шаг прочь от меня, на волю из моей души, и теперь неваж­но, како­ва Она, что пред­став­ля­ет собой Она. Важ­но, что слу­чи­лось со мной от недол­го­го сли­я­ния с Ней. Важ­но, чем изой­дёт моё оди­но­че­ство – све­том или мглой.

В ожидании света

Тре­во­жи­ло – рас­трес­ки­ва­лось, шур­ша, сыплясь – глы­ба пес­ча­ни­ка – толь­ко лип­кое, склиз­кое пере­ме­шан­ную муть скле­и­ва­ло, спрям­ля­ло – гру­да чер­ти­лась гру­дью, глы­ба ссе­ка­лась глу­бью, губа­ми – изгла­зи­лась, взъеро­ши­лась шёрст­кой воло­си­шек – что­бы вско­ре ссох­нуть­ся, мор­щин­ка­ми трес­нуть, уто­пить шер­ша­во пес­ча­ной осы­пью – золо­тым дождём: нездеш­ним: дол­го­ждан­ная речь: «Что, Дани­ла-Мастер, не рож­да­ет­ся цве­ток?» «Тьфу, нечисть!» – сплю­нул, выбрал­ся из сугроб­но­го воро­ха неж­ней­ших про­сты­ней, отсы­рев­шую сига­ре­ту еле рас­ку­рил. Посре­ди ком­на­ты, как все­гда, сто­ял обуг­лив­ший­ся крест с рас­пя­той рыжей ведь­мой. Вла­дов, почер­нев­ший, ссу­ту­лив­ший­ся, про­ха­жи­вал­ся вкруг кре­ста, погла­жи­вал её по живо­ту, взду­то­му, бор­мо­тал: «Ну и какой толк от тво­е­го бре­ме­ни? Какой толк от тво­их муче­ний? Какой?» Ведь­ма, поник­нув голо­вой, шеп­ну­ла что-то и, вспых­нув, иззо­ло­ти­лась искри­стой пыль­цой, рас­се­я­лась. Вла­дов вобрал в ладо­ни, дох­нул, влаж­ную, вяз­кую каши­цу вылеп­ли­вал – высти­ла­лись золо­чё­ные лепест­ки на зем­ля­ном полу – и каж­дой сво­ей про­жи­лоч­кой были ясны, каж­дой про­жи­лоч­кой сте­ка­лись в шеве­ля­щу­ю­ся без­дну. Вла­дов при­бли­зил лицо к тре­пе­тав­ше­му жер­лу, шеп­нул – из чашеч­ки взмет­ну­лись свет­ля­ки. Вла­дов отшаг­нул. Посре­ди ком­на­ты мед­ли­тель­но, нето­роп­ли­во сво­ра­чи­вал­ся бутон, смы­кал в себя роя­щу­ю­ся свет­лость. Вла­дов отсту­пил­ся, выбрал­ся из воро­ха неж­ней­ших про­сты­ней, отсы­рев­шую сига­ре­ту еле рас­ку­рил.

В ушах ещё шуме­ли свет­лин­ки, в рас­кры­тое окно вно­си­лись янтар­ные нити, спу­тан­но вились. Вла­дов опья­нял­ся кру­же­ни­ем све­та. Сквозь кори­дор вплы­вал тягу­чий, туч­ный шорох – поскри­пы­вал пар­кет, смеш­ли­во пере­зва­ни­ва­лись фуже­ры, пузырь­ки выска­ки­ва­ли сума­тош­ны­ми фон­тан­чи­ка­ми – Вла­дов в при­кры­тые веки под­гля­ды­вал, как Зоя скра­ды­ва­ет шоро­хи шаж­ков.

Невнят­но взды­хал ветер, всё поры­вал­ся обнять, и рас­свет укла­ды­вал тени в смя­тые про­сты­ни. Зоя, гля­дя как паль­цы Охти­на про­па­да­ют мимо её улыб­ки, вцеп­ля­ют­ся в при­зрак… Зоя, поче­му ты вдруг сму­ти­лась и тума­нишь­ся?

– Я ниче­го не пони­маю, Зоя. Где ты? Где я?

Зоя раз­ры­да­лась:

– Что слу­чи­лось? Ты уже кото­рый месяц живёшь как невме­ня­е­мый! Что опять слу­чи­лось? При чём здесь Лари­са? Кото­рая Лари­са? Боишь­ся откры­вать гла­за? Не откры­вай. Гово­рить не боишь­ся? Я вклю­чу дик­то­фон. Для Мило­ша запи­шем. Нет, как ты уехал в Тро­ицк, так его боль­ше никто и не видел. Вклю­чаю.

Дани­ле­вич вызво­нил, вкрад­чи­вый такой:

– Вас не заста­нешь. Дани­ил Андре­евич, пред­ла­гаю встре­тить­ся в непри­нуж­дён­ной обста­нов­ке. У Лари­сы Нежи­ной. Ина­че при­дёт­ся повре­ме­нить с «Дове­ри­ем».

Я ещё отшу­тил­ся:

– Дове­рие све­ря­ют не с часа­ми, а с настро­ем серд­ца, а оно…

– Вот-вот, све­рим настро­е­ния, зажи­га­тель­ный вы наш, – шик­нул и сбро­си­лось.

Лари­са – рез­вый беге­мо­тик, пор­ха­ю­щий по шляп­кам оду­ван­чи­ков. Было бы смеш­но, если бы она мол­ча­ла – посто­ян­но воз­му­ща­ет­ся, что люди не выно­сят её тяже­сти. Конеч­но смеш­но – соро­ка­лет­няя пузан­ка втис­нет­ся в джин­сы, пупок свер­ху сва­ли­ва­ет­ся. Напя­лит май­ку-рас­па­шон­ку, рас­ся­дет­ся – рых­ля­чая, седей­шая – и по живо­ту уже воло­сы вска­раб­ки­ва­ют­ся. Сто­ит похва­лить­ся све­жей стро­фой – стре­ко­чет: «Какое дио­ни­сий­ство! Это же акт деми­ур­ги­че­ской экс­тазно­сти!». Я одна­жды не сдер­жал­ся, вытя­нул: «Отсут­ствие дара речи не осво­бож­да­ет от ответ­ствен­но­сти перед дове­ря­ю­щи­ми право­те суж­де­ний». Лена поперх­ну­лась. Лари­са съе­ла. Я невзлю­бил­ся. Потом, конеч­но, извол­чи­лась. Но – испод­тиш­ка. То при Дани­ле­ви­че цык­нет: «Что ты, Охтин, пони­ма­ешь в эсте­ти­ке инфор­ма­ти­за­ции?» То Мило­шу зудит: «Чем он Вла­дов? Ишь ты, герой наше­го вре­ме­ни, Печо­рин-Оне­гин! Кре­стья­нин с Охты, ника­ко­го пред­став­ле­ния о бла­го­род­стве раз­ви­тия само­со­зна­ва­е­мо­сти». Конеч­но, куда мне, кур­но­си­ку, с таки­ми бла­го­род­ни­ка­ми тягать­ся? Что – Лена? При чём здесь Лена? Лена мне почти не снит­ся. «Я», – гово­рит, – «думаю, что…». И прав­да – дума­ет. Или чита­ет. Начи­та­ет­ся досы­та, и: «Этот автор смот­рит на про­бле­му с такой сто­ро­ны…». Читать я и сам умею. И оби­лие сто­рон све­та меня не вол­ну­ет, меня вол­ну­ет ком­пас. Дани­ле­вич бесил­ся: «Вы сво­и­ми любов­ны­ми раз­бор­ка­ми буде­те зани­мать­ся, или про­из­вод­ством?» Зачем тогда опять к Лари­се вта­щил? Я нароч­но в при­хо­жей возил­ся со шнур­ка­ми, замоч­ка­ми, пугов­ка­ми – слу­шал. Им шуто­ва­то. Гру­да обу­ви, сту­пить негде. На кухне сда­ви­лись, я так и встал у две­ри.

Кто так пьёт коньяк? Ну кто так пьёт коньяк, кро­ме Лари­сы? Тол­па полу­го­лых мужи­ков, дев­ки в непод­ши­тых шор­тах, всю­ду какие-то ошмёт­ки, гуз­ки и пред­пле­чья! Я пона­ча­лу нико­го не смог узнать. Меси­во! Живо­ты раз­мяк­ли, гру­ди набряк­ли, и какой-то вис­ло­гу­бец огла­жи­ва­ет гита­ру: «Не прав­да ли, как жен­ствен­но? Насколь­ко нуж­но быть эро­тич­ным, что­бы вопло­тить жен­скую талию в кор­пус инстру­мен­та!» Настоль­ко. При­ят­но, раз­д­рынь­ки­вая жен­щи­ну, услы­шать радост­ный и звон­кий вопль её… Ты пони­ма­ешь или нет? Ты ниче­го не пони­ма­ешь! Они все – ого­лён­ные, ни одно­го сек­ре­та, хреб­ты и бёд­ра, ника­ких сокро­вищ, всё для всех. Нет, если бы! Всё – под наблю­де­ние Лари­сы. Так! Чьи­ми там лок­тя­ми миром пра­вить? Ага! А кто это такой гор­до­гру­дый? Вон чего! А Лари­са из-под чьей-то руки, Лари­са, в сво­ей рва­ной полу­тель­няш­ке, вспу­чи­вая грудь: «Дани­ил Андре­евич, не стес­няй­тесь! Сни­май­те свой каф­тан­чик», – как толь­ко хохот­ну­ли! А я опять был в дедов­ской без­во­рот­ке, такая, высо­кие ман­же­ты со шну­ров­кой, хит­рая ткань, чистый лён с чистым шёл­ком. Ну в той, ты долж­на пом­нить, Милош её «дра­ко­нит­кой» назы­ва­ет. Про­стор­ная, в ней идёшь, как про­тив вет­ра гор­дишь­ся, рас­кры­лишь­ся, здо­ро­во. Дед в цер­ковь толь­ко наде­вал. Все чер­нят­ся, а он высвет­лял­ся. Все на коле­нях, а дед выста­и­вал молит­ву. О! Там ещё этот был, куд­ла­тый, Куд­ря­шов, с кото­рым я у Мило­ша поца­пал­ся. Я ему подаю ладонь: «Здрав­ствуй­те! Дога­ды­вал­ся, что встре­тим­ся здесь. Сего­дня, прав­да, не ожи­дал вас уви­деть. Вас вме­сто Коло­со­ва при­ня­ли? Здрав­ствуй­те», – а у него ладо­ни­щи дро­жат, пялит­ся вглубь, в рюмоч­ную бул­тых­ню, и по воло­са­то­му брю­ху аж ручьи текут. Так и не отце­пил­ся от рюм­ки. Ну что же – Джэн­глинь Джэк! Не жела­ет мне здо­ро­вья – лад­но. Сам выжи­ву.

Само­уве­рен­но, гово­ри­те? Доро­га в Тро­ицк, меж­ду про­чим, по голой сте­пи. «Брат­ва, бро­сай чокать­ся, Данил Андре­и­чу выез­жать пора. Не вол­нуй­ся, Андре­ич, сей­час допе­ча­та­ем. Буран на дво­ре – может, пере­ждёшь?». Им пле­вать, что я Вла­дов. Они не хихи­ка­ют над Охти­ным. Если за тира­жом при­ез­жаю я, а не Дани­ле­вич, они каж­дую стра­нич­ку два­жды отс­мат­ри­ва­ют. А всё поче­му? Я одна­жды мыкал­ся по эта­жам, в окна выгля­ды­вал, все сига­ре­ты у печат­ни­ков ску­рил. Мило­ша нет и нет. В окнах вме­сто Мило­ша, вме­сто кры­то­го гру­зо­ви­ка, вме­сто каби­ны с при­пе­ва­ю­щим Мило­шем… Пур­га – это мяг­ко ска­за­но. «На доро­гах Чер­но­холм­ской обла­сти во вре­мя фев­раль­ских бура­нов погиб­ло восемь чело­век». Это – никак не ска­за­но. Когда тебе в зра­чок стре­ля­ют ледя­ной игол­кой – что ты вооб­ще ска­жешь? Ты толь­ко пада­ешь лбом в сугроб и сипишь: «Гос­по­ди, спа­си!» А я ещё ждал. Милош не из тех, кого всю жизнь ждут. Бор­ко – он из тех, кто даже при смер­ти к тебе стре­мит­ся. Я – ждал. На ули­цах – ни поэта, ни вора, ни одно­го поли­цей­ско­го жез­ла. Толь­ко бушу­ют клу­бы ледя­ных опи­лок.

Ляп в стек­ло! Пере­ко­шен­ный Милош: «Дани­ла, не дури, ноче­вать будем. На трас­се нет нико­го. Нет трас­сы. Ниче­го нет». «Зачем же ты при­е­хал? Вер­нул­ся бы в Чер­но­холм». «Кто тебя, дура­ка, зна­ет? Вдруг попрёшь­ся меня отка­пы­вать? Там – ниче­го. Вый­дешь и уснёшь до вес­ны».

Чер­но­ро­бы, стри­же­ные, сгру­ди­лись вокруг, заар­та­чи­лись: «Ни одна теле­га не при­е­дет, валим все!» Стар­ший, самый клы­ка­стый, рявк­нул: «Сто­ять! Всем остать­ся! И ты, Дани­ла, не выпенд­ри­вай­ся! Ночуй­те здесь». А я что? Что я‑то? Я мол­чал. Милош сам и сощу­рил­ся: «Так. Так-так. К утру не успе­ем – все будут знать, что «Сла­вия» опять не уло­жи­лась в сро­ки. Так, Дани­ла?» А я‑то что? Ты не боишь­ся – я тебя не бро­шу. Ты боишь­ся – спи спо­кой­но, доро­гой друг! По тво­ей моги­ле прой­дут­ся смель­ча­ки. Что? Тебя пожа­леть? Вот и заво­дись.

Милош тара­щил­ся в молоч­ное маре­во, вопил: «Заго­гу­ли­на! Забыл, как назы­вать! Пово­рот! Где доро­га? Гово­ри! Насколь­ко пра­вее?». На три сан­ти­мет­ра. Ну, на четы­ре. Метр левее. Хоро­шо идём. Если я мол­чу, зна­чит, всё хоро­шо. Понял?

Не понял, и у моста через Кали­нов­скую Про­то­ку сле­ва-сбо­ку набро­сил­ся сугроб.

Тихо. Заглох­ли. Не шевель­ну­лась ни одна сне­жин­ка. Милош, зача­ро­ван­но улы­ба­ясь в без­звёзд­ную пасть: «Это нам казнь, Дани­ла, за», – и тут же в лобо­вое стек­ло грох­ну­лась глы­би­на кру­пи­нок. Вере­щат, и с раз­бе­гу бро­са­ют­ся, и ска­ты­ва­ют­ся со стек­ла, невре­ди­мые. Милош бьёт­ся в педа­лях, в руко­я­тях: «Не выедем, не выез­жа­ем, Дани­ла, по колё­са занес­ло!»

Я под­нял ворот­ник. Я натя­нул пер­чат­ки. Я взял лопат­ку. Двер­цу не откро­ешь – сна­ру­жи давят, ещё щели, тва­ри, зако­ла­чи­ва­ют ватой! Я пнул дверь. Меня вырва­ли. Змеи в рука­ва. В зрач­ки вон­за­ют­ся зубы змей. За шиво­рот вры­ва­ют­ся, раз­во­ро­вы­ва­ют по кусоч­ку и виз­жат: «Живой! Живой!». Нечем дышать, в самое гор­ло вко­ла­чи­ва­ют кол, каж­дый зуб обли­зы­ва­ют, язы­ки ледя­ные, влаж­ные. Пока в уши бьют наот­машь, на каж­дой рес­нич­ке висит по зве­рё­ны­шу, и мажут ледя­ной жиж­кой. Раз­ве­дёшь веки – на! дер­жи! в радуж­ке шуру­ют лож­кой и выко­вы­ри­ва­ют теп­ло.

И валишь­ся, валишь­ся в подат­ли­вую мглу, и при­шёп­ты­ва­ют: «Остань­ся! Успо­кой­ся! У нас влаж­ная пещер­ка, изви­ли­стая. Там уют­но и покой­но, там бар­хат­ные ладо­шки погла­жи­ва­ют сер­деч­ко, там целу­ют в ушко колы­бель­ные сказ­ки, там», – тва­ри там! на тебе в снеж­ное пузо! По ком­ку выко­паю напрочь! Сле­зай с плеч, пол­зи изви­ли­стой позём­кой!

Милош выпал. Милош выпал в реву­щую скло­ку ледя­ных чешу­ек. Милош пони­ма­ет толь­ко по-серб­ски. Уже обле­пи­ли, и свя­зы­ва­ют вет­ря­ны­ми верёв­ка­ми, и всё, рух­нул по пояс в нарас­та­ю­щий кур­га­ни­ще. Свер­ху лилась лави­на. Да, я подо­шёл. Вру. По боло­ту не ходят. По боло­ту не пла­ва­ют. Если кто-то вса­сы­ва­ет ноги – ты можешь толь­ко выры­вать­ся и выпол­зать. Да, как выво­ро­тень и выпол­зень. У Мило­ша так вооб­ще гла­за уже тос­кой засты­ли, в полы­нье зрач­ков ещё бульк­ну­ло: «Брось!»

Я вытер­пел это, как пощё­чи­ну. Ров­но одну. Щёку жгло. Гла­за сле­зи­лись. При­щу­рил­ся. Поду­мал пару раз. «Каж­дый дол­жен одна­жды совер­шить то, чего совер­шить нико­гда не мог». Нет. Не пой­дёт. Слиш­ком слож­но. За такую меша­ни­ну мож­но схло­по­тать от масте­ров мыс­ли пятер­нёю по щеке. Вто­рой пощё­чи­ны я дожи­дать­ся не стал. Вдох­нул оболь­див­шу­ю­ся дурь, выдох­нул: «Да пре­бу­дут Анге­лы твои во мне!» – и упёр­ся в решёт­ку ради­а­то­ра.

Милош тара­щил­ся в молоч­ное маре­во, вопил: «Заго­гу­ли­на! Забыл, как назы­вать! Пово­рот!» – и, уже впол­го­ло­са: «Дани­ил Андре­евич, как ты это сде­лал?». «Пол­мет­ра вле­во», – отзы­вал­ся Вла­дов, и хва­тит бол­тать, Милош! Деду бы я отве­тил. Я бы отве­тил, что… Под завяз­ку загру­жен­ный аква­рель­ни­ка­ми трёх­тон­ник про­ка­раб­ки­вал­ся меж снеж­ных кур­га­нов. Я бы отве­тил, что нече­го вое­вать с при­зрач­ны­ми пол­ноч­ни­ца­ми посре­ди зава­лен­ной сугро­ба­ми сте­пи. Домой надо ехать. Надо слу­шать Вто­рой кон­церт Рах­ма­ни­но­ва, надо смот­реть, как Роберт Де Ниро охо­тит­ся на оле­ней, и под всё это дело потя­ги­вать кофе с конья­ком или джин с тони­ком. Ещё бы я отве­тил, что…

…что толь­ко в Минус Кни­ге мож­но про­честь: у каж­до­го своя память о Чуде, Зна­ме­нии, Зна­ке – о собы­тии, слу­чае, ситу­а­ции: о чём-то, быв­шем с тобой или с теми, кому дове­ря­ешь абсо­лют­но – и каж­дый хра­нит это вос­по­ми­на­ние как сви­де­тель­ство все­мо­гу­ще­ства его богов, как оправ­да­ние всей сво­ей жиз­ни. Но это зна­чит… А это зна­чит, что на небе­сах от сотво­ре­ния мира идёт нешу­точ­ная бит­ва за делёж рай­ских наде­лов: Кому­ко­го­ку­дакль про­тив Вез­де­су­ще­го, Скры­тый про­тив Явлен­но­го – не «ха-ха» ли? И ещё в Минус Кни­ге напи­са­но – так Бог ли тянет тебя за язык: молить о помо­щи? Рядо­вой Суе­вер­но­го Взво­да, в пол­ном окру­же­нии вопя­щий к Глав­но­ко­ман­ду­ю­ще­му: «Где же под­креп­ле­ние?» – тебе ли при­вы­кать драть­ся без патро­нов? Без патро­нов. Без па-тро-нов… Тебе ли при­вы­кать – любить без слов, верить без обря­дов, звать сво­их лишь там и тогда, где враг бро­са­ет­ся уже ора­вой, выдав себя свер­ка­ни­ем зрач­ков и наго­той ког­тей… От кого знать им, себе ли ты зовёшь на помощь, себя ли про­сишь спа­сти? Или вон того – барах­та­ет­ся во тьме за сот­ни вер от тво­ей, твер­дит: «Сре­ди овец я хищ­ник, но пра­вед­ный, беру лишь то, что мне дано при­ро­дой – по голо­ду, не боль­ше». Наедине с овцой ты хищ­ный, наедине с хищ­ни­ком – стай­ный, но кем ты ста­нешь, когда Он объ­явит по Все­лен­ной: «Это­го, бега­ю­ще­го на чет­ве­рень­ках, не при­знаю. Нечто вою­щее и рыча­щее с жопой выше голо­вы, толь­ко и все­го!» – кем ты ока­жешь­ся? Выкли­ка­ю­щие име­на Богов: что­бы живу­щие под Бога­ми при­зна­ли за сво­их – извест­но, кто вы сре­ди иду­щих под зна­мё­на­ми, – но кто вы сре­ди Богов, освя­ща­ю­щих зна­мё­на? Вхо­дя­щие в цер­ковь, что­бы Цер­ковь зна­ла вас – кто вы перед клет­кой бога, взды­ма­е­мой всё выше и выше день ото дня, от молит­вы к молит­ве? И кто ты, сла­га­ю­щий эти стро­ки, хотя церк­ви кри­чат: «Будь про­клят! Ни в одной из нас!»?..

…а? Нет, Милош ниче­го не сде­лал для сво­е­го спа­се­ния. Мило­ша хва­тил снеж­ный столб­няк. Такое быва­ет. У сер­бов нет при­ви­вок от снеж­ных столб­ня­ков. У рус­ских – есть. У сына Охти­ной – есть. У Вла­до­ва вну­ка – ока­за­лись. У рус­ских есть всё. Почти всё. Не хва­та­ет толь­ко уве­рен­но­сти в том, что хочет­ся смот­реть, как Де Ниро охо­тит­ся на оле­ней. Нет уве­рен­но­сти, что Рах­ма­ни­нов – гений. Нет уве­рен­но­сти, что за твою жизнь отве­ча­ешь толь­ко ты. А так – и гру­зо­ви­ки заво­дят­ся, и Мило­ши ото­гре­ва­ют­ся. На три паль­ца пра­вее. На два мизин­ца левее, а то попа­дут. С обо­чи­ны взмет­ну­лись фон­тан­чи­ки раз­ры­вов. На стек­ло попы­та­лись набро­сить снеж­ную сеть. Сно­ва залп. Вдоль трас­сы – оче­редь снеж­ных зал­пов, вдо­гон­ку. Позд­но. Мы уже в Чер­но­хол­ме. Мы уже на све­ту. Так и, про­мчав­шись сквозь ночь, оку­ну­лись в зарю…

За вто­рой пар­ти­ей при­е­ха­ли в Тро­ицк через неде­лю, и угрюм­цы уса­ди­ли в курил­ке, обсе­ли: «Как добра­лись? Как оно было-то?» «Ниче­го. Коме­ты не пада­ли. Лава не тек­ла. Нор­маль­но», – и тихо, и никто не курит. Спич­ки подо­дви­ну­ли, и стар­ший, одним жестом при­ту­шив огонь­ки глаз: «Не бес­по­кой­ся, Дани­ил Андре­евич! Тебя никто нико­гда не задер­жит». Это про­сто пора­зи­тель­но! У Лари­сы я толь­ко и занят тем, что вслу­ши­ва­юсь в чужое ехид­ство! Пси­хо­ло­ги! Ими­дж­мей­ке­ры! Сни­ми­те ваш каф­тан­чик! Не по мер­ке! Не по Сень­ке шап­ка! Конеч­но, Вла­дов, гор­де­ли­вая сво­лочь, даже не морг­нул хит­ры­ми мин­даль­ка­ми, бле­щу­щи­ми безу­мин­кой: «Спа­си­бо. Я боюсь сквоз­ня­ков».

Лена Дани­ле­ви­чу все колен­ки изъёр­за­ла, пока он нудил:

– Дани­и­лу Андре­еви­чу надо насто­ять на сво­ём, мы пони­ма­ем. Бра­ту уго­дить – дело свя­тое. Хоте­лось бы, кста­ти, позна­ко­мить­ся с бра­том. Где он, гений незри­мый? Дани­ил Андре­евич, пла­ме­не­ю­щий вы наш, что ж вы при­молк­ли? «Сла­вия» про­го­рит, а Охти­ну-то что? На пузырь вод­ки все­гда монет наскре­бёт. Я про­тив печа­ти «Дове­рия». Я вооб­ще про­тив вымуд­ри­ва­ния про­ек­тов века. Кто за?

Вла­дов выудил из кар­маш­ка тес­ных чёр­ных джин­сов сереб­ря­ный порт­си­гар с неиз­мен­ным Бон­дом. Бле­стя­щий порт­си­гар чер­нё­но­го сереб­ра с дра­ко­но­ви­той чекан­кой. Щёлк­нул шла­ки­ро­ван­ной зажи­гал­кой – клинк! Пла­меч­ко рвёт­ся, жад­ное, неуём­ное, и сквозь него Дани­ле­вич с загу­стев­шей боро­дой. Дани­ле­вич! Ты что-то ещё хотел ска­зать? Нет, ты что-то хотел! Нет, ты! Нет?

Леноч­ка, разо­мкнув при­пух­шие губ­ки:

– Я… Кхм. Я… Толь­ко не так. Ха-ха-ха! – и спря­та­лась в ладо­шки. Раз­ве­я­лась, взо­шла полу­кру­жья­ми гла­зи­нок, а в них, в каж­дой чёр­точ­ке зрач­ка, живёт полу­лу­ние. А Охтин ведь, весь аист­ный Охтин, купал­ся в этих при­ли­вах – от чёр­ных глу­бин сквозь озёр­ную про­синь, по тёп­лым тра­вя­ни­стым про­то­кам к обе­ре­жьям карих обо­доч­ков, где тре­пе­щут руса­ло­чьи неж­но­сти… Леноч­ка обыч­но раз­го­ва­ри­ва­ет мра­мор­но, мок­ро сце­ло­вы­ва­ет с зубок роко­тин­ки, речь её – лью­ще­е­ся лун­ное маре­во, не как сей­час, нака­та­ми холод­ных, зыб­ких волн, с пере­сту­ком зяб­ких ото­мсти­нок:

– Надо голо­со­вать тай­но. Ина­че зав­тра каж­до­му, кто про­тив, пожгут при­чёс­ки. При­дёт­ся обри­вать­ся наго­ло. Так ведь, гос­по­дин Охтин?

– Хоть кто-нибудь даст мне стул? – Охтин покач­нул­ся. Охтин не пьян. Охтин сте­но­спин.

А Леноч­ка коша­чьи так при­тёр­лась к пле­чу Дани­ле­ви­ча, и он, мур­лы­ка, поры­ки­ва­ет баси­сто:

– Нет, про­сто инте­рес­но, чего вы сто­и­те без ваше­го сер­ба? Без – его охран­ни­ков, без – его зна­комств, без – его раз­го­вор­чи­во­сти?

А Леноч­ка обыч­но под­гля­ды­ва­ла в ван­ную: «Ой, как инте­рес­но! Пока­жи, как ты бре­ешь­ся. А хочешь – я пока­жу?» И – пока­зы­ва­ла. Шипе­ла в изне­мо­же­нии и цара­па­лась. Охтин, оду­ре­ло пялясь в разо­шед­шу­ю­ся ширин­ку леноч­ки­ных шор­ти­ков: «Чего? Поче­му – без?» В гудя­щем купо­ле бол­тал­ся меж ушей неуго­мон­ный язы­чок, звя­кал: «В про­пасть? В сла­дость? Забыть­ся?» Охтин встрях­нул­ся, сбро­сил нава­жде­ние:

– Объ­яс­ни­тесь, гос­по­дин худо­же­ствен­ный редак­тор! Что зна­чит «без»? Я не остав­лю Мило­ша. Милош меня не оста­вит. Что, – а никто и не слу­шал. Все спеш­но цара­па­ли что-то на клоч­ках. Леноч­ка рас­кры­тую ладонь ков­шич­ком под­но­си­ла. А ведь шеп­та­ла: «Мне с тобой так лад­но! Мы – Лад и Лада!»

Куд­ря­шов, каш­ля­нув, при­под­нял два паль­ца:

– Мож­но я? Како­ва ваша кон­цеп­ция? Дове­рие, вот имен­но. О нас вы не дума­е­те. Как мож­но вам дове­рять­ся? Что мы будем изда­вать зав­тра? То, что вам наут­ро взбре­дёт? Хочет­ся какой-то уве­рен­но­сти…

Вам нуж­на кон­цеп­ция? Вы на каж­дую кон­цеп­цию най­дё­те кон­тра­цеп­цию! Будет вам кон­цеп­ция. Хоро­шо. Мне хоро­шо. Мне тём­ный Ангел высме­и­ва­ет сме­лость:

– Что мне нуж­но, гос­по­да? Чест­но? Что­бы при­слу­ша­лись к сло­вам мое­го бра­та. Что­бы чита­ли его сочи­не­ния. Его – и нико­го дру­го­го. Что­бы все зна­ли – это мы, Вла­до­вы, зна­ем цену дове­рия и уве­рен­но­сти. Мы – и никто более. Всё. Осталь­ное меня не при­вле­ка­ет. Милош закла­ды­ва­ет ресто­ран. Мы выку­пим тираж. Про­ве­дём пре­зен­та­цию. Пред­ста­вим­ся Госп… ааа…

– Вы ско­ро тут?

Дани­ил пода­вил­ся сво­им серд­цем:

– Мммм­мы­ыы…

Мари­на. В чёр­ных кру­жев­ных кол­гот­ках. И в чёр­ных кру­же­вах засо­сов. Лоп­ну­ла стру­на: «Сгинннь», – а Охтин при­ки­пел к стене под варе­вом слез­ли­вых поце­лу­ев.

– Давай уйдём, милый, вме­сте уйдём! – и твёр­дый её язык, вон­за­ю­щий­ся в сжа­тые губы.

– Да, навер­ное, уйдём. Прав­да, уйдём. Нечем любо­вать­ся, – и паль­цы пля­мкну­лись об обслю­няв­лен­ные гру­ди.

Охтин успел уви­деть, как за спи­ной у Мари­ны что-то блес­ну­ло. В льди­стых нежин­ских гла­зах лоп­ну­лись чёр­ные про­мо­и­ны.

– Ты не пони­ма­ешь, милень­кий! Давай уйдём, – и пятит­ся, и пятит­ся к сто­лу, – раз и навсе­гда уйдём.

– Куда? Куда ты соб, – Дани­и­ла откле­и­ло от сте­ны, и еле не упал Марине меж­ду бёдер, – ралась? Даль­ше неба не сбе­жишь.

– Вот и пой­дём за небо! – из чёр­но­го окна пах­ну­ло гни­лью, и Леноч­ка вско­чи­ла, и Охтин пялит­ся в виз­жа­щие дыры: «Что вы рты пораз­зяви­ли? Я что, сто­ма­то­лог?» – а перед Охти­ным обрюзг­шая девоч­ка с пожух­шей гру­дью тара­то­рит:

– Мы же оба это­го хотим, прав­да? Мы же оба хотим быть вме­сте, навсе­гда, что­бы нас никто не раз­лу­чал, прав­да?

Яркий зай­чик. Охтин сощу­рил­ся, чих­нул и засме­ял­ся. Ещё бы! Слав­ка тоже зай­чи­ков с ножа пус­кал!

В шею шмель.

Под пла­фо­ном люст­ры пока­чи­вал­ся клет­ча­тый бумаж­ный ангел. Вла­дов дёр­нул нит­ку и ангель­ски­ми кры­лья­ми про­мок­нул укус.

«Про­три лин­зы, – про­си­пел Дани­ил. – Сон­ная вена на три мил­ли­мет­ра левее».

Кто-то шварк­нул в стол лицом голо­гру­дую сме­я­ну. «Вы поти­ше! – при­крик­нул Вла­дов, вгля­ды­ва­ясь в мра­мор­ное изва­я­ние на дру­гом кон­це кухонь­ки. – Ещё локоть сло­ма­е­те или клюв разо­бьё­те!» У изва­я­ния из кулач­ка сыпа­лись бумаж­ные сне­жин­ки. Дани­ил покло­нил­ся изва­я­нию и при­ча­стил­ся к буты­лоч­ке. Всё. Боль­ше вспо­ми­нать нече­го.

В жизнь соч­ную, здо­ро­вую, набив­шую оско­ми­ну – под­пу­стить немно­жеч­ко: пару стру­ек: яду поэ­тич­ной лести – лег­чай­шее безу­мие, без­злоб­ное: зажжёт – живое: чут­кое: смерт­ное воз­му­тит­ся ско­рым тече­ни­ем вре­ме­ни – раз уме­реть, так враз, сей­час! задох­нув­шись извер­же­ни­ем яро­сти веч­ной: несвыч­ной – толь­ко не отверг­ни!

– Пока­жи меда­льон.

В гла­зи­щах тво­их: зелё­ной излу­чине: плес­ну­ла насмеш­ка – и паль­цы в пер­ла­мут­ро­вые пуго­ви­цы вцеп­ля­ют­ся, рас­щёл­ки­ва­ют – пер­вым обна­жил­ся крест – и толь­ко после: слов­но плод, гото­вый выпасть из лист­вы: в ладонь скло­ня­ю­ще­му ветвь, утом­лён­ную тяже­стью – и он: занес­ший ког­ти: чудо­вищ­ный, чека­нен­ный: вспу­чив­ший руби­но­вое око.

– Мне дед одна­жды пред­ска­зал, что умру на пике стра­сти.

– Так-таки уж и на пике?

– На нём.

– Умрёшь?

– Умру.

– Умри.

Лок­ти вздёр­ну­ла дерз­ко: высво­бо­ди­ла грудь навстре­чу поце­лую – под вдох впе­ча­тал­ся дра­кон: чешуй­ча­тый, чёр­ный: Вели­кий Змей, коль­ца­ми обе­ре­га­ю­щий недо­ступ­ное смерт­ным – неожи­дан­ным: яблоч­ным насто­ем: брыз­жет про­ку­шен­ный хол­ми­чек – пол­нит­ся ладонь: терп­ко так, нестер­пи­мо: не вме­стить­ся всей тебе – выстлать тебя: не свое­воль­ни­чай, не бей­ся! – и нев­мочь уже из моч­ки ушка выцеп­лять зуба­ми серёж­ку – вскрик­ну­ла пти­чьи, отча­ян­но: «Что ж, чер­тё­нок, про­па­ду с тобой!» – и напрочь, без­удерж­но – толь­ко мне ноче­вать в каж­дой ямоч­ке, толь­ко мне начать­ся в мел­ких жилоч­ках – выстлать­ся вдоль голе­ней и уйти в паху­чее, беле­ня­щее – дра­ко­ньим зубом впить­ся до серд­ца.

Зоя, Зоя, злая моя пре­муд­рость – том­ная дрё­ма, не став­шая мерт­вя­щей – рас­сёк маль­чи­ше­ской гор­до­стью, как клин­ком, как лез­ви­ем – до глу­бо­ко­го, пуль­си­ру­ю­ще­го, звёзд­но­го – запро­ки­ну­лись в небо – балу­ем­ся, как дети: как впав­шие в дет­ство: как пад­шие в облач­ное, млеч­ное, без­мя­теж­ное – мы вры­ва­ем­ся в небо, бес­чин­ствуя в поко­ях отцов – и тём­ный Ангел вды­ха­ет­ся в затх­лые ком­на­ты, пута­ет стрел­ки часов, высвет­ля­ет: тени рес­ниц, и рес­ни­цы теней – тихо целу­ет: в лож­бин­ку, во впа­дин­ку: там, где поко­ит­ся крест: тихо целу­ет: све­жим сном. Я пьян тобой и ночью, я пьян, ян…

«Я не делал с ней это­го, Вадим. Я в пусто­ту гово­рил, Вадим. Её здесь не было, Вадим», – выда­вил Вла­дов и гор­ло отпу­сти­ло. Вла­до­ва внес­ло в кух­ню. «Мать, что я ел!» – Вла­дов сыпал­ся боло­ти­сты­ми змей­ка­ми, каж­дая норо­ви­ла обрат­но, поглуб­же, в бер­ло­гу, и там, выгнув­шись дугой, билась в кор­чах. Вла­дов рвал язык и сыпал­ся мяг­ки­ми, ещё тёп­лень­ки­ми чешуй­ка­ми. Выво­ро­ти­лась коро­ле­ва. Вла­дов, при­жав покреп­че серд­це, загля­нул ей вслед. Ман­тия кис­лоч­ков, сбив­ша­я­ся набок, вхлю­пы­ва­лась в решёт­ча­тое жер­ло. «Там же люди живут!» – вжик­ну­ло оже­гом, и серд­це затряс­лось в решёт­ке паль­цев. «Мать, что я ел?» – писк­ну­ли Данил­ки и ско­пом бро­си­лись в кро­вать. «Кучей теп­лее», – сми­рил­ся Охтин, и шебур­ши­стые Данил­ки ната­щи­ли в уши шеро­хо­ва­тых охти­нок. Про­бе­жал­ся от подошв до самой макуш­ки пуши­стый собо­лек, и Охтин, ску­ко­жив­шись под оде­ял­ком, остал­ся совсем один. Серд­це, испу­гав­шись бить­ся, замер­ло. «Толь­ко бы не заме­ти­ли», – сизой дым­кой пах­ну­ло где-то меж­ду уша­ми. Тут же шарк­ну­ли. Одна вста­ла у затыл­ка и нача­ла спеш­но пере­ли­сты­вать тка­ные стра­нич­ки: лист­нёт, про­чи­та­ет, визг­нет, выры­ва­ет, лист­нёт, про­чи­та­ет, виз­жит: «Кто это будет читать? Лжи­вы! Лжи­вё­те! Лжить!». Левая навис­ла над серд­цем и надви­га­лась мед­лен­но, мед­лен­но, боясь дох­нуть, и пасть рас­кры­ва­ла глу­бо­кую, купо­ли­стую – вдруг выдох­ну­ла: «Мой! Толь­ко мой!». Охтин тихо-тихо, ста­ра­ясь не шелох­нуть упи­рав­шей­ся в ухо плю­ше­вой подош­вы той, тре­тьей, шеп­тав­шей: «Вон от меня! Вон из жиз­ни!» – Охтин тихо-тихо натас­ки­вал на лоб оде­я­ло, а ноги, бес­тол­ко­вые, всё вытя­ги­ва­лись, и дро­жа­ли под шоро­хом кро­шек леды­шек.

«Пол­ноч­ни­цы», – отчёт­ли­во щёлк­нул челю­стя­ми чело­век и съё­жил­ся. Тяну­ло по ногам сквоз­ня­ком, и набат­но билось серд­це, вызва­ни­вая: «Оставь­те!» Поскри­пы­ва­ли пет­ли рас­кры­то­го окна, и с вет­ром втя­ги­ва­лась в ком­на­ты холод­ная ладонь. «Оставь­те меня, я вас не пом­ню, не могу вспом­нить, я вас не знаю, чего вы хоти­те?» – про­бор­мо­тал Данил­ка, зако­пав­шись в оде­я­ло. Тут же капель в заты­лок: «Нель­зя так забы­вать­ся», – и голо­ву ско­ва­ло жур­ча­щей речью: «Вер­ни, что не твоё. Я дала, я отни­му», – и к серд­цу мет­ну­лись ост­рые ног­ти. Охтин ещё успел вце­пить­ся в кра­е­шек покры­ва­ла, но было позд­но. Ногот­ки воткну­лись под поду­шеч­ки паль­цев, ски­ну­ли мизин­чик. Безы­мян­ный, хруп­нув суста­вом, встал и застыл. Сред­ний тер­за­ли злоб­но и оца­ра­па­ли. Остав­ши­е­ся – в крю­чок, намерт­во, и пока тре­ща­ло по волок­нам льня­ное покры­ва­ло, Охтин про­си­пел: «Про­сти, Софья, про­сти! Возь­ми, что твоё!» Звон стек­ла сбро­сил с посте­ли.

Мет­ну­лись тени от чир­ка спич­ки, и в нестер­пи­мо заси­яв­шей пусто­те ника­ких таких пол­ноч­ниц. «Бабы были, были», – забил ску­ла­ми Вла­дов, и Милош, угрю­мый как нико­гда, вце­пил­ся в пле­чо: «Если тебя спра­ши­ва­ют, чего ты сто­ишь без сер­ба, зна­чит, меня с тобой боль­ше не будет. Не жди меня. Ты уве­рен, что подо­брал клю­чи от всех две­рей? Тогда откры­вай. И от Смер­ти? Тогда откры­вай. Пора».

За пер­вым же поро­гом Вла­дов воз­му­тил­ся: «Кто вам поз­во­лил пере­стра­и­вать квар­ти­ру? Я немед­лен­но высе­люсь!» Какой-то губо­шлёп забе­беш­кал: «Это, вооб­ще-то, наше общее», – но Вла­дов, вгля­дев­шись, аж задох­нул­ся: «Шпа­гин, вон! Выхо­ди­те вон!» Зоя, вся в хлю­па­ю­щих потё­ках чужо­го сока, вско­чи­ла со смя­той посте­ли, про­тя­ну­ла лип­кие ладо­ни: «Вла­дов, что ты, отсю­да не выхо­дят, здесь вооб­ще нет выхо­да», – и Вадим пря­мо в тру­сах, про­пах­ших её помад­кой, кинул­ся к моль­бер­ту: «Рах­ма­ни­нов, Данил, ты же любишь, остань­ся! Я смог, он как живой, остань­ся – полю­бу­ешь­ся!» «Вы лжё­те. Все-все-все лжё­те, – про­тя­нул Охтин, – поче­му остань­ся, если нет выхо­да!» – и бро­сил­ся прочь, а две­ри под­во­ра­чи­ва­лись сами собой, и ведь ни одна не закры­та! Все настежь! Все настежь, как так мож­но? В ком­на­тах клу­бил­ся гомон.

«Вот и ты, – схва­тил Дани­лу за локоть дед Вла­ди­слав, – а вот и твой глав­ный гость!» Охтин, зады­ха­ясь от вол­не­ния, покло­нил­ся власт­ни­ку в чер­нец­ком бала­хоне, с прон­зи­тель­ным, до дро­жи про­би­ра­ю­щим взгля­дом, настоль­ко оди­но­ко­му, что пря­мо совсем ничей. Дед вски­нул бро­ви вопро­си­ка­ми, а Охтин всё, уже огля­нул­ся. Поза­ди, в самом кон­це кори­до­ра, чер­нел квад­рат окна. «Наде­юсь, не Мале­вич?» – Вла­дов изящ­но взмах­нул в чёр­ную без­дну, тём­ный гость при­с­ме­жил веки, оце­нив шут­ку. «Все в зал, все в зал! – радост­но забил в ладо­ни Вла­дов, – у нас объ­яви­лась ред­кост­ная дико­вин­ка – Раз­би­тый Квад­рат, Мале­вич, соав­тор перед вами». Пока тол­па сочи­лась мимо, пока вос­хи­ща­лись пиру­эта­ми Зои и Вади­ма, пока дед уко­рял: «Ну что вы поза­би­ли всю сво­бо­ду! Да, он любит вас, но не всем же ско­пом соби­рать­ся!» – пока мимо Вла­до­ва сочи­лись когда-либо виден­ные лица, пле­чи, локот­ки… «Ска­жи­те мне, Влад, если это вы», – Вла­дов запнул­ся. Чёр­ная фигу­ра сбро­си­ла бала­хон и ока­за­лась мрач­ным Данил­кой, сжав­шим кула­ки креп­ко, до кро­ви под ног­тя­ми. Под серд­цем заны­ла ледя­ная зано­за. Данил­ка помут­нев­ши­ми от слёз гла­за­ми смот­рел на при­тан­цо­вы­ва­ю­щих гостей, про­шеп­тал: «Это прав­да, что мож­но най­ти выход из это­го лаби­рин­та? Вот из всех этих людей? Они меня вяжут по рукам и ногам. Какие-то прось­бы, обе­ща­ния… А это прав­да, что толь­ко Она про­тя­нет ниточ­ку к выхо­ду?» Вла­дов нагнул­ся к уху ребён­ка и про­шеп­тал нечто слиш­ком уж слож­ное, вро­де: «Не надо, не будем нико­му мстить за наше оди­но­че­ство. Если твои чув­ства ста­ли тон­ки­ми, как стру­ны – извле­кай из них мело­дию серд­ца, но не поз­во­ляй нико­му играть собой. И не при­нуж­дай любить себя, най­дут­ся люби­те­ли сим­фо­ний и гим­нов, а глу­хие колы­бель­ных не услы­шат, как ни ста­рай­ся». И ребё­нок рас­сме­ял­ся, кив­нул, сме­нил лицо – тём­ное зер­ка­ло рас­та­я­ло – уже сам Влад смот­рел на Дани­и­ла дет­ски­ми гла­за­ми – и это уже дед Вла­ди­слав, отстра­нив­шись, с удо­воль­стви­ем огля­дел Вла­до­ва и рас­кла­нял­ся: «Моло­дец. Тебе есть чем гор­дить­ся». Кори­дор опу­стел. «Ну где же вы, Вла­дов?» – грох­нул хор, а Вла­дов, сме­ясь, уже раз­бе­гал­ся, и, гря­нув в квад­рат, впал в мглу.

И тре­пе­тал, упо­и­тель­ный пте­нец, в вос­хо­дя­щих вих­рях, и парил, и пла­стал кры­лья над бес­край­ним, све­жим, зады­ха­ясь радо­стью рож­де­ния. Во Вла­до­ва вле­тел и вско­чил. Сига­ре­ты ока­за­лись под рукой.

«Чело­век – это ошмёт­ки и обнос­ки», – сверк­нул на кон­чи­ке сигар­ки уго­лёк. «Неправ­да, чело­век – это даже наряд­но», – усмех­нул­ся Вла­дов в табач­ное маре­во и совсем успо­ко­ил­ся.

…повто­ряю – нет ника­ко­го вре­ме­ни. Есть рас­по­ря­док дня, пла­ны на зав­тра и меч­ты о буду­щем, утрен­ние забо­ты и вечер­ние раз­вле­че­ния. Есть вынуж­ден­ные встре­чи дли­тель­но­стью в чаш­ку кофе или пару сига­рет. Куда исчез­ли те, с кем обыч­ные слё­зы ста­но­вят­ся радуж­ной росой? Воз­мож­но, всё ина­че, чем кажет­ся. Чем кажет­ся мне. Пода­ри мне на день рож­де­ния кален­дарь. Я поте­рял счёт рас­све­там. Нет ниче­го, чем хоте­лось бы напол­нить пустые дни. Есть толь­ко те, кого я хотел бы кос­нуть­ся хотя бы дыха­ни­ем, но… Ниче­го не могу сде­лать для их ско­рей­ше­го появ­ле­ния, воз­ник­но­ве­ния хотя бы в пре­де­лах види­мо­сти. Вот он я – нетро­ну­тый, непри­губ­лен­ный, бью­щий через край. Кто опья­нит­ся мной? Вопрос – неот­ступ­ный, как тень – неиз­ле­чи­мый, как зано­за в серд­це. Если я‑река не сли­ва­юсь с дру­ги­ми ручья­ми, если я‑дож­де­вое-обла­ко не оро­шаю ничьих полей – есть ли море, в кото­ром я ста­ну пото­ком? Ведь был же род­ник рож­де­ния? Ведь если стре­ла пуще­на, то в жерт­ву, в добы­чу, в цель… Если я был одна­жды излу­чён… Неуже­ли толь­ко пото­му, что солн­це све­тит, не забо­тясь о судь­бе лучей? Све­тит, насла­жда­ясь соб­ствен­ным све­че­ни­ем…

Вла­дов огля­дел­ся. Зои не было и быть не мог­ло. Заперт изнут­ри на ключ. Были голу­бые обои, оттен­ка фев­раль­ско­го неба – вле­ку­ще­го, недо­ступ­но­го; был про­стор­ный кожа­ный диван; был пото­лок с облач­ной леп­ни­ной. Зои не было. На широ­чен­ном сто­ле гро­моз­ди­лись ком­пью­тер­ные шту­ки. Вла­дов зачем-то вклю­чил ком­пью­тер. Зачем? Какие-то шутей­ки! Ино­гда выска­ки­вал наяву какой-то бред, какие-то шутей­ки, пол­ноч­ни­ки, полу­ден­ни­ки… Вла­дов хохо­тал, кура­жил­ся без­злоб­но, под­шу­чи­вал над каж­дой бре­дя­тин­кой. Они, без­обид­ные, сму­щён­но рас­се­и­ва­лись. Что за шутей­ки? Вла­дов копал­ся во всех фай­лах, вскры­вал рисун­ки, таб­ли­цы, отчё­ты, свёр­стан­ные книж­ки, набран­ные руко­пи­си, где же шутей­ки? Милош назы­ва­ет свои запис­ки – ино­гда едкие, язви­тель­ные, ино­гда пря­мо глум­ли­вые, а ино­гда про­сто пре­по­теш­ные, – он назы­ва­ет эти крат­кие порт­ре­ты сво­их посе­ти­те­лей «шутей­ка­ми». Вот они! «Шутей­ки о сочи­ни­те­лях». Эпи­граф: «Мы все немнож­ко сочи­ни­те­ли, слег­ка худож­ни­ки, почти арти­сты. Каж­дый из нас пред­став­ля­ет себя окру­жа­ю­щим кем-то, кого счи­та­ет достой­ным вни­ма­ния. Конеч­но, каж­дый худож­ник меч­та­ет стать масте­ром. Но «мастер» озна­ча­ет «пове­ли­тель». Вот и выхо­дит, что мы – чело­веч­ки, чело­ве­ки, чело­ве­чи­щи, – все мы ужас­ные вла­сто­люб­цы! Да что это я? Никак возо­мнил себя про­по­вед­ни­ком? Нет. Никто ни о ком ниче­го не зна­ет. Всё покры­то заве­сой неиз­вест­но­сти. Не будем обна­жать чужих тайн. По край­ней мере, не все». Вла­до­ва одо­ле­ва­ли сме­шин­ки. «У одно­го сочи­ни­те­ля была жена». Дани­ле­вич бес­по­ко­ил­ся, бес­по­мощ­но пере­ли­сты­вал стра­нич­ки: «Ну что это? Как так мож­но? У одно­го сочи­ни­те­ля была жена. Ну и что?» Вла­дов улы­бал­ся сквозь раду­гу слёз: «Вы – что? Это про­сто. У одно­го сочи­ни­те­ля была жена. У одно­го худож­ни­ка быва­ли дру­зья. Одно­му изда­те­лю попа­да­лись сочи­ни­те­ли. Одной актри­се пона­до­би­лось стать утоп­лен­ни­цей. Все они на что-то наде­я­лись и кого-то жда­ли, но нико­му из них не при­хо­ди­ло в голо­ву собрать­ся вме­сте и решить, кто и в ком боль­ше нуж­да­ет­ся». Дани­ле­вич, ни дать ни взять – Нико­лай Вто­рой, огла­жи­вал боро­ду: «Про­шу заме­тить – это я защи­тил док­тор­скую дис­сер­та­цию по сти­ли­сти­ке, никак не вы. Я – худо­же­ствен­ный редак­тор». Вла­дов свер­кал голу­бо­ва­ты­ми бел­ка­ми из-под тучек бро­вей: «Как пре­крас­но! Вот и зай­ми­тесь рас­ста­нов­кой запя­тых. Две неде­ли. Всё». Вла­дов, гля­дя, как Милош про­по­лас­ки­ва­ет бокаль­чи­ки – хряк! хруп! – что тут ска­зать? Твои шутей­ки доро­го сто­ят! Но мне себя не жал­ко. Милош нахму­рил­ся… В кото­рый раз нахму­рил­ся? Дани­ил вдруг вспых­нул: «Хва­тит уже губы кри­вить, хва­тит!» Бор­ко – весь какой-то угло­ва­тый, короб­ча­тый – бор­кот­нул: «Кого тебе жал­ко, Дра­ко­нит?»

Одна­жды я пожа­лел деда.

…для меня нет ниче­го страш­нее жен­ских слёз. Если не счи­тать этих горя­чеч­ных кош­ма­ров. Но их я могу понять. Я могу хотя бы понять, отку­да они взя­лись. И загнать их обрат­но в лого­во. Или пере­ду­шить их все до еди­но­го. Ты зна­ешь, с чем были свя­за­ны ужа­сы, кото­рые я видел во вре­мя послед­ней горяч­ки? Не с чем, а с кем. С тобой. Мне кажет­ся так. Когда в закры­тую изнут­ри квар­ти­ру вошла жен­щи­на и нача­ла отры­вать мои паль­цы от оде­я­ла – это была ты. Когда я это понял, я уснул спо­кой­но… Поче­му так? Пото­му. Всё, что совер­ша­ют три голо­са моей души, сла­га­ю­щие с Нею звёзд­ный крест, – всё доста­ёт­ся Ей, всё ради Неё, всё погло­ща­ет­ся Ею и про­па­да­ет в Ней, не даю­щей покоя, ожи­да­е­мой, иско­мой, недо­сти­жи­мой, неот­ступ­ной – но сто­ит забыть­ся, оста­вить Её без дара, без жерт­вы, как Она насти­га­ет серд­це голод­ным ртом, Тень-Хищ­ни­ца, нена­сыт­ная, тре­бу­ю­щая от меня чего-то сверх меня, чего-то боль­ше­го, что не есть я, Она гло­жет меня, Она мстит мне, Тень-Мсти­тель­ни­ца, высы­ла­ю­щая в сны неждан­ных вест­ни­ков и непро­ше­ных гостей. Она – Жен­щи­на-Тьма, Смерть-Жена, Любовь-Смерть. Силь­ную любовь все­гда вос­при­ни­ма­ешь как близ­кую смерть. Поче­му? Навер­ное пото­му, что любя­щий неволь­но под­чи­ня­ет­ся жела­ни­ям люби­мых. Силь­ное чув­ство люб­ви вызы­ва­ет чув­ство силь­ней­шей под­чи­нён­но­сти, без­вла­стия. Стра­да­ния, вызы­ва­е­мые любо­вью, свя­за­ны, навер­ное, с этим про­ти­во­ре­чи­ем – страст­но жела­ешь обла­дать, сама жиз­нен­ная воля рвёт­ся к обла­да­нию, но при­хо­дит­ся быть и без­воль­но обла­да­е­мым. Жаж­да абсо­лют­ной вла­сти пре­об­ра­жа­ет­ся в жаж­ду абсо­лют­ной люб­ви, и это ощу­ща­ет­ся как мука. Над­рыв души, раз­рыв вла­сто­лю­бия на чув­ство гос­под­ства и чув­ство люб­ви. Вот.

А пол­ное без­вла­стие и есть Смерть. Испы­ты­ва­ют не страх Смер­ти, как уве­ря­ют неко­то­рые, а страх без­вла­стия. Дети не боят­ся Смер­ти. Они боят­ся дав­ле­ния, нажи­ма, угро­зы. Они боят­ся власт­ву­ю­щих их помыс­ла­ми, их поступ­ка­ми.

Для меня нет ниче­го страш­нее жен­ских слёз. Точ­нее – ниче­го более тяжё­ло­го. Тяже­ло до судо­рог, до оце­пе­не­ния. Пла­чу­ще­го ребён­ка мож­но отвлечь, раз­влечь, увлечь. Мож­но, в кон­це кон­цов, обма­нуть, уве­сти от стра­ха. Пла­чу­щую жен­щи­ну не обма­нешь, не отвле­чёшь – пла­чу­щей жен­щине надо дать то, чего она хочет. Поз­во­лить ей рас­по­ря­жать­ся тво­ей жиз­нью. Но – под тво­ей опе­кой и защи­той. Пла­чу­щую жен­щи­ну надо посе­лить в кре­пость муж­ской души.

Любовь моя, поче­му ты боишь­ся стать вер­ной мне? Смерть моя, поче­му ты не при­хо­дишь, когда я жду тебя?

Выпавший лист

…в Минус Кни­ге могут ока­зать­ся стран­ные стро­ки – слеп­ки стран­ных побуж­де­ний. Если стран­ству­ешь вспять, от Сло­ва к чело­ве­ку, поро­див­ше­му Сло­во – прой­дёшь и сквозь лого­во Минус Чело­ве­ка, шуто­зве­ря, кари­ка­ту­ру жиз­ни, – прой­дёшь сквозь лого­во обе­зья­ны – дрем­лет в ним­бе наив­ных фан­та­зий и сквозь сон бор­мо­чет о пре­крас­ных душах… К чёр­ту!

Погла­жи­вая мозг рукой в мел­ких мозоль­ках, Бог замкнул мне уста.

«Позво­нит Милош и пой­ду. Биле­тик Зоень­ке, вдруг позво­нит? Позво­нит-позво­нит, не вол­нуй­ся, лип­ки­ми рука­ми не хва­тай, позо­ло­ту сотрёшь, биле­тик Мило­шу, как слав­но! Про­сто слав­но! – Охтин потя­нул­ся, кры­лья выпра­вил, – поле­тим, Слав­ка, поле­тим! Доби­лись. Всех доби­ли. Пре­зен­тасьон. Пред­став­ле­ньи­це. Вы пока вылуп­ляй­тесь, кукол­ки, а мы поле­тим», – Охтин пере­пля­сы­вал от две­ри к теле­фо­ну. «Дани­ил Андре­евич, какая мощ­ная вещь у вас под подуш­кой!». «Ты про руко­пись, про Минус Кни­гу?». «Мож­но посмот­реть?». «Мож­но». Спа­си­бо, сама спа­си­бо, брыз­нул звон – кто-то хри­пот­нул:

– Мужик, иди хор­ва­та хоро­нить.

Кла­ра щёл­ка­ла каким-то при­бор­чи­ком.

– Слышь, пчёл­ка, не зуди, не слы­шу ниче­го. Повто­ри­те, пожа­луй­ста.

– Хоро­ни сер­бо­рва­ту, пожар­ник, – хихик­нул, загу­кал, – гук-гук-гук-гук…

Теле­фон­ные труб­ки Охтин все­гда скла­ды­вал акку­рат­но – в одно и то же место. Нече­го доб­ром рас­швы­ри­вать­ся.

– Из зоо­пар­ка филин зво­нил, – пояс­нил Охтин порт­ре­ту Рах­ма­ни­но­ва, вино­ва­то косив­ше­му на диван, на девоч­ку, жар­кую смуг­лян­ку, – но филин очень непро­стой, ари­сто­кра­ти­че­ских кро­вей.

Кла­ра, сощу­рив­шись, языч­ком про­бе­га­ла вдоль воро­нё­но­го ство­ла, зуб­ка­ми про­бо­ва­ла кре­пость края затво­ра, и вот уже погру­зи­ла мощ­не­ю­щий ствол вскользь вглубь по язы­ку.

Дани­ил поло­жил палец на курок.

– Умрёшь от стра­сти?

– У‑у…

– Умри!

Глу­хо грох­ну­ло.

Вла­дов уже гла­дил чёр­ную рубаш­ку, а Кла­ра всё кор­чи­лась, зады­ха­ясь: «Вали­дол. Дай­те вали­дол!».

Как летят из при­горш­ни моне­ты? Имен­но так.

Как сипят: «Кар­дио­лог не спа­сёт! Сме­ни серд­це!»? Имен­но так.

Как хло­па­ют две­рью? Не ври­те. Охтин две­ря­ми не хло­па­ет.

Сердце легенды

Одна­жды я пожа­лел деда.

Каза­лось бы – нашёл кого жалеть! Ему уж почти пять­де­сят было, или боль­ше? Сколь­ко? Если он в Первую Миро­вую уже в воз­расте был? Сто два?! Да вы что? Да в него дев­ки влюб­ля­лись! Бело­снеж­ные воло­сы до плеч, совсем белые, почти искри­стые, а губы тон­кие, все­гда упря­мо сжа­тые и все­гда чуть влаж­ные. Нос ост­рый, яст­ре­би­ный, и нозд­ри чуть замет­но вздра­ги­ва­ют, слов­но при­ню­хи­ва­ет­ся к чело­ве­ку. Никто его по отче­ству не знал, мужи­ки навстре­чу суту­ли­лись, вооб­ще ниже пле­ча ему ста­но­ви­лись: «Здрав­ствуй, Влад!» Пар­ни мимо про­ска­ки­ва­ли, бурк­нут что-нибудь там: «Доб­рутр!» – или: «Я зав­тра долг вер­ну, нет, уже сего­дня», – и лишь бы с глаз долой! Зато дев­чон­ки на его гла­за, как мотыль­ки на костёр, сле­та­лись. Ещё бы! Изда­ле­ка вид­но – идёт весь облач­ный, тан­цу­ю­щий, а вме­сто глаз море пле­щет­ся! Посто­ян­но они к нам бега­ли – то им сон объ­яс­ни, то у подруж­ки груд­но­го поле­чи, страх отлей, то мужа при­во­ро­жи, лиси­цы, чёрт! Баб­ки его упы­рём обзы­ва­ли, даже само­му мит­ро­по­ли­ту жало­ва­лись, буд­то Влад им цве­ты и виш­ню губит, сухо­ту напус­ка­ет. А Она к нам за обле­пи­хой при­хо­ди­ла. Не часто, конеч­но. Так, раз в день. Дед улы­бал­ся: «Не рано тебе на девок-то загля­ды­вать­ся, Данил­ка? Смот­ри, нажи­вёшь кре­сто­вы муче­ния». А мне-то что? Хоть и кре­сто­ва, но моя. А дед крест геор­ги­ев­ский погла­жи­ва­ет: «Не пони­ма­ешь, о чём гово­ришь, да и рано тебе пони­мать-то». Как же рано? Смот­рю на Неё – и таю… Обни­мет, на коле­ни уса­дит – так бы и остать­ся в руках у Неё, навсе­гда… Чего не пони­маю-то? Лад­но, это ни при чём.

Он сам гово­рил: «Не смей нико­го жалеть! Смот­ришь на муче­ни­ка и горь­ко за него? Избавь его от муче­ний. Осмель­ся и сни­ми стра­да­ние с кре­ста! Сын Чело­ве­че­ский крест без слёз при­нял, не пла­кал­ся нико­му. Опа­сай­ся таких, кто язвы душев­ные напо­каз выстав­ля­ет. Лже­цы они, бля­ду­ны и упы­ри, жало­стью люд­ской упи­ва­ют­ся! Запом­ни и не путай потом, кто твою силу любит, а кто при­зы­ва­ет боляч­ка­ми любо­вать­ся. Вот так». Я и не жалел. Даже когда утром в День Побе­ды эти при­шли, с пого­на­ми и в фураж­ках. Сна­ча­ла в воро­та стук­ну­ли. Дед книж­ку свою писать пере­стал и на меня так, как буд­то мимо меня или насквозь, вооб­ще не на меня: «Данил­ка, у тебя дру­зья, чтоль, новые? Дру­зья, гово­рю, чтоль, при­ез­жие?» Я как ел ябло­ко, так и ем. У меня дру­зей вооб­ще нет. «Гор­дить­ся тут, конеч­но, нечем, – гово­рит дед. – Но это дело попра­ви­мое». Тут они в став­ни ста­ли тара­ба­нить. Дед давай хохо­тать: «Пло­хо дело! – и чер­ниль­ни­цу под самую ико­ну ото­дви­нул. – Любов­ная горяч­ка или эпи­де­мия кош­ма­ров!». Тут ор такой: «Охтин! Охтин, ты жив ещё?» Дед нахму­рил­ся: «Сиди здесь, я их сна лишу для нача­ла», – а я что? Я под воро­та. Кто бы уси­дел?

Конеч­но, дед ещё не вышел, когда слыш­но было: «Ого!», «Вот имен­но!», «Да уж!» Конеч­но, они пяли­лись на таб­лич­ку у ворот: «Дом образ­цо­во­го поряд­ка». Конеч­но, они удив­ля­лись голу­бым сосен­кам в пали­сад­ни­ке. Конеч­но, огля­дев деда, они заяви­ли: «Парень, отца позо­ви!» «Како­го отца?» «Охти­на, Вла­ди­слав Миха­лы­ча».

Сол­неч­но, ворот­ни­ки нарас­па­хан, гал­сту­ки набок. Дед, как все­гда, на левое пле­чо пиджак вна­кид­ку успел набро­сить. Никто и не заме­тил, что руки у него тоже нет.

«Я – Вла­ди­слав Михай­ло­вич». «Мужик, мы видим, что ты афга­нец, отца давай», – и уже пере­ми­на­ют­ся с ноги на ногу. «Ты это, – про­гун­до­сил самый низ­ко­рос­лый, дёр­гая колю­чую вет­ку, – батяне сво­е­му пере­дай, чтоб на пара­де его не было. Нам на юби­лее Побе­ды вра­ги наро­да не нуж­ны». «Да, вы уж пере­дай­те», – и все пугов­ки застег­ну­ли, гал­сту­ки под­тя­ну­ли, пере­гля­ну­лись. Покрас­не­ли. «Честь име­ем», – и вста­ли навы­тяж­ку. «По пору­че­нию област­но­го воен­но­го комис­са­ри­а­та и коми­те­та вете­ра­нов при­гла­ша­ем Вас на тор­же­ствен­ное празд­но­ва­ние юби­лея Побе­ды!» – хором отба­ра­ба­ни­ли так, что зубы зазве­не­ли. Пере­гля­ну­лись. Поблед­не­ли. «Про­сти­те!» – и кла­нять­ся, и пятить­ся…

Данил­ка опро­ме­тью бро­сил­ся в дедо­ву кух­ню. «Ты где носил­ся? – поко­сил­ся дед, допи­сал послед­нюю строч­ку и чер­ниль­ни­цу под самую ико­ну ото­дви­нул. – О! Опять нена­гляд­ная твоя по виш­ню при­ле­те­ла!». Данил­ка толь­ко и сел на сун­дук. Дубо­вый сун­дук, оби­тый кова­ны­ми дра­ко­на­ми. Над ним окош­ко без под­окон­ни­ка. За малень­ким окош­ком неве­стит­ся ябло­ня. Это про­сто. Всё про­сто. Про­сто дед – Влад. Про­сто сад – Вла­дов сад. Про­сто дорож­ки из шли­фо­ван­ных булыж­ни­ков про­ло­же­ны меж­ду цве­ту­щих дере­вьев, гото­вых осе­нью при­не­сти слад­кие пло­ды. Про­сто по дорож­кам плы­вёт Коро­ле­ва Лилий с лас­ко­вы­ми губа­ми: «Я вас не буду отвле­кать, я толь­ко виш­ню посмот­рю, чуть-чуть все­го, одним гла­зоч­ком». И слыш­но – кто-то хмель­ной со слав­ки­ным голо­сом, откаш­ляв­шись, хруст­нул сига­рет­ной пач­кой и чирк­нул спич­кой:

– Дед, а поче­му ты себя Дра­ко­ни­том зовёшь?

– Пото­му что я послед­ний хра­ни­тель леген­ды об Ордене Дра­ко­на.

– Я ни в одной кни­ге такой леген­ды не встре­чал. Зна­чит, она нико­му не инте­рес­на и смыс­ла в ней нет.

– Всё ина­че, чем кажет­ся. Чем кажет­ся тебе. В кни­ге такая леген­да не име­ет силы. Кни­гу может открыть слу­чай­ный чело­век, кото­ро­му не нуж­ны её сло­ва – и леген­да сотрёт­ся со стра­ниц, вывет­рит­ся из памя­ти, пере­ста­нет жить. Вот когда про­пи­шешь её зву­ча­ние в сво­ём серд­це, тогда толь­ко пой­мёшь, есть в ней смысл или нет, инте­ре­сен тебе её смысл или нет. В кни­гах пишут исто­рию жиз­ни чело­ве­ка, а где ты про­чтёшь исто­рию его смер­ти? Толь­ко в Минус Кни­ге, но где она?

– Так что там за леген­да?

Он гово­рил: «Я – Влад. Ино­го мне не дано».

Вна­ча­ле он был и вокруг была тьма. Вдруг воз­ник свет, и свет тёк. Вол­ны, то блёк­лые, то яркие, меня­ли окрас­ку. Голос из теку­чей све­те­ли ска­зал: «Он рож­дён». Он, кото­рый был, уди­вил­ся и стал пока­зы­вать на тени, тяжё­лые и лёг­кие, плы­ву­щие мимо и непо­движ­ные. Он ука­зы­вал на очер­та­ния све­то­вых пятен, зыб­кие и чёт­кие, и голос гово­рил ему: «Это – зем­ля, горы, реки, леса. Это – небо, солн­це, луна, звёз­ды. Это – огонь, ветер, вода, камень. Это – люди». Он устал удив­лять­ся све­ту и обер­нул­ся во тьму. Тьма была влаж­ной и вяз­кой. Он – был.

И опять воз­ник сле­пя­щий поток, и голос про­из­нёс: «Мы назы­ва­ем этот свет Жизнь. Ты – жив. Ты – чело­век. Ты рож­дён живой жен­щи­ной от живо­го муж­чи­ны. Мы назы­ва­ем тебя Влад, сын Вла­да». Он, кото­рый был, про­мол­вил: «Я это я», – но голос из мира живых засме­ял­ся: «Что ты хотел ска­зать? Ты ещё не уме­ешь гово­рить». И так он рос, блуж­дая на гра­ни­це све­та и тьмы, и лучи жиз­ни про­ни­ка­ли в сумрак разу­ма, и тём­ный туман напол­нял­ся бли­ка­ми, отра­же­ни­я­ми мира, и боль­ше не было гра­ни­цы меж­ду вол­ной яви и бере­гом сна, кро­ме него, пото­му что он сам был пре­де­лом, приз­мой, пре­лом­ля­ю­щей крас­ки мира в оттен­ки памя­ти. Он запом­нил их язык и научил­ся повто­рять вслух мно­же­ство слов из их язы­ка, и если он хотел при­кос­нуть­ся к миру, осве­щён­но­му Солн­цем, он брал сам то, что нра­ви­лось ему, или назы­вал вещи име­на­ми, кото­рые нашли люди, жив­шие до него – и отда­ва­ли ему жела­е­мое им, как если бы мир был создан толь­ко для него, как буд­то бы жизнь была дана ему для насы­ще­ния жела­ний. Он брал в руки вещи, рож­дён­ные при­ро­дой и создан­ные людь­ми, и ладо­ни напол­ня­лись то теп­ло­той, то холо­дом, но вся­кий раз – сгуст­ком свет­ло­го тока. И так он рос.

Он спра­ши­вал: «Поче­му я здесь? Поче­му я – Влад?» – и в ответ гово­ри­лось: «Ты вышел из тела мате­ри, пото­му что мать хочет любо­вать­ся сво­им пло­дом. Ты зачат отцом, пото­му что он хочет про­слав­ле­ния ваше­го рода. Твой отец велик и могуч, твой отец подо­бен дра­ко­ну в яро­сти и муд­ро­сти, и кры­лья его воли рас­про­стёр­ты над наши­ми серд­ца­ми, ведь он – вла­сте­лин это­го края. Ты – сын Дра­ко­на, но смо­жешь ли ты повто­рить его полёт? Смо­жешь ты, Вла­ди­слав, оправ­дать своё имя? Или гнез­до дра­ко­ни­тов будет рас­топ­та­но ино­род­ца­ми? Хочешь полу­чать то, что нра­вит­ся тебе и толь­ко тебе, или же согла­сишь­ся брать то, чем поде­лит­ся чужая воля? Хочешь власт­во­вать над тем, что полю­бит­ся тебе, или же ста­нешь отре­кать­ся от люб­ви и вла­сти ради жиз­ни в сумер­ках серд­ца? Ведь ни один цве­ток не рас­тёт в тумане, кро­ме болот­ной лилии, что пита­ет­ся тём­ны­ми вода­ми, мут­ны­ми стру­я­ми жела­ний неяс­ных, не раз­ли­чён­ных, непо­ня­тых…». И тогда он взгля­нул вглубь себя и уви­дел: «Я – Влад. Никем иным я быть не могу. Никем иным я не был. Я хочу, что­бы лилия моей души ста­ла золо­тым лото­сом. Я хочу, что­бы сквозь мои вены тек­ло само золо­то». Его спро­си­ли, чего он хочет, но никто не спра­ши­вал, что ему дать, пото­му что он вырос, и мог сам идти по зем­ле, через горо­да и судь­бы. Он мог ждать от людей, пока ему дадут жела­е­мое, но мог и сле­до­вать голо­су кро­ви…

И при­шёл день, когда Дра­кон ослаб, тень его поте­ря­ла силу, и жёл­то-зелё­ный полу­ме­сяц сверг солн­це зем­ли. В тот день люди чужой веры потре­бо­ва­ли от ста­ро­го Вла­да покор­но­сти и послу­ша­ния, и взя­ли жиз­ни его сыно­вей в залог сми­ре­ния. И видел Сын Дра­ко­на в пле­ну, как те, кто отка­зал­ся гово­рить не сво­им язы­ком, те, кто отка­зал­ся верить сло­вам чужо­го бога – как гиб­нут они за свою вер­ность, прон­зён­ные копья­ми и кола­ми. И гово­ри­ли ему: «Раз­ве спас­ла их от смер­ти пре­дан­ность Рас­пя­то­му?» – но Влад мол­чал, пото­му что пом­нил: даже во тьме он – был. Спра­ши­ва­ли его: «Раз­ве вер­нёт­ся на зем­лю власть Кры­ла­то­го?» – но Влад мол­чал, пото­му что видел: власть – все­го лишь тень кры­льев люб­ви, все­го лишь при­зрак, жаж­ду­щий достичь новых земель, дру­гих гра­ниц, ино­го края, где бьют не исся­ка­ю­щие клю­чи радо­сти». Два бра­та было у Вла­да, два живых серд­ца назы­вал он род­ны­ми, но стар­ший по смер­ти Дра­ко­на при­нял из уст ино­вер­цев сло­во о том, что отныне зем­ля будет вра­щать­ся вокруг луны, млад­ший – вил­ся воз­ле ази­ат­ской коб­ры и не знал дру­го­го сча­стья, кро­ме сла­до­сти при­льнуть к пле­чу намест­ни­ка чужой воли. Влад – один – вер­нул­ся к тому бере­гу жиз­ни, где впер­вые уви­дел измен­чи­вый оке­ан све­та.

Влад созвал тех, кто пра­вил кра­я­ми его зем­ли, Влад спро­сил: «Одни из вас завла­де­ли горо­да­ми сво­ей силой, пото­му что мощь ваша пре­вос­хо­дит немощь горо­жан. Дру­гие полу­чи­ли власть из рук сто­я­щих над вами кня­зей, пото­му что вас при­зна­ли таки­ми, кто пре­вос­хо­дит про­стых людей сво­ей мощью. Но раз­ве то, что есть силь­но­го внут­ри ваших душ, не есть частич­ка Божьей воли? Раз­ве ваша власт­ность, ваше уме­ние пра­вить и миром, и сво­ей душой не есть един­ствен­ная власть, даро­ван­ная чело­ве­ку Богом? Когда сле­ду­е­те голо­су сво­е­го серд­ца – ведь голо­су Бога сле­ду­е­те? Так поче­му тер­пи­те при­тес­не­ния ино­вер­цев, кто хочет истре­бить саму вашу веру, кто отка­зы­ва­ет вам в пра­ве жить и пра­вить сво­ей судь­бой? В память отца, и отца отцов, и Пред­веч­но­го Отца созы­ваю Орден Дра­ко­на, созы­ваю всех, кто чув­ству­ет в душе частич­ку все­лен­ско­го огня, кто готов сле­до­вать её пото­ку даже сквозь смерть – созы­ваю вас высту­пить рев­ни­те­ля­ми вашей веры. Кто высту­пит со мной в поход про­тив поклон­ни­ков лун­но­го све­та?» И голо­са тех, кто под­ни­мал вол­ны в море мира, спро­си­ли его: «Тебе полю­би­лась жизнь? Хочешь остать­ся с люби­мой – не будь рев­нив­цем, дай и нам упить­ся её кра­со­той. Кто здесь поз­во­лит тебе быть един­ствен­но власт­ным?» Голо­са хозя­ев земель­ных уде­лов сме­я­лись: «Мы потер­пим дра­ко­нье отро­дье толь­ко тогда, когда лету­чий зме­ё­ныш пере­ста­нет засло­нять нам солн­це и при­мет хлеб и вино из наших ладо­ней. Будь разу­мен, охла­ди свой пыл». «Сколь­ко же вы про­жи­ли так? – уди­вил­ся Влад. – Сколь­ких кня­зей вы пере­жи­ли?». И даже млад­ший из намест­ни­ков отве­тил: «Девять». И слы­ша­ли, как он ска­зал – но Влад не слы­шал это­го голо­са, Влад был на гра­ни­це, Влад был гра­ни­ца, чело­век был кром­кой уве­рен­но­сти и кра­ем сомне­ния, живой погру­зил­ся в пере­ли­вы чувств и смот­рел, как дро­жит рука, не в силах решить­ся…

Он ска­зал нико­му: «Я – Влад, Сын Дра­ко­на. Кто посме­ет пере­чить мое­му кры­лу?» Он ска­зал нико­му: «Я – Влад, Сын Дра­ко­на, я тот, чей отец нёс разо­ре­ние и смерть непо­кор­ным, но к чему мне власть над тру­па­ми?». Он про­тя­нул руку к мечу, напасть, и серд­це спе­ло: «Сми­ри их, под­чи­нив себе! Власт­вуй!» Он про­тя­нул руку к мечу, защи­тить­ся, и серд­це про­сто­на­ло: «Сми­рись, под­чи­нив­шись! Доро­жи их друж­бой и тем купишь любовь и ува­же­ние!»

Тогда Влад слов­но отвер­нул­ся от их лиц, буд­то не знал нико­го и ниче­го из этой жиз­ни, и про­шеп­тал: «Вот я обна­жа­юсь перед вами как меч, в лез­вии кото­ро­го отра­зят­ся ваши наме­ре­ния. Вот я иду по гра­ни­це све­та и тьмы в поис­ках чисто­го мира, я не кру­жу вокруг лун и не зову себе спут­ни­ков – вам выби­рать, сле­до­вать за мной или встать у меня на пути», – слы­ша­ли, как Влад улыб­нул­ся: «Вы, зуб­цы гор, риск­ну­ли бро­сить свою тень на Хра­мы Люб­ви, постро­ен­ные моим родом – вы бро­си­ли вызов, не я. Так выби­рай­те – или вы ста­не­те зуба­ми Дра­ко­на, или пылью меж его ког­тей». И скре­жет­ну­ли мечи, реки кро­ви повер­ну­лись вспять, море судеб рас­сту­пи­лось перед лютой улыб­кой, и кто лёг на ветер дра­ко­но­вых крыл, о том сла­га­лись молит­вы, про­чие сво­им соком напи­та­ли вино­град­ни­ки гор, и даже ска­лы раз­мяк­ли баг­ря­ной течью. Кто согла­сен был жить, воя на полу­ме­сяц – ушёл за гра­ни­цу ноч­ных грёз. Кто хотел петь пес­ню Солн­ца – слу­шал­ся нот сво­ей кро­ви.

Влад отпра­вил весть луно­по­клон­ни­кам: «Наши реки впа­да­ют в море, под­власт­ное вам, но я при­ка­жу рекам душ встать намерт­во – и море вашей жиз­ни оску­де­ет. Не будет вам сме­ха кра­си­вых, кого мы любим, не будет вдо­вьих слёз вашим пере­сох­шим серд­цам – не жди­те дани в радость вам, сотво­ри­те себе свою радость сво­ей кро­вью, не жди­те. Если реши­те наста­и­вать – так тому и быть, но не зови­те мой народ, оставь­те имя его в забы­тьи – что вам до людей, вер­ных мне, если я верен сво­е­му сло­ву? Зови­те меня – и при­ду, и сослу­жу вам служ­бу так рев­ност­но, что пре­сы­ще­ны буде­те сокро­ви­щем кро­ви моей и ста­не­те молить ваше­го бога о смер­ти Вла­да, Сына Дра­ко­на». Сул­тан Пол­ноч­но­го Меся­ца уди­вил­ся этим сло­вам: «Как могут наску­чить мне мои жела­ния? Как могу пре­сы­тить­ся радост­ны­ми дара­ми? Как могу отвер­нуть­ся от послу­ша­ния и покор­но­сти? При­ди в мою зем­лю и при­не­си покой на её гра­ни­цы. Не будет застав на тво­ём пути». И Влад сдер­жал сло­во, Влад напра­вил­ся к тем, кто ждал – потёк в устье Све­то­вея гла­вой вой­ска дра­ко­ни­тов – Змей вполз на луно­свет­ную поч­ву, сол­неч­ным, огнен­ным вет­ром дох­нул на гнёз­да лун­ни­ков, вином вен полил берег. Сот­ни пово­зок при­бы­ли на двор сул­та­на – и в каж­дой через верх лились воро­ха язы­ков, сме­шан­ных с зем­лёй, и с послед­ним возом была весть: «Вкус­ны ли тебе и тво­им людям пло­ды нашей поч­вы? Чем обе­щал дарить – тем дарю. Каким сокро­ви­щем клял­ся оде­лить – таким делюсь. Вот мир вашим гра­ни­цам – теперь они прой­дут по краю тво­ей посте­ли. Вот покой – Луне, на кото­рую обру­ши­лось Солн­це. Вот доб­рое сосед­ство – выжжен­ные паст­би­ща, на кото­рые не сту­пит свое­воль­ный жилец наших гор. Ты ждал меня – вот весь я, со всем, что есть во мне, стою у стен тво­их горо­дов. Не раз­дор при­шёл я при­не­сти, но мир – что­бы ни один из тво­их людей не желал гибель­но­го для себя, что­бы ни один из под­власт­ных тебе не нару­шал нашу друж­бу ссо­рой с моим наро­дом. Дал тебе всё, что в моей вла­сти. Боль­ше­го не жди. Отныне и веч­но – твой Дра­кон».

И сул­тан слы­шал во сне голос, ска­зав­ший ему: «Ты смо­жешь поко­рить его народ, ведь они жаж­дут жить под рукой силь­но­го, кто даст им то, чего они ждут – сытую явь, спо­кой­ный сон. Но ты не спра­вишь­ся с этим чело­ве­ком, ведь он не слу­ша­ет голо­сов яви, он верит толь­ко сво­им снам, а в снах он видит себя неуми­ра­ю­щим огнём, летя­щим сквозь все­лен­ную. Пусть его люди убьют его, ведь ина­че им смерть, а они так любят свои малень­кие, но всё же свои, жиз­ни». И сни­лось Вла­ду, что во сне прон­за­ют ему грудь копьём, со сло­ва­ми: «Мы пове­ри­ли в твою мощь. Раз­ве сбы­лись наши ожи­да­ния? Как можем верить, что Бог жела­ет нашей гибе­ли? Ведь сила нашей веры не сбро­си­ла луну с небо­сво­да судеб…» – и Влад, проснув­шись, с улыб­кой смот­рел на копьё, про­рвав­шее ему грудь, и про­шеп­тал: «Я есть я. Я оста­нусь лучом сол­неч­ной воли. Ино­го мне не дано».

Никто из хра­ни­те­лей этой леген­ды не зна­ет, мог ли Влад жить дру­гой судь­бой, но каж­дый из нас слы­шит его голос в сво­ём серд­це, когда сто­ит перед выбо­ром – сми­рить­ся с жиз­нью, или насто­ять на сво­ём. Никто из хра­ни­те­лей леген­ды не зна­ет, отку­да доно­сит­ся этот голос – из оби­те­ли Све­та, из без­дны Тьмы, или из наших соб­ствен­ных глу­бин, – но каж­дый из нас зна­ет, что огонь, блуж­да­ю­щий в нашей кро­ви, хочет умно­жить­ся и пылать самим Солн­цем, – огонь, сколь­зя­щий сквозь вены, хочет гореть веч­но.

– Дед, ты, конеч­но, чело­век начи­тан­ный, но когда врать пере­ста­нешь?

И что-то хруст­ну­ло. Данил­ка выско­чил, стук­нув­шись затыл­ком о низ­кую при­то­ло­ку, и у Неё виш­нё­вый цвет с ладо­ней обле­та­ет, и мать: «Да что вы, папа!» – бро­си­лась к Слав­ке, а Слав­ка… А он ли это? Что это он? Всем лицом в Её ладо­ни. Кро­ви, что ли, решил напить­ся?

Дед вытер накрах­ма­лен­ным носо­вым плат­ком набал­даш­ник тро­сти – голо­ву дра­ко­на. Отец отпле­вал­ся зуба­ми:

– Запом­ни, треп­ло базар­ное! Я всю зем­лю пере­вер­ну, но узнаю, был Орден Дра­ко­на, или ты сам всё выду­мал. Запом­ни, я это сде­лаю! Тогда ты мне отве­тишь, бре­хун ста­рый!

Грох­ну­ли воро­та.

– Даже он мне дове­рил­ся, но не пове­рил, не дослу­шал, так хоть ты запом­ни, доч­ка, – дед, ссу­ту­лив­шись, аж гру­дью нава­лил­ся на трость. – Он хотел знать, что я хра­ню на серд­це. Там у меня вопрос, самый про­стой, но самый слож­ный. Зна­ешь ли, что гово­ришь, когда гово­ришь «люб­лю»?

Обер­нул­ся, а под бро­вя­ми – два чёр­ных солн­ца:

– Ты-то хоть, Данил­ка, меня пони­ма­ешь? Мно­гие любят, и мно­гие зна­ют, что они любят. Но зна­ют ли, чего ещё ждут от люб­ви, чего ждут тако­го, что ищут ещё боль­шей люб­ви? Пони­ма­ешь меня?

– Я ниче­го не поня­ла, что вы тут гово­ри­ли, но я… Я, папа, вам тоже не верю, – и Она, в бело­цвет­ном пла­тье, Вле­ко­мая Вет­ром…

Тихо. В этой лет­ней кухне все­гда про­хлад­но. Солн­це здесь не ждут. Здесь све­чи. Здесь ико­на с Твор­цом, Спа­си­те­лем и вез­де­су­щим Духом. Здесь огром­ный сун­дук. В нём запас белых без­во­ро­ток и сереб­ря­ный лар­чик. В нём есть доку­мен­ты, заплав­лен­ные в про­зрач­ные паке­ти­ки. Доку­мен­ты почти все на нерус­ском язы­ке, толь­ко один на рус­ском – о какой-то реа­би­ли­та­ции. Есть ещё вол­чьи и мед­ве­жьи ког­ти. Данил­ка про­бо­вал носить вол­чий коготь на шее, на шёл­ко­вом шнур­ке, но по ночам ста­ли снить­ся без­го­ло­вые оле­ни, и дед зако­пал коготь под оси­ной в далё­ком Дур­ном бору. Есть ещё перст­ни с над­пи­ся­ми внут­ри. Перст­ни дед Вла­ди­слав даже маме не раз­ре­ша­ет даже мерять. Есть тяжё­лые под­свеч­ни­ки, похо­жие на свив­ших­ся, рас­крыв­ших пасти змей. Дед вон­за­ет им меж­ду зубов зелё­ные све­чи и смот­рит на пла­мя. Воск сте­ка­ет зме­ям в пасти и исче­за­ет навсе­гда. В перед­нем углу, под обра­за­ми, сто­ит стол. На нём под­свеч­ни­ки, чер­ниль­ни­ца и все­гда рас­кры­тая кни­га с плот­ны­ми стра­ни­ца­ми, похо­жи­ми на кус­ки тка­ни. Дед сидит, смот­рит на пля­шу­щее пла­мя, а в кни­ге остал­ся лишь один чистый лист. Я пом­ню, меня кто-то нёс на руках. Я открыл гла­за и уви­дел высо­ко­го бело­го ста­ри­ка, пишу­ще­го белые бук­вы на белых листах. Он взгля­нул на меня: «Это он, наш Дани­ил?» – и засме­ял­ся: «Он уже всё пони­ма­ет». А теперь он сидит и смот­рит сквозь опу­щен­ные веки на тёп­лое пла­мя, а я наде­ваю ему на пле­чи его люби­мый бар­хат­ный пиджак, пото­му что дед уже похо­ло­дел, пото­му что он уже умер. Он оста­вил послед­ний лист чистым, пото­му что всё рав­но никто, кро­ме меня, не уме­ет читать белые бук­вы на белых листах. Он оста­вил послед­ний лист чистым, но это уже всё рав­но, пото­му что он успел схва­тить меня за руку, и весь стал теп­лом, и я впи­тал теп­ло, и теперь я умею читать неви­ди­мые бук­вы на неви­ди­мых листах. Я знаю, что он хотел напи­сать.

Ночь, бес­при­страст­ный судья, кон­во­ир тос­ки! Ты скры­ва­ешь лики, ты сти­ра­ешь жесты, и смер­ка­ет оба­я­ние, и толь­ко дыха­ние во мрак вли­ва­ют, и по духу их слы­шу их. Ночь, ты бес­при­страст­ный судья, пра­ве­ден твой при­го­вор, но жесто­ки твои псы! Лют мрак, и нечем в нём любо­вать­ся, и мечут­ся спо­ло­хи сер­дец, и зачи­на­ют стра­ду. И в дви­же­ни­ях их узнаю их, ведь не тот любит, кто пожи­на­ет пло­ды, но тот, кто кро­вью выра­щи­ва­ет жат­ву. Сой­дут­ся ско­пи­ща уто­лить навеч­но жаж­ду, сой­дут­ся уто­лить поло­сти, и ждут, как созре­ет семя, ждут, как вызре­ет заре­во, и жела­ют впле­сти в серд­це пол­но­кров­ный цве­ток, и вот ищут дру­жи­ну для сбо­ра жат­вы. И тяго­тят­ся оди­но­че­ством, ведь не нахо­дят при­спеш­ни­ков, и чуж­да­ют­ся сбли­жать­ся, ведь стра­шат­ся быть обде­лён­ны­ми, и пыла­ют, и боят­ся истечь, ведь стра­шат­ся иссяк­нуть, и ждут, и не нахо­дят сво­бо­ды, что­бы вме­стить­ся, и тяже­ле­ют серд­ца. И тяже­ле­ют серд­ца, и с вос­тор­гом при­вет­ству­ют рож­де­ние Сына Зари, ведь он неза­бот­лив, ведь он избав­ле­ние от бре­ме­ни, ведь он при­вле­ка­ет надеж­да­ми на при­ше­ствие дол­го­ждан­ных, и не выно­сят пол­но­вес­но­го све­та, и взмо­лят осту­дить серд­ца, ведь тяго­тят­ся соб­ствен­ной мало­стью. И вос­ста­нет мрак, и оправ­да­ет­ся пыл­кая искрен­ность, и вопло­тят­ся сокров­ля­е­мые Све­то­чи, сжи­вать и вжив­лять, и отверг­ну обла­че­ния Их обли­чий, и во вле­че­ни­ях Их узнаю Их. Не жду мило­сти от люби­мых, не жду про­ще­ния от вла­де­ю­щих моей судь­бой, ведь тьма моя извест­на мне – мы все наслед­ни­ки или при­вер­жен­цы зем­ных кня­зей, мы все стре­мим­ся выну­дить живу­щих воз­ле нас под­чи­нить­ся нашей воле и нашим жела­ни­ям, стре­мим­ся выну­дить ближ­них и даль­них любо­вать­ся нашей жиз­нью. Те, кого поро­дил я: дети, и дети детей моих – им заве­щаю: не гово­ри­те «люб­лю», уто­ляя стра­да­ние, не гово­ри­те «люб­лю», уто­ляя страсть. Рас­кры­вай­те цве­ток души сво­ей, дове­ряя свой свет миру, как солн­це дове­ря­ет мра­ку, не забо­тясь о судь­бе лучей.

Одна­жды я пожа­лел деда и боль­ше мне неко­го жалеть, пото­му что Вла­ди­слав Дра­ко­нит умер.

Не наследи

Вый­дя из подъ­ез­да, Вла­дов пер­вым делом достал сига­ре­ту. Вто­рым сто­я­щим делом Вла­до­ва было обра­ще­ние к мало­рос­ло­му кре­пы­шу, при­рос­ше­му к ска­мей­ке:

– Огня не най­дёт­ся?

Недо­ме­рок толь­ко помо­тал голо­вой, но рук из кар­ма­нов чёр­но­го френ­ча не вынул. Вла­дов поис­кал на небе солн­це. Чисто. Ника­ких вам, батень­ка, пла­ме­не­ю­щих зла­то­вла­сок. И лад­но! Нет солн­ца – и не надо. Вла­дов выудил из кар­маш­ка чёр­ных джин­сов шла­ки­ро­ван­ную зипп… Плю­нул недо­мер­ку под ноги:

– Ты дума­ешь, мож­но без­на­ка­зан­но под­ки­ды­вать мне в кар­ман поте­рян­ные зажи­гал­ки?

Недо­ме­рок втя­нул голо­ву в пле­чи.

– Поче­му не отве­ча­ешь? Ты дума­ешь, мож­но без­на­ка­зан­но сле­дить за мной?

Вла­дов при­гля­дел­ся к пустой ска­мей­ке, вздрог­нул. Чисто. У подъ­ез­да чисто. На небе чисто. Нигде ника­ких согля­да­та­ев. Всё же Дани­ил решил – так, на вся­кий слу­чай – не сво­ра­чи­вать сра­зу на буль­вар, а прой­ти пря­мо, через Лёт­ную Пло­щад­ку, обо­гнуть лёт­ное учи­ли­ще, про­пу­стить колон­ну мар­ши­ру­ю­щих кур­сан­тов, спря­тав­шись за густые кусты ака­ций, потом немно­го про­бе­жать, выкри­ки­вая на ходу: «Да подо­жди ты, подо­жди!» – потом купить сига­рет, пач­ки три, или луч­ше пять, и потом не пода­вать виду. Не пода­вать виду, пото­му что изо всех пере­ул­ков истош­но свер­ка­ют синие мигал­ки, и надо идти, не под­ни­мая глаз и насту­пая след в след свин­цо­вы­ми ступ­ня­ми, что­бы никто не заме­тил, никто не узнал, никто не спро­сил, пото­му что Дани­ил улы­ба­ет­ся бре­ду­ще­му рядом при­зра­ку, гор­ла­ня­ще­му какие-то гудел­ки, а теперь уже впра­во, и напро­тив часо­во­го мага­зин­чи­ка есть часо­вая баш­ня, и мож­но спря­тать­ся за ней и смот­реть, как мимо бегут вполне живые люди с глаз­ни­ца­ми, пол­ны­ми влаж­ных глаз, с рас­кры­ты­ми рта­ми, пол­ны­ми щеко­чу­щих язык кри­ков: «Пожар! Ещё горит!».

Охтин посто­ял, гля­дя через доро­гу на вывес­ку, пере­чи­ты­вая назва­ние ещё раз и ещё раз: «Часы, часы, часы, часы, часы». При­гля­дел­ся к лицам высы­пав­ших на тро­туар часов­щиц – зелё­ные. В серд­це щёлк­ну­ло. Сквозь позво­ноч­ник прыс­ну­ли пру­жин­ки. В затыл­ке зазве­не­ли моло­точ­ки.

Из моря голов выныр­нул бле­стя­щий шар. Под ним тряс­ся чёр­ный футляр с четырь­мя рас­тру­ба­ми. Верх­ние рас­тру­бы забол­та­лись перед Охти­ным. В шаре обна­ру­жи­лась щур­ша­щая тре­щи­на: «Швыр­ну­ли, шарах­ну­ло, Милош шквор­чит ещё». Охтин нащу­пал на шаре ухо и, как в рас­тя­ну­тый парус, дох­нул: «Дани­ле­вич». Шар внес­ло в чёр­ный джип. Джип сорвал­ся вдоль Кар­пат­ки. Море голов рас­се­ка­ли свист­ки и фураж­ки.

Охтин выгля­нул из-за усту­па баш­ни. Сра­зу за «Жем­чу­гом» – чёр­ный про­вал. Из про­ва­ла валил пар. Охтин опу­стил гла­за. В чёр­ных лако­вых туф­лях отра­жал­ся улы­ба­ю­щий­ся чер­но­гла­зый чер­но­губ. Охтин пере­ста­вил пра­вую туф­лю. Пере­ста­вил левую туф­лю. Пере­ста­вил пра­вую. Спо­ткнул­ся о порог. На трю­мо у вешал­ки зой­кал кноп­ча­тый кусок пласт­мас­сы с труб­ча­той пере­кла­ди­ной. Охтин послу­шал ещё. На трю­мо у вешал­ки зой­кал теле­фон. Охтин послу­шал ещё. Теле­фон всё рав­но зой­кал.

Пустой разговор

– Мы воз­вра­ща­ем­ся.

– Вы? Вы или ты? Куда ты воз­вра­ща­ешь­ся? Зачем? Ты откро­ешь дверь сво­ей квар­ти­ры. Зачем? Что­бы жить? Что­бы жить как живёт­ся? Что­бы жить с нерас­крыв­шим­ся цвет­ком в серд­це?

– Что ты дела­ешь со мной, Вла­дов? Что ты дела­ешь?

– Что я делаю? Я раз­го­ва­ри­ваю с пустым теле­фо­ном, пото­му что на дру­гом кон­це это­го про­во­да – труп.

Он ска­зал это так, пото­му что в «Схват­ке» так Де Ниро гово­рил с обнаг­лев­шим бан­ки­ром. Де Ниро гово­рил с пустым теле­фо­ном, и пустой теле­фон рас­пла­кал­ся пуля­ми: пули кру­жи­ли, пули выжи­да­ли, пули вошли неожи­дан­но – Шихер­лис оста­лась без Кри­са.

Да, он ска­зал это так, и доба­вил:

– Труп, влюб­лён­ный в свои оргаз­мы. Труп, кото­ро­го не забо­тят ни мои меч­ты, ни моё отча­я­ние.

Он ска­зал это так, что­бы она поня­ла всё. Он ска­зал это так, что­бы малень­кая двер­ка навсе­гда закры­лась, что­бы сквозь неё не сия­ло серд­це затвор­ни­ка.

Это про­сто – скла­ды­вать труб­ки все­гда в одно и то же место. Это про­сто – каж­дый вечер укла­ды­вать своё пья­ное тело в одну и ту же постель. Так про­сто – пере­чи­ты­вать Слав­ки­ны стро­фы:

«Нам так про­сто жить в этом мире,
Нам так слож­но жить в этом мире
В ожи­да­нии дня,
Когда засме­ёт­ся Сфинкс».

Всё ста­но­вит­ся про­сто, когда раз­га­да­ны загад­ки улы­бок и слёз. «Все чуде­са вот здесь – в искор­ках на кон­чи­ках паль­цев», – в поду­шеч­ки лас­ка­тель­ных баю­кал­ся Зоень­кин лобик, и Зоя нежи­лась в лучах при­кос­но­ве­ний. «Какая власть, о чём ты? Какое вла­сто­лю­бие, с чего ты это взял?» – и Зоя вли­лась губ­ка­ми в ков­шич­ки клю­чиц. «Поче­му ты смот­ришь на часы?» – и Вла­дов, плес­нув пле­чом, выплыл суро­вой ико­ной из-под влаж­но­го окла­да. «Пото­му что мне в девять надо быть дома», – Зоя све­ла коле­ни, Зоя све­ла локот­ки, ног­ти­сты­ми копья­ми паль­чи­ков огра­ди­ла враз иссох­шую зелень – и в щит ладо­шек глу­хо бьют­ся кры­лья улыб­ки: «пото­му что нет вре­ме­ни». «Куда оно дева­ет­ся, твоё сво­бод­ное вре­мя?» – и Вла­дов уже наглу­хо застёг­нут. «Мне нуж­но кор­мить Вади­ма, обсти­ры­вать Вади­ма, мне нуж­но давать Вади­му воз­мож­ность любо­вать­ся мной», – и рыжая вес­ня­ноч­ка озяб­лась блед­ной зимо­ро­ди­цей. Вла­дов сверк­нул сквозь при­цел при­щу­ра: «Что он дела­ет с тво­им сво­бод­ным вре­ме­нем?». «Он власт­ву­ет над ним», – и обес­кры­лев­шую спи­ну сда­ви­ла шну­ров­ка пла­тья. «Выби­рай, в чьей вла­сти ты нуж­да­ешь­ся», – и суту­лые тени шаг­ну­ли в про­мозг­лую мглу.

Всё очень про­сто: кто не может обла­дать тем, что любит – поги­ба­ет. Вла­дов это знал, и ещё он знал, что очень про­сто набрать номер гости­ни­цы, попро­сить адми­ни­стра­то­ра, про­сто пред­ста­вить­ся, про­сто назвать фами­лию, пере­зво­нить в номер – и так про­сто будет выда­вить сквозь зубы серд­це:

– Я на вок­зал иду, брат дол­жен при­е­хать за Минус Кни­гой. Про­сто вый­ди из гости­ни­цы через два­дцать минут. Два­дцать минут. Всё.

Темная память

«Бред, пере­хо­дя­щий из поко­ле­ния в поко­ле­ние. Дед был сума­сшед­ший, и ты туда же. Выду­ма­ли себе леген­ду!» – отче­ка­нил Сла­ва, сой­дя с поез­да, и Данил­ка сжал в кула­ке зме­и­стый пер­стень, и еле вышеп­тал: «Ты нашёл? От Орде­на хоть что-нибудь оста­лось?» «От исто­рии – музеи, памят­ни­ки, над­гро­бия. Экс­кур­сии для тури­стов. А от Орде­на – сказ­ки», – белё­сые рес­ни­цы про­ве­я­ли мимо, и у Данил­ки белые ручьи хлы­ну­ли по вис­кам. Выцвет­ший при­зрак побрёл вдоль пер­ро­на, а Дани­ил мечет­ся от про­вод­ни­ка к про­вод­ни­ку, к маши­ни­сту, вдоль ваго­нов, меж­ду полок, где? Высо­кий такой, бело­ку­рый, яст­ре­би­ный про­филь, где? Зоя схва­ти­ла Вла­до­ва за локоть: «Кого ты ждёшь? Кого ты ищешь? Кто дол­жен был при­е­хать?» Вла­дов вырвал­ся, рас­кры­лил­ся чёр­ным дра­ко­ни­том, и плащ колы­шет­ся над объ­я­ти­я­ми, воз­гла­са­ми, поце­лу­я­ми, как же? Как же так? Чёр­ный печаль­ник бил­ся у жер­ла тон­не­ля, и поезд жалоб­но поста­ны­вал, упол­зая уже навсе­гда.

Вла­дов швыр­нул кожа­ный том под колё­са под­ле­тев­ше­му экс­прес­су. Хруст­ну­ла облож­ка. Трес­ну­ли листы. Буков­ки рас­сы­па­лись летя­щи­ми лос­кут­ка­ми. Сунул Зое пух­лый кон­вер­тик. У вла­дов­ско­го подъ­ез­да на Кар­пат­ке кто-то мут­ный в штат­ском щёлк­нул шла­ки­ро­ван­ной зажи­гал­кой. По «Тем, Кого Ждут» сно­вал буль­до­зер, ров­няя пепел Мило­ша. Где-то в сте­пи давил­ся зуба­ми Дани­ле­вич, выго­ва­ри­вая фами­лии, а по Чёр­ным Хол­мам уже раз­ле­та­лась стай­ка джи­пов. Зоя гля­ну­ла кон­вер­тик на свет – ника­ких чудес, ника­ких пош­ло­стей: гоно­рар, зелё­ны­ми. В глаз­ни­цах гости­ни­цы с шумом шорк­ну­ли што­ры, и Вадим запля­сал, обши­пев­шись шам­пан­ским. Зоя, солн­це, зелё­ные, ветер, Зоя, солн­це, зелё­ные, Вла­до­ва вса­сы­ва­ло сквоз­ня­ком в чёр­ный тон­нель.

А сесть бы в поезд, Мило­ша нагнать, на пле­чи прыг­нуть: «Попал­ся, чёрт серб­ский!» Бор­ко, баг­ро­вея, обер­нёт­ся: «Русак вля­дов! Чего доволь­ный такой? Опять влю­бил­ся?» Сесть бы в поезд, Мило­ша нагнать, даль­ше неба он уйти не мог. Сесть бы в поезд, чтоб колё­са выби­ва­лись из сил: «уймёт-уймись, уймёт-уймись». Сесть бы, ноги дро­жат, не могу боль­ше. Куда ска­мей­ки поде­ва­ли, чер­ти?

Взять бы обла­ко, вон то, и дёр­нуть – что­бы анге­лы посы­па­лись. С дет­ства меч­тал повы­дер­гать Анге­лу свет­лин­ки – Он всё вре­мя уво­ра­чи­ва­ет­ся. Жал­ко, что ли, пару свёт­лы­шек на память? Дед засту­пал­ся: «Данил­ка, не оби­жай его зазря. Он тебе све­тит, чтоб в душах видел, а ты чего?». Данил­ка дул губы и мор­щил носик: «Сам гово­рил – нико­го не жалей». Дед уце­лев­шей рукой кре­сты геор­ги­ев­ские тере­бил: «Сто­ро­нись жалост­ли­вых, сынок. Смерть под­сту­пит – сво­е­го живо­та пожа­ле­ют, бро­сят одно­го». «Дед, – Данил­ка раз­гла­жи­вал листья вен­ка, – а поче­му меня Вла­дом не назва­ли? Был бы я Вла­ди­слав, как Дра­кон… Или хотя бы Сла­ва, Вяче­слав… А то меня драз­нят по-вся­ко­му – то Дани­ла-про­рок, то Дани­ла-муд­ри­ла… Бра­та не роди­ли, чтоб меня защи­щал, так хоть имя бы какое-нибудь дру­гое дали». Вскри­ки­ва­ла вечер­няя пти­ца: «Как же так?» – дед кутал­ся в сумер­ки: «Мы того и хоте­ли, что­бы ты был муд­рым, как Дани­ил! Имя – оно ведь раз и навсе­гда, самое глав­ное сло­во в тво­ей жиз­ни, судь­ба твоя. Оно есть то, чего роди­те­ли от ребён­ка ждут, от кого муд­рость, от кого сла­ву», – и печа­лил­ся, тучи хму­рил, дождём сле­зил­ся: «Надол­го-то не задер­жи­вай­ся, сынок. Мам­ку пере­пу­га­ешь». Данил­ка при­кры­вал оград­ку, путал­ся сре­ди могил. Шпы­нял сто­ро­жа: «Смот­ри, Семё­ныч, будешь у деда кон­фе­ты красть – вто­рую ногу отре­жу. Ты ножи мои зна­ешь». Семё­ныч жму­рил­ся: «Слад­ко покой­ни­чать! Зубы не кро­шат­ся, спи­ну не ломит. Как дед?» Данил­ка кре­пил­ся: «Ниче­го, весё­лый. Слав­ка где? Уж кото­рый день дома не ночу­ет…» Клад­би­щен­ник скри­пел косты­лет­кой: «Какой Слав­ка? Ты о ком? Не знаю тако­го. Могиль­щик, что ли? Копа­ет­ся где-то. Две ямы с утра нарыл. Уют­ные!» У рыт­ви­ны Данил­ка важ­ни­чал, кур­но­сый узко­пле­чик: «При­вет, вих­ра­стый! «Бело­мор» будешь? Когда домой вер­нёшь­ся?». Из моги­лы сорван­ным сипом нес­лось: «Уйди, засып­лю! Крест деду покра­сил? Моло­дец. Дай руку. Ну, дай руку, вытя­ни меня». «Хва­тит! Выби­рай­ся сам! Ты сам деда в моги­лу свёл! Ты от пья­но­го отца в дождь сбе­жал, а дед весь ливень обо­шёл, тебя искал, вот и про­стыл… Хва­тит бра­тья­ми бре­дить! Выби­рай­ся сам», – выдох­нул Вла­дов и омерт­вел.

Данил­ка выби­рал­ся с клад­би­ща, у дома кру­жил, ждал. Колых­нёт­ся мгли­стый воз­дух: «Сын», – мать, при­тих­шая, впря­чет шату­ниш­ку. И пра­виль­но, хва­тит, спря­тать­ся в про­сты­ни, зарыть­ся глуб­же, глуб­же, в самую пещер­ную тьму. Пра­виль­но, хва­тит, к чёр­ту соба­чье­му, к чёр­ту это­го мсти­те­ля! Пусть копит день­ги, пусть катит­ся в свои Кар­па­ты. Пра­виль­но, хва­тит, хва­тит вкра­ды­вать­ся в ивы и при­слу­ши­вать­ся, как под обры­вом шур­шат застёж­ка­ми и шеп­чут, отча­яв­шись, про­ся­ще: «Тише, Сла­ва, тише, не над­ку­сы­вай, мне боль­но», – и шёпот ширит­ся над озе­ром, и ночь всплы­ва­ет – всех тво­их одежд: оже­ре­лье звёзд, и бар­хат тем­но­ты, и рыжее безум­ство – в про­зе­лень глаз льёт луна ведь­ма­чью налив­ку – и шёпот ширит­ся над озе­ром: «Хочешь, пока­жу поце­луй Дра­ко­на?» – и озёр­ные лилии вздра­ги­ва­ют, рас­тре­во­же­ны пла­чем: «Да, выпей меня до послед­ней кро­вин­ки!» – и неж­ные лепест­ки ник­нут, услы­шав деви­чье: «Уме­реть бы сей­час, имен­но сей­час, что­бы не лишать­ся огня, вот это­го огня в кро­ви…» Пра­виль­но, хва­тит, спря­тать­ся в про­сты­ни и вис­нуть на ска­лах, взби­рать­ся в зам­ки, вры­вать­ся в хижи­ны, рвать зуба­ми ваши руки, сжав­шие зна­мё­на! Толь­ко бы отбить тебя у неба, и выбить солн­це, что­бы ночь навеч­но, что­бы ночь мне цело­ва­ла ноги. Ты, устав­шая купать­ся в сол­неч­ных при­ли­вах, ты замрёшь. Ты замрёшь моля­щей ста­ту­эт­кой:

– Вла­дов, дай руб­лей, сига­рет куп­лю.

Вла­дов потя­нул­ся. Что ж так тош­но, что ж так том­но? Лок­ти, лок­ти пока­жи. А лок­ти-то стёр­ты!

– Зоя, ты меня стес­ня­ешь­ся? При­под­ни­ми юбку, пожа­луй­ста.

Зоя бес­по­мощ­но ищет в лицах носиль­щи­ков, что ж все несут­ся, слов­но всю жизнь дожи­да­лись, что там за поезд? Вла­дов, не сиди на кор­точ­ках, брю­ки пор­тишь, колен­ки будут пузы­рить­ся.

– Зоя, руса­ло­чьи силу­эты уже не в моде, зачем ты спе­ле­на­лась? Пока­жи коле­ни.

Если про­филь твой чека­ни­ли на моне­тах… Как теперь хва­лить­ся потуск­нев­шим сереб­ром? Что ж, Вла­дов будет курить и, может быть, поде­лит­ся окур­ком.

– У тебя колен­ки, Зоя, стёр­ты до вол­ды­рей.

Как страш­но вновь ска­зать: «Люб­лю»? Как страш­но вновь встре­чать­ся с несбыв­шей­ся меч­той. Что ж, вот тебе день­ги, вот сига­рет­ка, нет, пусть тебе Вадим под­но­сит ого­нёк, хоть пол­ные ладо­ни огонь­ков, ведь он всё ждал, что ты вер­нёшь­ся, при­не­сёшь ещё хру­стя­щий на сши­вах аква­рель­ник: «Вадим Кре­стов. Пол­ноч­ные фан­та­зии. Сла­вия».

Зоя что-то кри­ча­ла, но пере­кри­чать вино­пад, хлы­нув­ший во Вла­до­ва, не смог­ла. Вла­дов в ответ толь­ко сомкнул веки.

Лечь бы, и глаз уже не откры­вать. Что может нра­вить­ся в этом состо­я­нии, так то, что каж­дое утро рож­да­ешь­ся зано­во. Зано­во удив­ля­ешь­ся тому, что мир из мут­но­го пят­на вычер­чи­ва­ет­ся чёт­кой речью, говор­ли­вы­ми пото­ка­ми, теку­щи­ми жить и ждать.

Они тек­ли мимо, все­гда мимо серд­ца, они жили, они жда­ли. Чего? Кто-то обни­мал неве­сту, кто-то отправ­лял ребён­ка в бело­ре­чен­ские ака­де­мии, кто-то наде­ял­ся на воз­вра­ще­ние желан­ных. Как про­сто – быть, и видеть рядом дру­го­го себя, и ещё ино­го себя, и ещё себя, не совсем тако­го как ты сам, но всё же… Свя­тая про­сто­та – верить: «Я – всю­ду. Во всех лицах, под все­ми име­на­ми»…

Вла­дов, сидя на кра­еш­ке плат­фор­мы… «Меч­тать о золо­те и выпус­кать золо­то из рук – почув­ствуй­те раз­ни­цу», – про­шеп­тал вслед про­ско­чив­ше­му поез­ду, и: «Не жаль золо­тых, жаль терять золо­тых», – доба­вил уже нико­му.

Чёр­ный печаль­ник шелох­нул­ся под серд­цем: «Нико­му? Неуже­ли уже нико­гда нико­му?» Вла­дов сверк­нул смеш­ли­вым уголь­ком: «Когда, нико­гда… Всё у вас когда-то, всё у вас когда-нибудь… Что мне всё-таки нра­вит­ся в этом состо­я­нии, так то, что нико­го не можешь раз­ли­чать. Все на одно лицо – мож­но брыз­гать сво­им соком в кого угод­но, мож­но свер­кать сво­им сло­вом в кого угод­но. Про­сто всё рав­но. Всё мило, в каж­дой Зоя, в каж­дом Милош. При этом никто мне не обя­зан и я не дол­жен нико­му. И хва­тит об этом! Опья­нять­ся ядом, опья­нять­ся любо­вью – есть ли раз­ни­ца? Хва­тит объ­яс­нять­ся! Хва­тит…»

Хвать за пле­чо!

– Моло­дой чело­век! Вы нару­ша­е­те обще­ствен­ный поря­док.

Вла­дов и не дёр­нул­ся. Чего тут дёр­гать­ся? Мака­ров, как все­гда, под мыш­кой. Пря­мо перед носом кусок мяса с пятью отрост­ка­ми. Чёр­ный обшлаг. Золо­тые запон­ки с релье­фом сер­па. Удо­сто­ве­ре­ние: «Служ­ба защи­ты поряд­ка».

– Кому я мешаю? – Охтин при­под­нял­ся. Вокруг тес­ни­лись люди в чёр­ном. – Сижу один, мол­ча, не навя­зы­ва­юсь, не при­стаю, нико­го не тро­гаю.

– Хва­тит умни­чать. Прой­дём­те. Буде­те мол­чать в спе­ци­аль­но для это­го отве­дён­ном месте.

Охтин пожа­лел, что на туф­лях нет ког­тей. В зем­лю не вце­пишь­ся. Рано или позд­но всё рав­но сорвёт. Всё же усто­ял. При­гля­ды­вать­ся к лицам даже не стал. Всё рав­но все как один. У всех череп, у всех кожа, у всех при­чёс­ка.

– Я сей­час не в состо­я­нии раз­ли­чать чины и зва­ния… Пар­ни, пред­ла­гаю по малень­кой! И выяс­ним, кто есть кто. Вы ж обо мне ниче­го не зна­е­те. Я – Дани­ил Дра­ко­нит.

– Пой­дём. Сам напро­сил­ся.

– Куда вы меня тащи­те? Зачем вы меня плю­ха­е­те?

– Сидеть. Отве­чай за свои сло­ва. Ты кто?

Охтин вздох­нул и решил после­дить за зме­я­ми. Не дай Бог вырвут­ся!

– Дани­ил Андре­евич Вла­дов, учре­ди­тель неза­ви­си­мо­го изда­тель­ства «Сла­вия».

– Нече­го выду­мы­вать. «Сла­вия» – это Дани­ле­вич и Шпа­гин. Что зна­чит «Дра­ко­нит»? Дво­ря­нин, что ли?

Змеи не про­сто вели себя смир­но. Они вооб­ще куда-то попря­та­лись. В живо­те у Охти­на пошёл снег.

– Это семей­ная леген­да. Дед с Пер­вой Миро­вой при­та­щил из Кар­пат древ­ние руко­пи­си, меда­льон с дра­ко­ном и этот вот пер­стень со зме­ёй.

– Так ты кто вооб­ще, осто­лоп? Мы ж тебя сей­час закро­ем! Позво­нить есть кому?

– Нет, – и в живо­те у Охти­на под­ня­лась мете­ли­ца. Охтин плес­нул в буран немно­го горь­кой жижи, и на тебе! Голо­лёд.

– Так ты всё выду­мал! Имидж, о! Имидж себе выду­мал! Мас­ку напя­лил! Кло­ун! – и даже сме­ют­ся, и то хором! Охтин попы­тал­ся выгля­нуть, но через щель век вид­не­лась толь­ко рюм­ка, и створ­ки неуклон­но тяже­ле­ли.

– Я не, – из мете­ли встал гро­мад­ный, зале­де­нев­ший, весь как глы­ба, неуни­что­жи­мая и непре­клон­ная.

Лысый куб топор­щит уши:

– Слышь, ты! Выби­рай – или вытрез­ви­тель, пят­на­дцать суток аре­ста, сооб­щим на рабо­ту Дани­ле­ви­чу тво­е­му, или… Слышь, ты! Пер­стень у тебя знат­ный. Сни­май.

Вла­дов под­нял­ся, выло­мив пото­лок, и кто-то застыл, где-то завиз­жа­ли, кто-то рух­нул на пол, зажи­мая уши. Что-то рва­ну­лось сквозь гор­ло, раз­ры­вая связ­ки, какая-то реву­щая стре­ла, и Дани­ил, зады­ха­ясь:

– Я! Я! Я! – вздра­ги­вал, гля­дя, как огнен­ные свет­ляч­ки вгры­за­ют­ся в блед­ные лбы. Когда изго­родь рука­стых голо­ва­чей рух­ну­ла вся, вся до послед­не­го лоба­сто­го стол­ба, Охтин попы­тал­ся шевель­нуть­ся, но рас­тор­мо­шить Вла­до­ва не смог. Вла­дов посто­ял. Никто не шелох­нул­ся. Вла­дов открыл рот, но кто-то уже ска­зал вла­дов­ским голо­сом: «Не буди­те во мне дра­ко­ни­та». Вла­дов посто­ял ещё. Никто не ото­звал­ся. Вла­дов поце­ло­вал пер­стень и проснул­ся дома.

Плюс точка

Дани­ил огля­дел­ся. Были голу­бые обои, оттен­ка фев­раль­ско­го неба – вле­ку­ще­го, недо­ступ­но­го; был про­стор­ный кожа­ный диван; был пото­лок с облач­ной леп­ни­ной. На широ­чен­ном сто­ле гро­моз­ди­лись ком­пью­тер­ные шту­ки. Под сто­лом – пуза­тый рюк­за­чок. Рядом с маке­та­ми чужих моно­гра­фий и сбор­ни­ков – запис­ка, мел­ким, слит­ным бисе­ром:

Дани­ил Андре­евич, вы слиш­ком уж пола­га­е­тесь на соб­ствен­ные силы. Буду польще­на, если вы опять поз­во­ли­те помочь вам. Ваша идея о созда­нии Минус Кни­ги чрез­вы­чай­но инте­рес­на, одна­ко я думаю, что не менее инте­рес­ным будет про­дол­же­ние наших встреч. Пред­ла­гаю чере­до­вать запись сво­бод­ных фан­та­зий, опи­са­ние вос­по­ми­на­ний, сно­ви­де­ний и состав­ле­ние писем тому, кого вы так цени­те и назы­ва­е­те сво­им бра­том, авто­ром Минус Кни­ги «Дове­рие». Воз­мож­но, имен­но таким путём вам удаст­ся достиг­нуть иско­мой точ­ки душев­но­го рав­но­ве­сия и опре­де­лить, какое имен­но собы­тие с осо­бен­ной смыс­ло­вой струк­ту­рой неожи­дан­но про­из­ве­ло на вас такое потря­са­ю­щее впе­чат­ле­ние. А воз­мож­но, наобо­рот, нечто дол­го­ждан­ное так и не слу­чи­лось, и ваша соб­ствен­ная, внут­рен­няя смыс­ло­вая струк­ту­ра про­сит­ся на свет, хочет вопло­тить­ся в жизнь… Гос­по­дин Дани­ле­вич про­сит вас взять отпуск за свой, то есть ваш, счёт. Не огор­чай­те его отка­зом, пожа­луй­ста. Гоно­рар за дизайн аль­бо­ма аква­ре­лей «Пол­ноч­ные фан­та­зии» будет достав­лен вам в бли­жай­шее вре­мя. Гос­по­жа Кре­сто­ва и гос­по­дин Бор­ко пере­да­ют вам боль­шой при­вет, а так­же изви­не­ния, что пока не смо­гут нане­сти визит, посколь­ку воз­ник­ли труд­но­сти с при­ня­ти­ем гос­по­ди­на Кре­сто­ва в Ака­де­мию Худо­жеств. Милош очень про­сил вас не шутить с Макар­кой. Кто это? Опи­ши­те мне ваше­го ново­го дру­га, пожа­луй­ста. Кла­ра Шпа­ги­на про­сит про­стить её за само­воль­ство. Её отец, гос­по­дин мэр, бла­го­да­рит вас за кон­суль­та­ции, дан­ные его доче­ри – они очень помог­ли ей защи­тить рабо­ту на тему «Дис­функ­ция интро­верт­ной пер­цеп­ции при Пара­док­сы влюб­лён­но­сти», – и меч­та­ет о зна­ком­стве с вами. Наде­юсь полу­чить при встре­че новую гла­ву Минус Кни­ги. Вы всё ещё наме­ре­ны завер­шить её упо­ми­на­ни­ем сим­во­ла «Лилия»? Если не оши­ба­юсь, этот цве­ток сим­во­ли­зи­ру­ет как невин­ность, так и страсть, как Свет, так и Тьму, Колы­бель Бога и Моги­лу Дья­во­ла? И вы избра­ли его сим­во­лом Люб­ви? Или сим­во­лом целост­но­сти души? Или же сим­во­лом бла­жен­но­го сна?

Ска­жи­те, что вы сами пред­по­чи­та­е­те – любовь или сон о люб­ви? Ска­жи­те, что это за сло­ва, понят­ные без слов, кото­рые хочет, но не может про­из­не­сти любя­щий? Какие сло­ва, по-ваше­му, разум отка­зы­ва­ет­ся выне­сти на свет, отка­зы­ва­ет­ся и отбра­сы­ва­ет вглубь души, в сон? Каков он, глу­бо­чай­ший сон люб­ви?

Оста­юсь вашей вер­ной поклон­ни­цей.

Еле­на Нежи­на-Дани­ле­вич.

«Я всё понял – они ниче­го не поня­ли», – пояс­нил худой суту­лый чело­век порт­ре­ту Рах­ма­ни­но­ва, вино­ва­то косив­ше­му на диван, на плю­ше­вую подуш­ку, где при­тих обой­м­ча­тый при­бор­чик. Новый друг послуш­но вско­чил руко­ят­кой в ладонь.

Прин­тер, вздох­нув, осто­рож­но выло­жил на стол све­же­от­пе­ча­тан­ные строч­ки.

…совсем ниче­го не поня­ли.

Да, я мог бы напи­сать ина­че, я мог бы ска­зать, что «как все­гда, они встре­ти­лись у пере­крёст­ка, не здо­ро­ва­ясь, не пода­вая вида, что зна­ко­мы, и Зоя, ахнув, выро­ни­ла коше­лёк, а Вла­дов, под­би­рая рас­ка­тив­шу­ю­ся мелочь, успел шеп­нуть: «Неуже­ли? Сего­дня?» – но Зоя, быст­ро огля­дев­шись: «Нет. Сего­дня у Вади­ма откры­тие выстав­ки, сам Шпа­гин обе­щал быть, зав­тра? Нет, зав­тра я Сашу в бас­сейн веду, тяжё­лая неде­ля, на этой неде­ле нет, не полу­чит­ся. Ты же зна­ешь – я сама себе не при­над­ле­жу», – и Дани­ил, сжав кулак так, что герб монет­ки отпе­ча­тал­ся на коже, про­це­дил: «Когда? Когда это кон­чит­ся?». Зоя? А что – Зоя? Она сама себе не при­над­ле­жит, она жена Вади­ма Кре­сто­ва, она живёт на гоно­ра­ры Вади­ма, она рас­тит детей Вади­ма, она поту­пи­лась: «Нико­гда не кон­чит­ся. Вадим ещё одно­го маль­чи­ка от меня хочет. Не судь­ба нам с тобой. Может, в дру­гой жиз­ни…». Тут Дани­ил и усмех­нул­ся: «Ты веришь в дру­гую жизнь? По-тво­е­му, это воз­мож­но? Тогда я пошёл. Туда, в дру­гую судь­бу. Встре­тим­ся в мор­ге»…

Я мог бы напи­сать так, кто ска­зал, что я не могу? Не хочу, и поэто­му даже не пыта­юсь. Да, мож­но было бы напи­сать Кни­гу, понят­ную исто­рию, вос­ста­но­вить хро­но­ло­гию встреч, пока­зать цепоч­ку поступ­ков – зачем? Ради чего? Я каж­дый день вхо­жу в решёт­ча­тую клет­ку, в чужие тек­сты втис­ки­ваю фото­гра­фии совер­шен­но незна­ко­мых мне людей, я про­стой вер­сталь­щик, я чужое сло­во пре­вра­щаю в кур­сив, про­скаль­зы­ва­ю­щий в память – кто бы дога­дал­ся без моей без­молв­ной под­сказ­ки, что имен­но эта стро­ка – глав­ная? Я выстра­и­ваю сплош­ную мас­су букв в таком поряд­ке, что чита­те­лю не при­хо­дит­ся выис­ки­вать тему рас­ска­за – вот она, в ярком заго­лов­ке, вот и крат­кое содер­жа­ние, лейт­мо­тив, ввод­ный текст, вот и под­пись авто­ра – нет, я не наря­жаю сло­во, не при­укра­ши­ваю сло­во – я бес­плот­ную ткань пред­ло­же­ний про­ни­зы­ваю сило­вы­ми лини­я­ми, тём­ны­ми смыс­ла­ми, тай­ны­ми тока­ми – в чужую Кни­гу впе­ча­ты­ваю Минус Кни­гу – она даст направ­ле­ние взгля­да, цель мыс­ли, тол­чок дви­же­нию обра­зов – раз­ве я не сама Минус Кни­га, встро­ен­ная меж­ду строк чужих исто­рий? Что бы ни слу­чи­лось – хоть коме­та рух­ни, хоть вул­кан взо­рвись – читать будешь сле­ва напра­во, свер­ху вниз, под­чи­ня­ясь при­выч­ке, тра­ди­ции, сле­дуя силе, впле­тён­ной в сам взгляд, поко­ря­ясь силе, пере­шед­шей в кровь наслед­ством пред­ков – куда смот­ришь? Что ищешь? Что пыта­ешь­ся вычи­тать в кон­ту­рах слов и чисел? Я, Минус Кни­га, не лукав­лю, не зову, не соблаз­няю – я гово­рю сво­им язы­ком о голо­сах, порож­да­ю­щих сло­во – я впер­вые делаю это откры­то, откро­вен­но, с той искрен­но­стью, на кото­рое спо­соб­но не-сло­во. Я, демон кни­ги, спра­ши­ваю тебя: «Что ещё ты хочешь узнать о тени, сто­я­щей у поро­га разу­ма, в устье серд­ца – о при­зра­ке, меч­та­ю­щем вжить­ся в любов­ное при­зна­ние?». Я, демон кни­ги, при­зна­юсь – ты нико­гда не най­дёшь того, что ищешь, пото­му что сто­ишь спи­ной к источ­ни­ку слов – даже читая Кни­гу Жиз­ни, ты не заме­тишь глав­но­го сло­ва её Твор­ца – пока я не выде­лю сло­во слов тём­ным кур­си­вом.

Чего я‑то хочу от неё? Поче­му так настой­чи­во мчусь за тенью меч­ты?

Когда оста­юсь один… «Один» – не совсем под­хо­дя­щее сло­во. Более того, сей­час ниче­го не зна­ча­щее для меня сло­во. Один изда­тель, один влюб­лён­ный мистик. «Один» – чис­ло, ука­зы­ва­ю­щее на мою осо­бен­ность, на моё осо­бое поло­же­ние в мире; чис­ло, ука­зы­ва­ю­щее на то, суще­ству­ют ли подоб­ные мне. Это чис­ло опре­де­ля­ет мою осо­бен­ность, опи­сы­ва­ет мою соб­ствен­ность, озна­ча­ет мою обособ­лен­ность, ука­зы­ва­ет на мою наслед­ствен­ность. Но как опи­сать состо­я­ние моё?

Когда оста­юсь наедине… С чем? С тенью меч­ты. С тенью живой меч­ты. Оста­юсь наедине с памя­тью. Тогда я не оди­нок. Не совсем оди­нок. Тогда я сно­ва, как луч, вон­за­юсь в серд­це­ви­ну лилии… Что-то мне меша­ет про­сто насла­ждать­ся пере­жи­ва­ни­я­ми про­жи­то­го. Она писа­ла мне: «Не остав­ляй пустот. Не остав­ляй бес­плод­ных дней. Зна­ешь, как быва­ет? Пыта­ешь­ся вспом­нить, пыта­ешь­ся прой­ти по зна­ко­мым тро­пин­кам – и про­ва­ли­ва­ешь­ся в без­дну, в бес­цвет­ную, без­звуч­ную без­дну. Как мгно­вен­ный укол пусто­ты…» Так она писа­ла мне. И ещё она писа­ла: «Давай не будем ссо­рить­ся по пустя­кам. Давай все­гда будем пом­нить о самом глав­ном, о самом ярком, о самом зна­чи­тель­ном». Буду пом­нить. Я – уже пом­ню. Толь­ко выхо­дит, что мы пом­ним о раз­ном. Выхо­дит, что зна­чи­тель­ны­ми при­зна­ём совсем раз­ные собы­тия. «Зачем?» – гово­ри­ла она. – «Зачем ты себя так повёл? Зачем имен­но так? Неуже­ли ты не пони­мал, что слу­чит­ся со мной после тво­е­го поступ­ка? Рас­кри­чал­ся: «Я не был для тебя Солн­цем, не был Солн­цем!». Отку­да ты зна­ешь, кем ты для меня был? Отку­да ты вооб­ще можешь знать?». Она гово­ри­ла так, а Милош возил­ся с зам­ком, закры­вая слу­жеб­ный вход, буль­вар уже опу­стел, все вывес­ки погас­ли, и толь­ко ливень валил­ся на пле­чи, ливень и ночь – влаж­ная тьма, непро­гляд­ная влаж­ная тьма. А во мне ещё сиял свет­ля­чок, зеле­но­ва­тый свет­ля­чок, но я не взо­рвал­ся, я слу­шал: «Отку­да ты зна­ешь, кем ты для меня был? Пом­нишь, как мы ста­ли?.. Кем вме­сте ста­ли. Пом­нишь, как мы смот­ре­ли этот фильм, исто­рию стран­ной люб­ви, и гово­ри­ли потом, что жизнь – это схват­ка, схват­ка за про­дле­ние жиз­ни, пом­нишь? Но ты же побе­дил! Ты же полу­чил меня! Ты поко­рил меня, ты оча­ро­вал меня, овла­дел мной, чего тебе ещё? Или ты хочешь пой­ти даль­ше и про­длить­ся в сво­ем ребен­ке? А дети Вади­ма?» И тут я совсем погас, и ска­зал совсем тихо: «Хва­тит рас­суж­де­ний. Пой­дём со мной сей­час. Сей­час и навсе­гда». И влаж­ная тьма изу­ми­лась: «Сей­час? Навсе­гда? Так дело всё же во вре­ме­ни?» «Нет, – отве­тил вымок­ший уго­лёк. – Дело не во вре­ме­ни. Ты нуж­на мне, Зоя, мне нуж­на твоя жизнь, мне нужен твой жиз­нен­ный сок. Ты мой цве­ток, я твой луч, толь­ко вме­сте мы рас­цве­тём и дотя­нем­ся до Солн­ца». «Боже, какая наив­ность! Пре­крас­ная небыль! Если я, по-тво­е­му, цве­ток, то будешь ли ты так же, как рань­ше, уха­жи­вать за мной? А если я увя­ну? Обла­да­ние, вот! Ты посто­ян­но твер­дишь о вла­сти и обла­да­нии. Ты уве­рен, что обла­да­ешь всем необ­хо­ди­мым для жиз­ни со мной? Что у тебя есть-то? Что ты мне дашь, кро­ме само­го себя? Что я‑то полу­чу с тво­ей люб­ви? Веч­ный оргазм, реку оргаз­ма? Реки, заметь, живут, если меня­ют рус­ло, а в ста­ри­це все­гда тина и вонь! Реки, лучи, цвет­ки, семеч­ки, тьфу!» «О чём вы тут? – серб­ский вор­ко­ток. – О бит­ве за уро­жай?» И влаж­ная тьма содрог­ну­лась, и выскольз­нул хохот: «Да, мы о ком­бай­нах! О ком­бай­нах для сбор­ки уро­жая! О маши­нах для рож­де­ния маль­чи­ков!» Они до само­го вок­за­ла, до самой гости­ни­цы не огля­ну­лись. Не огля­ну­лись – иду ли я сле­дом? Не иду. Я – нико­гда не сле­до­вал, я – про­кла­ды­вал след.

Но дело не в том, что «вче­ра» я мог быть откро­вен­ным, не в том, что «зав­тра» будет пусто, не в том, что «сей­час» совсем оди­но­ко. Она видит лишь мои вспыш­ки. А ведь я мог бы раз­вер­нуть­ся, и вме­сто далё­ко­го, недо­ся­га­е­мо­го Солн­ца стать Солн­цем Живо­тво­ря­щим, испус­ка­ю­щим лучи для неё и толь­ко для неё. Дело не во вре­ме­ни, дело в лучин­ках Живо­тво­ря­щей Люб­ви, испус­ка­е­мых раз за разом, одна за одной, чере­дой. Может быть, она хочет не лучей, а весь жар цели­ком? Может, она боит­ся, что я иссяк­ну? Объ­ять меня, не разъ­яв меня – погло­тить меня, что­бы уже ни одна свет­лин­ка не выскольз­ну­ла за пре­де­лы её суще­ства? Я хочу пере­лист­нуть послед­нюю стра­ни­цу и про­честь нена­пи­сан­ные бук­вы на несо­ткан­ных листах – я хочу про­честь послед­нюю гла­ву Минус Кни­ги. Подо­жди. Зво­нят, открою.

«Дани­ил Андре­евич, я…» – хлип­ну­ло Кла­ри­но… Вла­дов, улыб­нув­шись, кноп­нул, и: «Винись, пожар­ник!» – визг­нул домо­фон. Вла­дов при­пал к глаз­ку. Напро­тив лиф­та, на пло­щад­ке, рас­ка­чи­ва­лась какая-то шпа­га.

Вла­дов не стал дожи­дать­ся. Вла­дов: «Вот я обна­жа­юсь перед вами, как меч…» – нажал на взве­дён­ный курок.

Хлоп­ну­ли кры­лья. Свист­нул выстрел.

…

«Позвать. Кого позвать напо­сле­док?» – поду­мал Вла­дов несколь­ко раз, пока сле­дил, как пыта­ет­ся сдви­нуть­ся с места секунд­ная стрел­ка гро­мад­ных, во всю сте­ну, часов. Стрел­ка так и не сдви­ну­лась, и Вла­дов: «Кого ждут при смер­ти?» – совсем сму­тил­ся.

В ком­на­ту кто-то вхо­дил. Он вхо­дил, вли­ва­ясь сквозь окна и дверь туман­ной густо­той, и плащ опра­вил, и стал как жил все­гда во снах – зачав­ший одна­жды, пустив­ший коле­со рож­де­ний по изъ­ез­жен­ной бес­ко­не­чине.

«Так и есть – с тебя я начал­ся, с тобой и кон­чусь», – и это была послед­няя вспыш­ка. Сле­дом в про­би­тый висок поли­лись душ­ные сумер­ки.

– Что? Что? – Влад при­сел над скор­чив­шим­ся телом. – Не слы­шу!

Вла­дов попы­тал­ся шевель­нуть рас­пух­шее брев­но, застряв­шее меж губ, но шоро­ха не рас­слы­шал – под века­ми пуль­си­ро­ва­ло гро­хо­чу­щее солн­це.

– К ней хочешь? – скри­вил­ся Дра­ко­нит, рас­плы­ва­ясь в баг­ро­вом маре­ве. – К ней хочешь? На руч­ки забрать­ся? А зачем тогда?

В ухо, кажет­ся, впол­за­ла змея, и, кажет­ся, гре­му­чая, но ото­гнать её Вла­дов не мог. Не мог, и в голо­ве лопа­лись какие-то пере­пон­ки, и за их трес­кот­нёй себя уже не слы­шал. Но что-то гово­ри­лось – где-то в сол­неч­ном спле­те­нии мер­ца­ла звёз­доч­ка, то теп­лея, то ссы­ха­ясь, то каме­нея мерз­ло­той.

– Вот зачем! Ну а чего тогда мед­лишь? Давай-давай, соби­рай­ся, пора. Что – «как»?

Вла­дов и сам чув­ство­вал, что куда-то пора – мимо живо­тей­ной звёз­доч­ки готов был выне­стись, сме­тая всё живое, вла­дов­ский шквал, но Дани­ил ещё дер­жал­ся, и шквал, не в силах вырвать­ся, начал поти­хонь­ку рас­те­кать­ся сквозь раз­ные кле­точ­ки, вытя­ги­ва­ясь сквоз­ня­ком – со Вла­до­ва сры­ва­лись лос­кут­ки, слов­но лепест­ки отсла­и­ва­лись, и Вла­дов чув­ство­вал, что ско­ро бутон его серд­ца совсем разо­рвёт­ся.

– Что – «как»? Про­сто не сомне­вай­ся, – про­шеп­тал Влад, и в зеле­ню­щих гла­зах набух­ла росин­ка. – Что­бы не было ни еди­но­го мне­ния. И не задер­жи­вай­ся потом нигде, не при­вя­зы­вай­ся к чув­ствам, слы­шишь? Не задер­жи­вай­ся и не пытай­ся удер­жи­вать. Не задер­жи­вай­ся, толь­ко впе­рёд.

С губы сорвал­ся пузы­рёк и лоп­нул: «Непа».

– Что – «небо»? – Влад ухом при­пал к тре­щин­ке, соча­щей­ся буры­ми змей­ка­ми. «Непан», – прыс­нул пузырь.

– Не может быть, чтоб ты не пони­мал, – Влад наша­рил холо­де­ю­щую ладонь, тро­нул пер­стень, – всё ты зна­ешь и всё пони­ма­ешь. Всю жизнь всё знал, а тут вдруг нате вам, поза­был!

Сно­ва сдви­ну­лось солн­це и мет­ну­лось навстре­чу кипя­щей лавой – или это Вла­до­ва уже вса­сы­ва­ло в кло­ко­чу­щее пла­мя?

Влад выпу­стил бес­силь­ную ладонь и встал, суту­лясь, под­пи­рая про­зрач­не­ю­щий пото­лок. Сбро­сил плащ – и под ним ниче­го чело­ве­че­ско­го, ника­ких рас­ши­тых узо­ро­чий – толь­ко пере­лив­ча­тое све­те­лье.

– Проснись! Проснись раз и навсе­гда!

«Отстань!» – рявк­нул взбе­шен­ный Дани­ил и вырвал­ся. И побе­жал. Не чув­ствуя ног. Если бы чув­ство­вал… Спо­ткнул­ся бы, или что? Под ноги стлал­ся ковёр рас­кры­ва­ю­щих­ся лилий, и Охтин то ли не знал, над каким цвет­ком ему оста­но­вить­ся, то ли… Что Вла­дов знал точ­но, так то, что под листвя­ным покры­ва­лом колеб­лет­ся чёр­ная зыбь: сто­ит заме­реть, и всё – про­ва­лишь­ся во влаж­ную тьму.

Охтин так бы и метал­ся меж­ду лило­ве­ю­щих, дур­ма­ня­щих, кло­ня­щих к забы­тью, если б не оклик­ну­ли: «Мы здесь!» Вла­дов: мол­ние­вый луч – нале­тел на зву­ча­щий смерч. Из кру­го­вер­ти спо­ло­хов высту­пи­ли линии, про­ри­со­ва­лись очер­та­ния, вполне офор­ми­лись фигу­ры – и Охти­на окру­жи­ли те, чьи име­на он так часто повто­рял при жиз­ни, но кото­рых сей­час не отва­жил­ся бы при­звать. Не отва­жил­ся бы, пото­му что нарас­та­ло щемя­щее бес­по­кой­ство, и всё куда-то тяну­ло, мимо этих неж­ных рук, лас­ко­во под­хва­тив­ших под лок­ти. «Про­сти­те, что не здо­ро­ва­юсь, я не могу, мне неко­гда, я нико­му из вас не могу уде­лить вни­ма­ния», – бор­мо­тал Дани­ил, всё ещё наде­ясь выпу­тать­ся из тысяч назой­ли­вых паль­цев. – «Я нико­го не забыл, но нико­го не хочу выде­лять в ущерб дру­гим, пой­ми­те же!» Мари­на про­тол­ка­лась настыр­ным пле­чом: «Как же так, Вла­дов! Вас ждут, вы ждё­те – давай­те же! Теперь-то вам есть из кого выбрать, раз и навсе­гда, ну!» – и Леноч­ка, никак не исче­зая с глаз, мая­чи­ла алек­сан­дрий­ским про­фи­лем: «Ведь вам же мож­но теперь, возь­ми­те всё! Всё и всех!» Да, теперь было мож­но, Вла­дов чув­ство­вал. Был готов ко все­му и ни к чему в отдель­но­сти, весь стал вни­ма­ни­ем, но нико­му не вни­мал. А вокруг уже стек­лось говор­ли­вое гуль­би­ще: на сколь­ко хва­тал глаз – всё милые лица. Вла­до­ву вдруг пока­за­лось, что вот из всех этих вос­тор­жен­ных улы­бок и зову­щих взгля­дов сей­час соткёт­ся то един­ствен­ное лицо, кото­рое чуди­лось всю жизнь, к кото­ро­му мчал­ся сквозь годы и кило­мет­ры, и он бы выкрик­нул меч­та­е­мое имя, но осёк­ся.

«Не обле­чёт­ся сруб­лен­ная ябло­ня цве­та­ми», – про­ник сквозь ширя­щий­ся шум голос, прон­зи­тель­но све­жий, и Вла­дов, залив­шись счаст­ли­вы­ми луча­ми, крик­нул: «Я бла­го­да­рен каж­до­му из вас, но при­нять уже нико­го не могу, и вам при­над­ле­жать не буду!» – его выбро­си­ло вон.

Он мог бы поклясть­ся, что не он стре­мит­ся к свет­ло­му пото­ку – поток вле­чёт его, лучи­стую капель­ку, но клясть­ся было неко­му и неза­чем. Да он и не наме­ре­вал­ся клясть­ся, весь обра­тив­шись в лико­ва­ние – впе­ре­ди лучи­лись реки свет­лых пото­ков, и Дани­и­ла влек­ло влить­ся ручей­ком в живое све­те­лье, в ему лишь подо­ба­ю­щее рус­ло, под­хо­дя­щее по весу и све­че­нию, но взды­бил­ся взры­вом. Взды­бил­ся и взо­рвал­ся ледя­ны­ми оскол­ка­ми, и вих­ри свер­ка­ю­щих игл про­ка­лы­ва­ли друг дру­га, без­жа­лост­но и бес­пре­стан­но. «Не сей­час, не сей­час», – изви­вал­ся вьюж­ным зме­ем, и его обсту­пи­ли, гото­вясь прон­зить рас­плав­ля­ю­щи­ми копья­ми. Тут чем-то пове­я­ло. Чем – он уже не мог понять – весен­ней све­же­стью, лет­ней бла­го­да­тью, зим­ней чисто­той и осен­ней печа­лью – всем сра­зу, и Дани­ил нако­нец узнал Её лик. И вопро­шать – не ста­ла, и отсту­пи­лись, и Дани­ил открыл­ся так, как откры­ва­ют­ся уже навеч­но. За всё ещё гроз­ны­ми све­то­ча­ми сотка­лась засло­нив­шая всё види­мое лилия, блед­ная, сомкнув­шая в себе вле­ку­щие тай­ны, и Дани­ил осы­пал­ся дождём лучей на отча­яв­шу­ю­ся белиз­ну, и лепест­ки, ото­звав­шись, тихонь­ко рас­пус­ка­ясь, обна­жи­ли осле­пи­тель­но золо­ти­стую глубь, а из неё уже нес­лись свер­ка­ю­щие роин­ки, и из кипя­щей чер­но­ты воз­вра­ща­лись в теку­честь све­те­лья… Дани­ил вдруг понял, что отпу­сти­ли, что поз­во­ли­ли, и на самой лику­ю­щей ноте выпел­ся весь в стре­ми­тель­ный луч – сна­ча­ла высы­па­лось серд­це, потом при­гре­зи­лась смеш­ли­вая меч­та, потом какой-то шп…

«Не к доб­ру такие вещи, не к доб­ру!» – донес­лось с бал­ко­на, и Зой­ка впорх­ну­ла Вади­му в ладо­ни: «Что ты, милый, что тре­во­жишь­ся, ну?» Вадим кив­нул на отцве­та­ю­щую рощи­цу: «Смот­ри, как вет­ки дро­жат, а вет­ра-то нет!» «Нну ии шшто, шшто нет?» – ста­ла Зой­чуш­кой и жда­ла настав­ле­ний. «А там вон, смот­ри!» – Вадим дро­жал: с неба на него тек­ли зно­бя­щие струи, но Зоя их не виде­ла. «Ну я же не», – рас­пах­ну­ла Зоя вино­ва­тые гла­зё­ны­ши и еле успе­ла ухва­тить­ся за пери­ла – серд­це выпа­ло в без­дну. Во двор вошёл ста­рик в белой без­во­рот­ке с высо­ки­ми шну­ро­ван­ны­ми ман­же­та­ми, а рядом с ним кру­тил­ся неуём­ный кур­но­сик с блес­ку­чи­ми гла­за­ми, а сле­дом за ними пока­зал­ся клу­бок зеле­но­ва­тых огнен­ных струй.

«Такое быва­ет, когда уми­ра­ет кол­дун», – дело­ви­то сооб­щи­ла Зоя, рас­ку­ри­вая отвра­ти­тель­но дымя­щую шту­ко­ви­ну, и: «Такое быва­ет, когда уми­ра­ет кол­дун», – задох­ну­лась Софья, пыта­ясь нащу­пать в кро­меш­ной тьме пле­чо Вади­ма. «Зой­ка, ты чего? Ты тре­тий раз в обмо­рок валишь­ся, ты что? А если, – и Вадим рас­хо­хо­тал­ся, и вооб­ще не может быть! – Зоень­ка, неуже­ли?! Зоя, ты меня видишь?»

Над каче­ля­ми, гор­ка­ми и лесен­ка­ми, над вор­кот­нёй малы­шей и кар­ка­ньем ста­рух, над поце­лу­я­ми влюб­лён­ных и плев­ка­ми раз­лю­бив­ших – над потем­нев­шим дво­ром ожи­дал чего-то огни­стый клу­бок, и Софья, огля­дев­шись, впер­вые не нашла на гори­зон­те Солн­це, и спо­хва­ти­лась, но вме­сто Вади­ма копо­ши­лась гру­да корич­не­ва­тых слиз­ня­ков, и кто-то шелох­нул­ся под серд­цем, и Софья, ещё не веря слу­чив­ше­му­ся: «Смот­ри, Вадим, вон там – звез­да летит, пря­мо на нас!» – и удив­лён­но слу­ша­ла, как какая-то до боли зна­ко­мая кра­сот­ка воз­буж­дён­но вопит: «Смот­ри, Вадим, вон там – звез­да летит, пря­мо на нас!» «Где? – и Вадим весь в рыт­ви­нах и порах, и луч­ше в них не загля­ды­вать. «Вон там, сле­ди по руке!» – и сама уже вся про­пи­та­лась его зем­ли­стым соком. «Нету ж ниче­го!»

Софья при­жа­ла к серд­цу чека­нен­но­го дра­ко­на и, отстра­нив­шись: «Вот тебе и раз­но­вид­ность пуле­во­го настро­е­ния – ты пулю не видишь, а она уже летит», – и слов­но ста­ла ласоч­кой, слов­но спря­та­лась в рука­ва свет­лей­шей рубаш­ки, спе­лась колы­бель­ной лас­кой: «Я назо­ву его Дани­и­лом. Да, такой про­рок был. Из малых, прав­да, но всё же… А может, Сла­вой, Вяче­сла­вом. А ещё луч­ше – Вла­дом». И, преж­де чем во все её лун­ные впа­дин­ки сно­ва хлы­нул пла­ме­ни­стый ток, Софья про­шеп­та­ла: «Толь­ко ты! Я буду ждать тебя. Родись моим сыном!»

Мама, не плачь!
Смот­ри — в мой рас­кры­тый зра­чок
ночь бро­са­ет
воро­ха сво­их лилий.